Сеньору целовать протянутую руку,
И, помня римскую придворную науку,
Таить свою нужду и бравый делать вид, –
Вот добродетели того двора, откуда
Приезжий, обнищав, больной, одетый худо,
Без бороды, домой во Францию спешит.
* * *
Кто может, мой Байель, под небом неродным
И жить и странствовать ловцом удачи мнимой
И в призрачной борьбе с судьбой неодолимой
Брести из двери в дверь по чуждым мостовым.
Кто может позабыть все то, что звал своим,
Любовь к семье своей, любовь к своей любимой,
К земле, от прошлых дней вовек неотделимой,
И даже не мечтать о возвращенье к ним –
Тот камнем порожден, провел с волками детство,
Тот принял от зверей жестокий дух в наследство,
Тигрицы молоко сосал он детским ртом!
Да нет, и дикий зверь бежит с охоты в нору,
А уж домашние, так те в любую пору,
Где б ни были они, спешат к себе, в свой дом.
* * *
Заимодавцу льстить, чтобы продлил он срок,
Банкира улещать, хоть толку никакого,
Час целый взвешивать пред тем, как молвить слово,
Замкнув парижскую свободу на замок;
Ни выпить лишнего, ни лишний съесть кусок,
Придерживать язык в присутствии чужого,
Пред иностранцами разыгрывать немого,
Чтоб гость о чем-нибудь тебя спросить не мог;
Со всеми жить в ладу, насилуя природу;
Чем безграничнее тебе дают свободу,
Тем чаще вспоминать, что можешь сесть в тюрьму,
Хранить любезный тон с мерзавцами любыми –
Вот, милый мой Морель, что за три года в Риме
Сполна усвоил я, к позору своему.
* * *
Бог мой, ну до чего противен даже вид
Придворных обезьян, весь помысел которых –
Монарху подражать в одежде, в разговорах
И в том, как смотрит он, как ходит и сидит.
Над кем-то он съязвил – глумится весь синклит,
Солгал – и эти лгут, прибавя сплетен ворох,
Хоть солнце углядят ему в ночных просторах,
А днем найдут луну, как только он велит.
Король приветствовал кого-то добрым взглядом –
Все ну его ласкать, хоть сами брызжут ядом.
Кому-то взгляд косой – и все спиной к нему.
Но я бы, кажется, их растерзал на месте,
Когда за королем, в восторге рабской лести,
Они смеются все, не зная почему.
* * *
Пока Кассандре ты поешь хвалы над Сеной,
Где правнук Гектора тобой, Гомеру вслед,
И Нестор Франции – Монморанси – воспет,
Где милостью король тебя дарит бессменной,
Я у латинских вод, как Рима данник пленный,
Грущу о Франции, о дружбе прошлых лет,
О тех, кого любил, кого со мною нет,
И о земле Анжу, изгнаннику священной.
Грущу о тех садах, о рощах и лугах,
О виноградниках, о милых берегах
Моей родной реки. И внемлет мне в пустыне
Лишь гордый мир камней, недвижный, неживой,
С которым связан я надеждой роковой
Достигнуть большего, чем я сумел доныне.
* * *
Блажен, кто странствовал подобно Одиссею,
В Колхиду парус вел за золотым руном
И, мудрый опытом, вернулся в отчий дом
Остаток дней земных прожить с родней своею;
Когда же те места я посетить сумею,
Где каждый камешек мне с детских лет знаком,
Увидеть комнату с уютным камельком,
Где целым княжеством, где царством я владею?..
За это скромное наследие отцов
Я отдал бы весь блеск прославленных дворцов
И все их мраморы – за шифер кровли старой,
И весь латинский Тибр, и гордый Палатин –
За галльский ручеек, за мой Лире один,
И весь их шумный Рим – за домик над Луарой.
* * *
Ни бушевавшие в стенах твоих пожары,
Ни полчища твоих бесчисленных врагов,
Ни те, кто сбросили позор твоих оков,
Ни гунны дикие, ни готы, ни скамары,
Ни переменчивых судеб твоих удары,
Ни злоба десяти завистливых веков,
Ни ненависть людей, ни мщение богов,
Ни сам ты, на себя обрушивавший кары,
Ни африканских бурь губительный налет,
Ни бог извилистый – разливом бурных вод,
Внезапным, точно смерть, в беспечном буйстве пира, –
Настолько не могли тебя унизить, Рим,
Чтобы, разрушенный, величием своим
В самом ничтожестве не восхищал ты мира.
* * *
Как в море вздыбленном, хребтом касаясь тучи,
Идет гора воды, и брызжет, и ревет,
И сотни черных волн швыряет в небосвод,
И разбивается о твердь скалы могучей;
Как ярый аквилон, родясь на льдистой круче,
И воет, и свистит, и роет бездну вод,
Размахом темных крыл полмира обоймет
И падает, смирясь, на грудь волны зыбучей;
Как пламень, вспыхнувший десятком языков,
Гудя, взметается превыше облаков
И гаснет, истощась, – так, буйствуя жестоко,
Шел деспотизм – как вихрь, как пламень, как вода,
И, подавив ярмом весь мир, по воле рока
Здесь утвердил свой трон, чтоб сгинуть навсегда.
