Так стань на новый путь, испробуй и его.
Зови всех девять муз, дерзай, любую мучай!
Сорвешься – не беда, другой найдется случай.
Не трогай лишь новелл, – как были хороши!»
И я готов, Ирис, признаюсь от души,
Совету следовать – умен, нельзя умнее!
Вы не сказали бы ни лучше, ни сильнее.
А может, это ваш, да, ваш совет опять?
Готов признать, что я – ну как бы вам сказать? –
Парнасский мотылек, пчела, которой свойства
Платон примеривал для нашего устройства.
Созданье легкое, порхаю много лет
Я на цветок с цветка, с предмета на предмет.
Не много славы в том, но много наслаждений.
В храм Памяти – как знать? – и я б вошел как гений,
Когда б играл одно, других не щипля струн.
Но где мне! Я в стихах, как и в любви, летун
И свой пишу портрет без ложной подоплеки:
Не тщусь признанием свои прикрыть пороки.
Я лишь хочу сказать, без всяких «ах!» да «ох!»,
Чем темперамент мой хорош, а чем он плох.
Как только осветил мне жизнь и душу разум,
Я вспыхнул, я узнал влечение к проказам,
И не одна с тех пор пленительная страсть
Мне, как тиран, свою навязывала власть.
Недаром, говорят, рабом желаний праздных
Всю жизнь, как молодость, я загубил в соблазнах.
К чему шлифую здесь я каждый слог и стих?
Пожалуй, ни к чему: авось похвалят их?
Ведь я последовать бессилен их совету.
Кто начинает жить, уже завидев Лету?
И я не жил: я был двух деспотов слугой,
И первый – праздный шум, Амур – тиран другой.
Что значит жить, Ирис? Вам поучать не внове.
Я даже слышу вас, ответ ваш наготове.
Живи для высших благ, они к добру ведут.
Используй лишь для них и свой досуг, и труд,
Чти всемогущего, как деды почитали
Заботься о душе от всех Филид подале,
Гони дурман любви, бессильных клятв слова -
Ту гидру что всегда в людских сердцах жива.
Франсуа Мари Аруэ Вольтер
1694-1778
Четверостишие, сочиненное в день кончины
Покуда был живым – сражаясь до конца,
Учил я разуму невежду и глупца.
Но и в загробной тьме, все тот же, что и всюду,
Я тени исцелять от предрассудков буду.
Шарль Нодье
1780-1844
Стиль
«У нас в Маре стихов плохих
Кто хочешь накропает кучи.
Плохой и мне по силам стих,
Но захоти я сделать лучше,
Я хуже стал бы делать их».
Так наставлял Шапель сурово,
И я могу его понять:
Когда стихи идут без зова,
Тогда ложится в память слово,
Но что за чушь их сочинять!
Да, есть канон, – но в том ли сила,
Чтоб сделать строчку без греха,
Чтоб мысль, остановясь уныло,
Свой бег свободный подчинила
Банальным правилам стиха,
Иль проза, чье касанье грубо,
Чей дух бескрыл, хоть вездесущ,
На рифмах расцвела сугубо,
Как на стволе громадном дуба
Растет и крепнет ловкий плющ.
Когда, не ведая стеснений,
Но Время чувствуя в себе,
Без правил, без ограничений,
От полноты творящий гений
Уступит разве лишь судьбе,
Тогда слышна и зрима в слове
Душа, и чувство дышит в нем.
И чистый пламень наготове
Из пустоты родиться внове
И ночь сменить ярчайшим днем.
И стих, живой, могучий, страстный»
Летит звенящею стрелой,
И, жизни общей сопричастный,
Он жжет сердца, над каждым властный,
Как солнце – над холодной мглой.
Но вдруг... его остановили!
Освободите пленный стих!
Он только меркнет от усилий,
У слов ни смысла нет, ни крылий,
Когда не слышно сердце в них.
Я враг блестящих украшений
И чту в искусстве простоту,
Лишь в ней я вижу красоту.
Поэмам сотен поколений
Я сердца возглас предпочту.
Так бросим пышные затеи,
Для музы грим – пустой расход.
Ей лишь естественность идет.
Тогда поэт, пророк идеи,
Срывает стих как зрелый плод.
Альфред де Виньи
1797-1863
Смерть волка
Под огненной луной крутились вихрем тучи,
Как дым пожарища. Пред нами бор дремучий
По краю неба встал зубчатою стеной
Храня молчание, мы по траве лесной,
По мелколесью шли в клубящемся тумане,
И вдруг под ельником, на небольшой поляне,
Когда в разрывы туч пробился лунный свет,
Увидели в песке когтей могучих след.
Мы замерли, и слух и зренье напрягая,
Стараясь не дышать. Чернела ночь глухая.
Кусты, равнина, бор молчали в мертвом сне.
Лишь флюгер где-то ныл и плакал в вышине,
Когда ночной зефир бродил под облаками
И башни задевал воздушными шагами,
И даже старый дуб в тени нависших скал,
Казалось, оперся на локоть и дремал.
