Гете, ощутив родство с Гафизом и другими поэтами Персии, написал «Западно-восточный диван», представляющий двойную трудность для переводчика. Запад и Восток должны зазвучать по-русски в своем единстве и в своей раздельности. Вильгельм Левик все делает для того, чтобы это запечатлеть в слове:
И тростник творит добро –
С ним весь мир прелестней.
Ты, тростник, мое перо,
Подари нас песней!
Переводчик обратился к этой книге Гете не только после многолетнего опыта перевода немецких поэтов, но и после того, как переводил великих поэтов Востока, после того, как постигал восточные касыды, газели, рубайят. Вот почему Гете выглядит обновленным.
Лафонтен в переводе Левика естественно и – добавлю – обновленно вписывается в его эпоху. Прав Сент-Бёв: «Все, что у другого писателя было бы сочтено общим местом или слабостью, у Лафонтена превращается в характерный прием и приобретает своеобразную прелесть». Переводчик не упускает этой прелести и дает ее почувствовать непосредственно – в фактуре самого стиха, русского стиха. <13>
Благодаря творческому прикосновению Левика обновляются Гёльдерлин и Шамиссо, Верлен и Рембо, Шелли и Китс, не говоря уже о главных героях его переводческого свода – Гете и Гейне, Шекспире и Байроне, Ронсаре и Дю Белле, Бодлере и Камоэнсе, Ленау и Мицкевиче.
Обновление ни в коем случае не означает модернизации, насильственного подтягивания старых авторов к нынешним вкусам и требованиям. Обновление – это более верное и глубокое прочтение автора, более точное русское воспроизведение его идей, образов, интонации.
Для Левика всегда были священными заветы русских поэтов-классиков, он читал их пристально и влюбленно. Строй их речи он перенял и никогда не взрывал его, никогда не предавал. Это важное обстоятельство, уберегшее переводчика от речевого и стилевого произвола и утвердившее его имя среди имен тех, кто составил школу русского поэтического перевода.
Ломоносов и Жуковский, Батюшков и Козлов, Пушкин и Лермонтов, Тютчев и Мей, Михайлов и Курочкин, Бунин и Блок создали определенную традицию, определили уровень переводческой преемственности, так много сделали для искусства перевода в России, что добавить к этому свое, свежее, новое – нелегко. Но вовремя и талантливо внесенная переводческая лепта – большое общекультурное дело. Это важно для молодого поколения наших читателей, желающих читать европейских поэтов во все новых и новых переложениях. У нас искусство перевода стало одним из сильных средств просвещения, а таким образом и воспитания.
Переводя европейских поэтов, любуясь ими, споря с ними, Левик не только переходит от автора к автору. Он изучает эпоху каждого из них, познает литературный процесс и место в нем каждого из своих поэтов. Своего автора он не оставит в беде. Он ратует за поэта, особенно в том случае, если его русская репутация сложилась неудачно, неблагополучно, в конечном счете – несправедливо. Тут Левик, не прерывая работы переводчика, берется за перо исследователя-литературоведа, он становится публицистом, притом полемизирует с устоявшимися неверными оценками. Так было, скажем, с Шарлем Бодлером. Переводчик занимался его «личным делом» и показал читающей публике, что она тенденциозно прочла этого поэта. Отделил правду от домысла и умысла. Бодлеров портрет был очищен от позднейших наслоений. Это же Левик проделал и с другими неверно понятыми и истолкованными поэтами. Своими переводами, статьями, устными выступлениями он боролся и борется против устойчивых легенд о поэтах, против кривотолков и клевет. Сражаясь с буквализмом – крохоборческим вниманием к частностям в ущерб целому, <14> приверженностью букве, а не духу оригинала, Левик столь же непримиримо воюет с переводческим произволом, с пренебрежением к подлиннику, который расценивается всего лишь как повод для досужих вымыслов стихотворца. Часто выступая перед различными аудиториями, Левик не только читает свои переводы, но и увлеченно рассказывает о переведенных им поэтах. Так перевод возникает в своей древней и истинной сути – как просветительство.
– – –
Воздвигнутое поэтом-переводчиком выставочное помещение огромно. Настоящий двухтомник может быть уподоблен такому выставочному помещению, демонстрирующему переводческое искусство одного из сильнейших мастеров русского стиха.
Наше слово, предваряющее избранные переводы Вильгельма Левика, подошло к концу. Мы вступили с вами под гулкие своды выставочного зала, вернее – многих залов, в которых разместилось несметное множество поэтических полотен разных веков и народов.
Пойдем же в века и – доверимся музам.
Лев Озеров
От переводчика
Кто-то из наших поэтов-дворян говорил, что в его двадцатичетырехкомнатной квартире ему и его семье всегда не хватало двадцать пятой комнаты. То же самое с книгами. Казалось бы, двухтомник – это достаточно. Но начинаешь обозревать, собирать все тобой сделанное и видишь: вот-вот, и получится антология иноязычной поэзии. А уж если антология, то в ней не должно быть разрывов, должна быть историческая последовательность. И здесь-то и оказывается, что даже двух томов для этого мало.
