Буйству жизни никем не поставлен предел.
Леонардо да Винчи, в бескрайности зыбкой
Морок тусклых зеркал, где, сквозь дымку видны,
Серафимы загадочной манят улыбкой
В царство сосен, во льды небывалой страны.
Рембрандт, скорбная, полная стонов больница,
Черный крест, почернелые стены и свод,
И внезапным лучом освещенные лица
Тех, кто молится Небу среди нечистот.
Микеланджело, мир грандиозных видений,
Где с Гераклами в вихре смешались Христа,
Где, восстав из могил, исполинские тени
Простирают сведенные мукой персты.
Похоть фавна и ярость кулачного боя, –
Ты, великое сердце на том рубеже,
Где и в грубом есть образ высокого строя, –
Царь галерников, грустный и желчный Пюже.
Невозвратный мираж пасторального рая,
Карнавал, где раздумий не знает никто,
Где сердца, словно бабочки, вьются, сгорая, –
В блеск безумного бала влюбленный Ватто.
Гойя – дьявольский шабаш, где мерзкие хари
Чей-то выкидыш варят, блудят старики,
Молодятся старухи, и в пьяном угаре
Голой девочке бес надевает чулки.
Крови озеро в сумраке чащи зеленой,
Милый ангелам падшим безрадостный дол, –
Странный мир, где Делакруа исступленный
Звуки Вебера в музыке красок нашел.
Эти вопли титанов, их боль, их усилья,
Богохульства, проклятья, восторги, мольбы –
Дивный опиум духа, дарящий нам крылья,
Перекличка сердец в лабиринтах судьбы.
То пароль, повторяемый цепью дозорных,
То приказ по шеренгам безвестных бойцов,
То сигнальные вспышки на крепостях горных,
Маяки для застигнутых бурей пловцов.
И свидетельства, боже, нет высшего в мире,
Что достоинство смертного мы отстоим,
Чем прибой, что в веках нарастает все шире,
Разбиваясь об Вечность пред ликом твоим,
На картину Эжена Делакруа «Тассо в темнице»
Поэт в тюрьме, больной, небритый, изможденный,
Топча ногой листки поэмы нерожденной,
Следит в отчаянье, как в бездну, вся дрожа,
По страшной лестнице скользит его душа.
Кругом дразнящие, хохочущие лица,
В сознанье дикое, нелепое роится,
Сверлит Сомненье мозг, и беспричинный Страх,
Уродлив, многолик, его гнетет впотьмах.
И этот, запертый в дыре тлетворной гений,
Среди кружащихся, глумящихся видений, –
Мечтатель, ужасом разбуженный от сна,
Чей потрясенный ум безумью отдается, –
Вот образ той Души, что в мрак погружена
И в четырех стенах Действительности бьется.
К портрету Оноре Домье
Художник мудрый пред тобой,
Сатир пронзительных создатель.
Он учит каждого, читатель,
Смеяться над самим собой.
Его насмешка не проста.
Он с прозорливостью великой
Бичует Зло со всею кликой,
И в этом – сердца красота.
Он без гримас, он не смеется,
Как Мефистофель и Мельмот.
Их желчь огнем Алекто жжет,
А в нас лишь холод остается.
Их смех – он никому не впрок,
Он пуст, верней бесчеловечен.
Его же смех лучист, сердечен,
И добр, и весел, и широк.
На картину Эдуарда Мане «Лола из Валенсии»
Меж рассыпанных в мире привычных красот
Всякий выбор, мой друг, представляется спорным.
Но Лола – драгоценность, где розовый с черным
В неожиданной прелести нам предстает.
Соответствия
Природа – некий храм, где от живых колонн
Обрывки смутных фраз исходят временами.
Как в чаще символов, мы бродим в этом храме,
И взглядом родственным глядит на смертных он.
Подобно голосам на дальнем расстоянье,
Когда их стройный хор един, как тень и свет,
Перекликаются звук, запах, форма, цвет,
Глубокий, темный смысл обретшие в слиянье.
Есть запах чистоты. Он зелен, точно сад,
Как плоть ребенка, свеж, как зов свирели, нежен.
Другие царственны, в них роскошь и разврат,
Для них границы нет, их зыбкий мир безбрежен, –
Так мускус и бензой, так нард и фимиам
Восторг ума и чувств дают изведать нам.
Предрассветные сумерки
Казармы сонные разбужены горнистом.
Под ветром фонари дрожат в рассвете мглистом.
Вот беспокойный час, когда подростки спят,
И сон струит в их кровь болезнетворный яд,
И в мутных сумерках мерцает лампа смутно,
Как воспаленный глаз, мигая поминутно,
И, телом скованный, придавленный к земле,
Изнемогает дух, как этот свет во мгле.
Мир, как лицо в слезах, что сушит ветр весенний,
Овеян трепетом бегущих в ночь видений.
Поэт устал писать, а женщина – любить.
Вон поднялся дымок и вытянулся в нить.
Бледны, как труп, храпят продажной страсти жрицы,
Тяжелый сон налег на синие ресницы.