Ни шороха. Тогда руководивший нами
Старейший из ловцов нагнулся над следами,
Почти припав к земле. И этот человек,
Не знавший промаха во весь свой долгий век,
Сказал, что узнает знакомую повадку:
По глубине следов, их форме и порядку
Признал он двух волков и двух больших волчат,
Прошедших только что, быть может, час назад.
Мы ружья спрятали, чтоб дула не блестели,
Мы вынули ножи и, раздвигая ели,
Пошли гуськом, но вдруг отпрянули: на нас
Глядели в темноте огни горящих глаз.
Во мгле, пронизанной потоком зыбким света,
Играя, прыгали два легких силуэта,
Как пес, когда визжит и вертится волчком
Вокруг хозяина, вернувшегося в дом.
Мог выдать волчью кровь лишь облик их тревожный,
И каждый их прыжок, бесшумный, осторожный,
Так ясно говорил, что их пугает мрак,
Где скрылся человек, непримиримый враг.
Отец стоял, а мать сидела в отдаленье,
Как та, чью память Рим почтил в благоговенье
И чьи сосцы в лесной хранительной сени
Питали Ромула и Рема в оны дни.
Но волк шагнул и сел. Передних лап когтями
Уперся он в песок. Он поводил ноздрями
И словно размышлял: бежать или напасть?
Потом оскалил вдруг пылающую пасть,
И, свору жадных псов лицом к лицу встречая,
Он в горло первому, охрипшее от лая,
Свои вонзил клыки, готовый дать отпор,
Хоть выстрелы его дырявили в упор
И хоть со всех сторон ножи остервенело
Ему наперекрест распарывали тело, –
Разжаться он не дал своим стальным тискам,
Покуда мертвый враг не пал к его ногам.
Тогда он, кинув пса, обвел нас мутным оком.
По шерсти вздыбленной бежала кровь потоком,
И, пригвожден к земле безжалостным клинком,
Он видел только сталь холодную кругом.
Язык его висел, покрыт багровой пеной,
И, судорогой вдруг пронизанный мгновенной,
Не думая о том, за что и кем сражен,
Упал, закрыл глаза и молча умер он.
Я на ружье поник, охваченный волненьем.
Погоню продолжать казалось преступленьем.
Сначала медлила вдали его семья,
И будь они вдвоем – в том клятву дал бы я, –
Великолепная и мрачная подруга
В беде не бросила б отважного супруга,
Но, помня долг другой, с детьми бежала мать,
Чтоб выучить сынов таиться, голодать,
И враждовать с людьми, и презирать породу
Четвероногих слуг, продавших нам свободу,
Чтобы для нас травить за пищу и за кров
Былых владетелей утесов и лесов.
И скорбно думал я: «О царь всего земного,
О гордый человек, – увы, какое слово,
И как ты, жалкий, сам его сумел попрать!
Учись у хищников прекрасно умирать!
Увидев и познав убожество земное,
Молчаньем будь велик, оставь глупцам иное.
Да, я постиг тебя, мой хищный, дикий брат.
Как много рассказал мне твой последний взгляд!
Он говорил усвой в дороге одинокой
Веленья мудрости суровой и глубокой
И тот стоический и гордый строй души,
С которым я рожден и жил в лесной глуши.
Лишь трус и молится и хнычет безрассудно.
Исполнись мужества, когда боренье трудно,
Желанья затаи в сердечной глубине
И, молча отстрадав умри, подобно мне».
Виктор Гюго
1802-1885
Что слышится в горах
О беспредельность!
Случалось ли всходить вам на гору порой –
Туда, где царствуют безмолвье и покой?
У Зундских берегов иль на скалах Бретани
Кипела ли вода под вами в океане?
Склонясь над зеркалом безбрежной синевы,
К великой тишине прислушались ли вы?
Вы б услыхали то, что слух мой приковало
Под небом, на краю гигантского провала,
Где был мой дух немым восторгом обуян,
И здесь была земля, а там был океан,
И голос зазвучал, какой еще от века
Не волновал души смущенной человека.
Сперва то был глухой, широкий, смутный гул,
Как будто жаркий вихрь в лесу деревья гнул.
То песней лился он, то обращался в шепот,
То рос, как шум грозы, как дальний конский топот,
Как звон оружия, когда гремит труба
И жатвы новой ждут разверстые гроба.
Он ширился, гремел, струясь вокруг вселенной,
Он лился музыкой нездешне вдохновенной, –
В надмирной глубине, что синевой цвела,
Волнами обтекал небесные тела,
Изменчивый и все ж хранящий постоянство,
Как форма и число, как время и пространство.
И необъятный строй блистающих светил,
Как в воздухе земля, в стихни звуков плыл.
Повсюду – без конца, без меры, без начала –
Неизъяснимая гармония звучала.
И, зачарованный эфирных арф игрой,
Как в море, я тонул в том голосе порой.
Но, чутко вслушавшись, я вдруг услышал ясно
В одном – два голоса, звучавшие согласно:
Всемирный гимн творцу вздымая в небеса,
Земля и океан сливали голоса,