Чтобы полнее представить главных поэтов – тех, которые сопровождали переводчика всю ею жизнь, ему пришлось от многого им переведенного отказаться. Пришлось исключить испанское романсеро, всю польскую поэзию после Мицкевича, многое из венгерской поэзии. Пришлось отказаться почти от всей драматургии.
Но и главные, любимые вынуждены были потесниться. Исключены некоторые главы «Германии» Гейне, большинство строф из четвертой песни «Чайльд-Гарольда», да и многое другое, что потребовало бы еще по крайней мере двух томов.
И все же этот двухтомник является естественным развитием моих предыдущих книг: «Из европейских поэтов XVI– XIX вв.» (1956), «Из европейских поэтов» (1967), «Волшебный лес» (1974).
Если читатель заинтересуется этой книгой независимо от ее исторической и литературоведческой полноты, если он будет ее читать, как живую книгу поэзии, переводчик сочтет свою задачу выполненной. <16>
Из немецкой поэзии
Вальтер фон дер Фогельвейде
1170-1230
Настоящая похвала
За красоту хвалите женщин – им по нутру такая дань,
Но для мужчины это будет так скользко, что сойдет за брань.
Пусть у него отважным, щедрым и постоянным будет дух
И это третье – постоянство – отличный спутник первых
двух.
Послушайте, что вам скажу я, и вы тотчас поймете сами,
Как надобно хвалить мужчину, чтоб не бесчестить похвалами:
В нем человека надо видеть, чтобы его понять сполна.
Когда по внешности мы судим, нам сердцевина не видна.
Есть много в мире чернокожих, в чьем сердце дух прямой
и смелый,
И сердце черное как часто скрывается под кожей белой!
Двуязычность
Бог ставит королем, кого захочет он,
И этим я не удивлен.
Но вот попам дивлюсь я много:
Чему они учили весь народ,
То стало все у них совсем наоборот.
Так пусть во имя совести и бога
Нам растолкуют, что безбожно,
Что истинно – начистоту!
Ведь мы им верили недаром,
Где ж правда – в новом или в старом?
Коль то правдиво, значит, это ложно:
Два языка не могут быть во рту!
* * *
В ручье среди лужайки
Я видел рыбок стайки,
Видал огромный мир чудес,
Траву, камыш, и луг, и лес,
Ползущих, и летящих,
И по земле ходящих
И знаю, что везде, всегда
Царит жестокая вражда.
И червь, и зверь, и птица
Должны с врагами биться,
И, чтоб в ничтожество не впасть,
Они установили власть.
Поскольку без правленья
Терзают граждан тренья,
Там избран царь, там каждый род
И слуг имеет и господ.
А с вами, немцы, горе,
Вам любо жить в раздоре.
Порядок есть у мух, у пчел,
А немец дрязги предпочел.
Народ мой! Не впервые
Хотят князьки чужие
Твои разрушить рубежи.
Отдай имперский трон Филиппу,
а тем их место укажи!
Песнь о венке
«Вам, госпожа, венок! –
Красивой девушке сказал я как-то раз. –
На танцах он бы мог,
Да, он на зависть дамам украсить мог бы вас.
Будь я богат камнями
Цветными, дорогими,
Я б вас украсил ими.
По совести и чести я поступил бы с вами».
Она взяла венок –
Воспитанной девицей она не зря слыла.
Румянец юных щек
Пылал, как будто роза меж лилий расцвела,
И опустила взгляд.
С поклоном – все как надо.
То мне была награда.
А если б... Но о том молчат.
«Я каждый день венок
Готов сплетать для вас и вашей красоты.
Вы знаете лужок,
Где белые растут и красные цветы?
Пойдемте – в этом месте,
Где только пташек пенье
Звучит в уединенье,
Цветы срывать мы будем вместе».
И вот со мной она.
И я счастливей не был, с тех пор как я живу.
Мы рядом. Тишина.
И падают цветы с деревьев на траву.
А я смеюсь невольно.
Какое наслажденье
Такое сновиденье!
Проснулся – яркий день, глазам от света больно.
Я жил всегда беспечный,
Но этим летом, потеряв покой,
Ее ищу я в каждой встречной.
А вдруг найду – вот праздник-то какой!
Но это пляшет не она ли?
О девушки, прошу прощенья:
Я загляну под ваши украшенья –
Ее глаза из-под венка сияли.
Вина женщин
День за днем страдать, друзья, –
Кто способен этот крест нести?
Не велит воспитанность моя,
А не то бы крикнул: «Счастье, заходи!»
Но у счастья всем ответ один:
Счастье не для тех мужчин,
Что верны навек.
Так чего ж тогда я жду, верный че