* * *
Ты хочешь знать, Панжас, как здесь твой друг живет?
Проснувшись, облачась по всем законам моды,
Час размышляет он, как сократить расходы
И как долги отдать, а плату взять вперед.
Потом он мечется, он ищет, ловит, ждет,
Хранит любезный вид, хоть вспыльчив от природы,
Сто раз переберет все выходы и входы,
Замыслив двадцать дел, и двух не проведет.
То к папе на поклон, то письма, то доклады,
То знатный гость пришел и – рады вы, не рады –
Наврет с три короба он всякой чепухи.
Те просят, те кричат, те требуют совета,
И это каждый день, и, веришь, нет просвета...
Так объясни, Панжас, как я пишу стихи?
* * *
Отчизна доблести, искусства и закона,
Я вскормленник твоих, о Франция, сосцов!
И, как ягненок мать зовет в глуши лесов,
К тебе взываю здесь, вблизи чужого трона
Ужели своего мне не раскроешь лона,
Дитя не возвратишь под материнский кров?
Откликнись, Франция, на горький этот зов!
Но вторит эхо мне, а ты не слышишь стона
Брожу среди зверей, безлюдный лес вокруг,
И в жилах стынет кровь, и холод зимних вьюг,
Дрожа, предчувствую в осеннем листопаде
Ты всех ягнят своих укрыла от зимы,
От голода, волков и от морозной тьмы, –
За что же гибну я, ужель я худший в стаде?
* * *
Да, было, было так – я жил самим собой,
О большем не мечтал, и не влекли лукаво
Меня ни почести, ни золото, ни слава, –
Читал, писал стихи и счастлив был судьбой
Но бог злокозненный разрушил мой покой,
Чтоб волю продал я, чтобы лишился права
Жить по влечению своей души и нрава,
Без зависти к тому, как преуспел другой
Он не хотел, чтоб я, клонясь к летам суровым,
Жил мирно под своим, пускай не знатным, кровом,
Любовью родственной и дружеской согрет
Он мне велел в слезах, на бреге чужеземном,
Свободу вспоминать в круженье подъяремном
И в темном декабре – весны моей расцвет
* * *
Да, да, мой друг Винэ, немилостивы Оры
Я стал ничтожеством, растратил столько сил
А цели не достиг и жизни не вкусил,
И молодость ушла, и уж не сдвинуть горы
Нужда и хворь, надежд несбывшихся укоры, –
Всю ночь терзаешься, а после день не мил,
И так тоска гнетет, так этот Рим постыл!
Уж лучше бы стоять, как истукан Марфоры,
Не чувствовать обид, не знать, окаменев,
Что значит высокопоставленного гнев, –
Как было бы тогда мое перо свободно!
Да, да, Винэ, лишь те по праву короли,
Кому ни сам король, ни все цари земли
Не запретят писать о чем и как угодно
* * *
Как будущий моряк внимает па борту
Рассказам моряка, с которым все бывало,
Который испытал и штиль и злобу шквала,
И, сытый горечью, спасался на плоту,
Внимай и ты, Ронсар, хотя твой ум я чту,
Хоть старшего учить, я знаю, не пристало,
Но я ведь по морям постранствовал немало
И лишь с недавних пор мой челн уже в порту
А в море гибельном, что называют Римом,
И рифам счета нет, и мелям еле зримым,
И путеводную тебе не бросят нить
Ты, слушая сирен, утратишь ум и силы,
Харибды избежишь, но не уйдешь от Сциллы,
Коль не научишься при всяком ветре плыть
* * *
Когда, родной язык сменив на чужестранный,
В стихах заговорил я по-латыни вдруг,
Причина, мой Ронсар, не в том, что Рим вокруг,
Не в шуме древних струй, бегущих с гор Тосканы,
Но в том, что здесь я раб немой и безымянный,
Томлюсь, как Прометей, – пойми, три года мук!
Что без надежд живу, и верь, мой добрый друг,
Виной жестокий рок, увы, не взор желанный
Но если от тоски в какой-то тяжкий миг
Овидий перешел на варварский язык,
Чтоб быть услышанным – так пусть простит мне муза
Мое предательство, – ведь у латинских рек,
Хотя б велик ты был, как Римлянин иль Грек,
Никто, Ронсар, никто не слушает француза
* * *
Когда б я ни пришел, ты, Пьер, твердишь одно
Что, видно, я влюблен, что сохну от ученья,
Что книги да любовь – нет худшего мученья
От них круги в глазах и в голове темно
Но верь, не в книгах суть, и уж совсем смешно,
Что ты любовные припутал огорченья, –
От службы вся беда, от ней все злоключенья,
Мне над конторкою зачахнуть суждено
С тобой люблю я, Пьер, беседовать, но если
Ты хочешь, чтобы я не ерзал, сидя в кресле,
Не раздражай меня невежеством своим!
Побрей меня, дружок, завей, а ради скуки