А нищета, дрожа, прикрыв нагую грудь,
Встает и силится скупой очаг раздуть,
И, черных дней страшась, почуяв холод в теле,
Родильница кричит и корчится в постели.
Вдруг зарыдал петух и смолкнул в тот же миг,
Как будто в горле кровь остановила крик.
В сырой, белесой мгле дома, сливаясь, тонут,
В больницах сумрачных больные тихо стонут,
И вот предсмертный бред их муку захлестнул.
Разбит бессонницей, уходит спать разгул.
Дрожа от холода, заря влачит свой длинный
Зелено-красный плащ над Сеною пустынной,
И труженик Париж, подняв рабочий люд,
Зевнул, протер глаза и принялся за труд.
Пейзаж
Чтоб целомудренно стихи слагать в Париже,
Хочу, как звездочет, я к небу жить поближе,
В мансарде с небольшим оконцем, чтобы там,
В соседстве с тучами, внимать колоколам,
Когда плывет их звон широкими кругами,
Иль, щеки подперев задумчиво руками,
Глядеть – и слышать смех иль песни в мастерских,
А в мешанине стен и кровель городских
То церкви узнавать, то колоколен шпили,
Как мачты в мареве из копоти и пыли,
И Сену там внизу, и небо в вышине,
Или о вечности мечтать, как в полусне.
Люблю глядеть во мглу, лишь улицы притихнут
И в окнах огоньки, а в небе звезды вспыхнут,
Змеится по небу из труб идущий дым,
И ворожит луна сияньем золотым.
Так пролетит весна, а за весною лето,
За осенью зима придет, в снега одета,
И плотно ставни я закрою наконец,
Чтоб возвести в ночи блистающий дворец.
Я буду грезить вновь о знойных дальних странах,
О ласках, о садах, о мраморных фонтанах,
О пенье райских птиц, о блеске синих вод,
О всем, что детского в Идиллии цветет.
Мятеж, бушующий на площадях столицы,
Не оторвет меня от начатой страницы.
И, неге творчества предав свою мечту,
Там в сердце собственном я солнце обрету,
Себе весну создам я волею своею
И воздух мыслями палящими согрею.
Лебедь
Виктору Гюго
1
Андромаха! Полно мое сердце тобою!
Этот грустный, в веках позабытый ручей,
Симоэнт, отражавший горящую Трою
И величие вдовьей печали твоей,
Это, в залежах памяти спавшее, слово
Вспомнил я, Карузель обойдя до конца.
Где ты, старый Париж? Как все чуждо и ново!
Изменяется город быстрей, чем сердца.
Только память рисует былую картину:
Ряд бараков да несколько ветхих лачуг,
Бочки, балки, на луже – зеленую тину,
Груды плит, штабеля капителей вокруг.
Здесь когда-то бывал я в зверинце заезжем.
Здесь, в ту пору, когда просыпается Труд
И когда подметальщики в воздухе свежем
Бурю темную к бледному небу метут, –
Как-то вырвался лебедь из клетки постылой.
Перепончатой лапою скреб он песок.
Клюв был жадно раскрыт, но, гигант белокрылый,
Он из высохшей лужи напиться не мог.
Бил крылами и, грязью себя обдавая,
Хрипло крикнул, в тоске по родимой волне:
«Гром, проснись же! Пролейся, струя дождевая!»
Как напомнил он строки Овидия мне,
Жизни пасынок, сходный с душою моею, –
Ввысь глядел он, в насмешливый синий простор,
Содрогаясь, в конвульсиях вытянув шею,
Словно богу бросал исступленный укор.
2
Изменился Париж мой, но грусть неизменна.
Все становится символом – краны, леса,
Старый город, привычная старая Сена –
Сердцу милые, скал тяжелей голоса!
Даже здесь – перед Лувром – все то же виденье:
Белый Лебедь в безумье немой маеты;
Как изгнанник – смешной и великий в паденье,
Пожираемый вечною жаждой, и ты,
Андромаха, в ярме у могучего Пирра,
Над пустым саркофагом, вовеки одна,
В безответном восторге поникшая сиро,
После Гектора – горе! – Элена жена.
Да и ты, негритянка, больная чахоткой,
Сквозь туман, из трущобы, где слякоть и смрад,
В свой кокосовый рай устремившая кроткий,
По земле африканской тоскующий взгляд, –
Все вы, все, кто не знает иного удела,
Как оплакивать то, что ушло навсегда,
И кого милосердной волчицей пригрела,
Чью сиротскую жизнь иссушила беда.
И душа моя с вами блуждает в тумане,
В рог трубит моя память, и плачет мой стих
О матросах, забытых в глухом океане,
О бездомных, о пленных, о многих других...
Малабарской девушке
Ты в бедрах царственна, а руки, а походка –
Им позавидует и белая красотка.
Черны твои глаза, как нагота черна.
Мечту художника дразнить ты рождена.
Тебя твой кинул бог на этот берег райский,
Чтоб разжигала ты резной чубук хозяйский,
Да отгоняла мух, да воскуренья жгла,
Чтоб воду из ключа соседнего брала
И рано поутру, когда поют платаны,
С базара в дом несла кокосы и бананы.