Золотятся нивы,
В пламени восток,
Ты взлетел, счастливый,
От забот далек,
Радости надмирной маленький пророк.
Сквозь туман пурпурный
К небесам родным!
В вышине лазурной,
Как звезда, незрим,
Ты поешь, восторгом полный неземным.
Ты не луч ли диска,
Что для смертных глаз
Ал, когда он низко,
Бел в полдневный час,
Еле видим в блеске и лишь греет нас.
Звон твой полнит воздух,
Высь и глубь до дна
И в ночи при звездах,
В час, когда, ясна,
Мир потопом света залила луна.
Кто ты? С кем в природе
Родственен твой род?
Дождь твоих мелодий
Посрамил бы счет
Струй дождя, бегущих с облачных высот.
Ты как бард, который,
Светом мысли скрыт,
Гимны шлет в просторы,
Будит тех, кто спит,
Ждет ли их надежда, страх ли им грозит;
Как в высокой башне
Юная княжна,
Что леса и пашни
Видит из окна
И поет, любовью и тоской полна;
Как светляк зеленый,
Вспыхнувший в тени
Рощи полусонной,
Там, где мох да пни,
Разбросавший в травах бледные огни;
Как цветы, в которых
Любит ветр играть, –
Роз охватит ворох,
Станет обрывать,
Пьяный их дурманом легкокрылый тать.
Шорох трав и лепет
Светлого ручья,
Все, в чем свет и трепет,
Радость бытия,
Все вместить сумела песенка твоя.
Дух ты или птица?
Чей восторг людской
Может так излиться,
С нежностью такой
Славить хмель иль гимны петь любви самой?
Свадебное пенье
Иль победный хор –
Все с тобой в сравненье
Неумелый вздор.
Твой соперник выйдет только на позор,
В чем исток счастливый
Песенки твоей?
В том, что видишь нивы,
Ширь равнин, морей?
Что без боли любишь, без людских страстей?
Словно утро, ясный,
Светлый, как рассвет,
Скуке непричастный
Радости поэт,
Чуждый пресыщенья, чуждый бурь и бед.
В вечной круговерти
Даже в смертный час
Думаешь о смерти
Ты мудрее нас,
Оттого так светел твой призывный глас.
Будет или было –
Ни о чем наш стон!
Смех звучит уныло,
Болью отягчен.
Вестник мрачных мыслей наш сладчайший
сон.
Гордостью томимы,
Смутным страхом гроз,
Если рождены мы
Не для войн и слез,
Как познать нам радость – ту, что ты
принес?
Больше книг, цветущих
Мудростью сердец,
Больше строф поющих
Дар твой чтит певец,
Ты, презревший землю, бардов образец
Дай мне эту радость
Хоть на малый срок,
Дай мне блеск и сладость
Сумасшедших строк,
Чтоб, как ты поэта, мир пленить я мог.
Стансы 14 апреля 1814 г.
Скорей! Торфяник черен под луной!
Последний робкий луч зари, сгущаясь, поглотила мгла.
Предгрозовые ветры стонут и нагнетают мрак ночной.
Скорей! Останний свет вечерний погас – на землю тьма
легла.
Не медли! Пробил час! Ты слышишь крик: скорей!
Не пробуждай слезою скудной мой дух – он очерствел
и смолк.
Угасший взор Любви не смеет тебя смущать мольбой своей,
Так в одиночество вернись – ты преступила долг.
Скорей! скорей! В пустой угрюмый дом!
Там будешь слезы угрызений над очагом остывшим лить
И тени милые скликать и провожать их, сон за сном,
Печальных радостей запутывая нить.
Осенний лес тебя осыплет поблекшей, мертвою листвой,
Весна росистые цветы раскинет под твоей ногой,
Но ты, красавица, ты прежде узнаешь холод гробовой,
Чем полночь встретится и полдень, чем ты и твой покой.
Есть отдых у полуночных теней,
Усталый ветер в море спит, и в небесах – луна.
Для океана отдых есть под солнцем ясных, теплых дней,
У мысли, у труда, у горя есть время отдыха и сна.
Твой отдых лишь в гробу, но верь: покуда здесь блуждают
тени
Всего, за что любила ты свой дом и сад, болото, луг,
Ты будешь вспоминать для горьких сожалений
Одной улыбки нежный свет и двух признаний каждый звук.
Озимандиа
Мне странник рассказал: в полуденной пустыне,
Я видел – две ноги громадные стоят,
И не найти ни рук, ни туловища ныне.
В песке – кусок лица Жестокий, властный взгляд.
Свидетельствует рот о дьявольской гордыне.
Так, жар чужой души резцом похитив смело,
Живое в неживом художник воссоздал.
Но прахом стал колосс, распались дух и тело,
Лишь надпись сохранил надменный пьедестал:
«Я – Озимандиа, я царь земных царей.
Бессильна мощь владык пред волею моей».
И что ж! Кругом следы гигантского крушенья,
Бесплодный, выжженный простор нагих степей,
И стелется песок без жизни без движенья.
Джордж Гордон Байрон
1788-1824
* * *
Когда б я мог в морях пустынных
Блуждать, опасностью шутя,
Жить на горах, в лесах, в долинах,
Как беззаботное дитя,
Душой, рожденной для Свободы,
Сменить наперекор всему
На первобытный рай природы
Надменной Англии тюрьму!
Дай мне, Судьба, в густых дубравах
Забыть рабов, забыть вельмож,
Лакеев и льстецов лукавых,
Цивилизованную ложь –
Дай мне над грозным океаном
Бродить среди угрюмых скал,
Где, не знаком еще с обманом,
Любил я, верил и мечтал.
Я мало жил, но сердцу ясно,
Что мир мне чужд, как миру я.
Ищу, гляжу во тьму – напрасно:
Он скрыт, порог небытия.
Я спал и видел жизнь иную,
Мне снилось: вот он, Счастья ключ!
Зачем открыл мне ложь земную
Твой, Правда, ненавистный луч!
Любил я – где мои богини?
Друзья – друзей пропал и след.
Тоскует сердце, как в пустыне,
Где путнику надежды нет.
Порою боль души глухую
Смирит вино на краткий срок,
И смех мой весел, я пирую,
Но сердцем – сердцем одинок.
Как скучно слушать за стаканом
Того, кто нам ни друг, ни враг,
Кто приведен богатством, саном
В толпу безумцев и гуляк.
О, где же, где надежный, верный
Кружок друзей найти б я мог?
На что мне праздник лицемерный,
Веселья ложного предлог!
А ты, о Женщина, не ты ли
Источник Жизни, Счастья, Сил!
Но я – все чувства так остыли! –
Твою улыбку разлюбил.
Без сожалений свет мишурный
Сменил бы я на мир другой,
Чтоб на груди стихии бурной
Желанный обрести покой.
Туда, к великому безлюдью!
Я к людям злобы не таю,
Но дух мой дышит полной грудью
Лишь в диком, сумрачном краю.
О, если б из юдоли тесной,
Как голубь в теплый мир гнезда,
Уйти, взлететь в простор небесный,
Забыв земное навсегда!
Стихи, написанные под старым вязом на кладбище Харроу
Родная сень! К земле клоня листы,
Под вешним ветром тихо ропщешь ты,
А я – один – сижу в тени твоей,
Где встарь шумел веселый круг друзей, –
Тех, кто, быть может, в дальней стороне
О прошлых днях грустят, подобно мне.
Сюда взойдя извилистой тропой,
Как сладостно любуюсь я тобой,
Мой старый вяз, чей шелест влек меня
Мечтать на склоне меркнущего дня!
Здесь надо мною тот же темный свод,
Здесь тот же мир, лишь я теперь не тот.
А ветви тихо стонут в вышине,
О днях былых напоминая мне,
И говорят: пока ты здесь, поэт,
Прими последний дружеский привет!
Я знаю, в час, назначенный судьбой,
Остынет грудь, страстей умрет прибой.
И мнится мне: отрадней смерти ждать, –
Ах, если смерть отрадой может стать! –
Коль сердцу там могила суждена,
Где лучшие знавал ты времена,
Где молод был, где счастлив был не раз, –
Там будет легче встретить смертный час.
Пускай же здесь, где праздновал весну,
В краю надежд утраченных, засну,
Простерт под зыбким пологом листвы,
Благословленный шелестом травы,
Укрытый мхом, знакомым с детских лет,
Покрыт землей, что сберегла мой след,
Овеян снами юности моей,
Оплаканный друзьями юных дней,
Их тесным кругом в памяти храним
И позабытый миром остальным.
Застольная
Наполняйте стаканы! Не правда ль, друзья,
Веселей никогда не кипела струя!
Пьем до дна, – кто не пьет? – если сердце полно,
Без отравы веселье дарит лишь вино.
Все я в мире изведал, что радует нас,
Я купался в лучах темнопламенных глаз,
Я любил, – кто не любит? – но, даже любя,
Не назвал я ни разу счастливым себя.
В годы юности, в бурном цветенье весны,
Верил я, что сердца неизменно верны,
Верил дружбе, – кого ж не пленяла она! –
Но бывает ли дружба вернее вина?
За любовью приходит разлуке черед,
Солнце дружбы зашло, но твое не зайдет,
Ты стареешь, – не всем ли стареть суждено? –
Но лишь ты, чем старее, тем лучше, вино.
Если счастье любовь уготовила нам,
Мы другому жрецу не откроем свой храм.
Мы ревнуем, – не так ли? – и друг нам не друг.
Лишь застольный, чем больше, тем радостней круг.
Ибо юность уходит, подобно весне,
И прибежище только в пурпурном вине,
Только в нем – и недаром! – увидел мудрец
Вечной истины кладезь для смертных сердец.
Упущеньем Пандоры на тысячи лет
Стал наш мир достояньем печалей и бед.
Нет надежды, – но что в ней! – целуйте стакан,
И нужна ли надежда? Тот счастлив, кто пьян!
Пьем за пламенный сок! Если лето прошло,
Нашу кровь молодит винограда тепло,
Мы умрем, – кто бессмертен? – но в мире ином
Да согреет нас Геба кипящим вином!