Пускай с трудом, но радуясь заране
Соединенью в вечном океане,
Который вас готов принять, как брат.
Но горе тем, чей путь трудней стократ,
Кто слезы льет, придя к последней грани,
Кто, затеряв мечту свою в тумане,
Ее причислил к тысячам утрат.
Вы мчитесь по извилистым дорогам
К морской груди – как бы к земному раю,
Вам тяжело, но радостен ваш бег,
А я иду, как будто проклят богом,
Я торный путь, ведущий к цели, знаю,
Но для меня закрылся он навек.
Из испанской поэзии
Рафаэль Альберти
Род. в 1902 г
Тициан
Была Диана там, Каллисто и Даная,
Был Вакх, Эрот, бог золотых проказ,
Ультрамарин вельмож, лазурь морская,
Венерин пояс, сорванный не раз,
Буколика и пластика поэмы,
И полный свет, и полный голос темы.
О молодость, чье имя – Тициан!
В чьей музыке и ритм, и жар движений,
Чьей красотой им строй высокий дан,
В чьей грации так много выражений.
Пора веселья – алый, золотой,
Вкус диспропорции в гармонии простой.
Сферический живот, в безумстве оргий –
Сосков, пьянящих пляской, острота.
Цвет, брызнувший в вакхическом восторге,
Теней, дотоле тайных, нагота.
В богатстве форм – поток любви всесветный,
Разбрызнувшийся радугой стоцветной.
На серебристых простынях – тела,
Любовным отдающиеся ласкам,
Альков, парчовый занавес и мгла, –
Доступное лишь этим мощным краскам.
Нет, в золотое кистью не облечь
Ни лучших бедер, ни подобных плеч!
Сиенна – сельвы детище и зноя,
И золотистый мрак лесных дорог,
И в золоте сафического строя
Весь золотой от солнца козлоног.
И в золотой текучей атмосфере
Колонны, окна, цоколи и двери.
Грудь Вакха золотит струя вина,
Стекая с бледного чела Христова,
И в лике божьей матери – она,
Все та ж Венера золотая снова.
И переходит кубок золотой
К Любви небесной от Любви земной.
Любовь, любовь! Шалун Эрот, губящий
Сердца людей незримых стрел огнем,
И прямо в сердце Живопись разящий
Светящимся, пылающим копьем.
Век полнокровья! Он бродил влюбленным
По лунным высям, звездным бастионам.
Счастливой, пышной юности цветник,
Великий маг из Пьеве-ди-Кадоре!
С горы Венеры брызжущий родник
В стране, где нет зимы, в стране Авроры.
Пусть и в веках сияет зелень лета
Приапу кисти, Адонису цвета!
Коро
Ты – души эманация, свет
изнемогшего дня иль темнеющей рани,
стройный тополь, стройнее которого нет,
легкий, словно палитра, которой познал ты все грани.
Одевает листвой твои кисти рассвет,
в волосах многоцветно-зеленых
ветерок набежавший резвится.
Если ж вечер плывет, весь одевшийся в розовый цвет,
в сонной кисти твоей засыпает усталая птица.
Ты ли зеркало вод, что застыли в пути,
в бездыханных, недвижных, неслышных долинах.
Дай присниться себе, дай в себя мне уйти
среди влажных и трепетных рощ тополиных, –
где последние нимфы в картинах твоих,
как живые гирлянды в языческой пляске,
томно льнут к пастухам, возвращенным из древних
идиллий,
где звучат, умирая, кадансы пейзажей былых,
чтобы в новые краски
облеклись их мелодии, став музыкальней, чем были.
Ты художник счастливых улыбок, ветров,
приносящих нам сильфов, ты свежесть лесная,
дымка, ткущая миру прозрачный покров,
иль озер, еще девственных, цепь голубая.
Дай мне жизни поток увидать наяву
там, где очи мостов твоих смотрят в спокойные дали.
Дай мою же увидеть листву –
ту, что ветры осенней поры разметали.
Дай мне детскую нежность души умиленной твоей,
дай любовь, что с Планеты уходит, слабея,
дай хоть ветку от всех сотворенных тобою ветвей,
но не дай мне грустить, что забыл о тебе я.
Сезанн
Подвижник, мученик идеи,
он в живописи увидал свой путь.
Учился, шел, где круче, где труднее,
найдя пейзаж, стоял, искал в нем смысл и суть
О, пластика, о, жизнь вещей немая,
вся нескончаемо мучительная быль!
Самодовлеет вещь любая:
плетенка, яблоко, будильник, торс, бутыль.
Суровый, дикий, нежный, страстный
воитель.
В борьбе с холстом расчетливый и властный
Первозиждитель.
О, плен! Судьба! Бесповоротность!
О, живопись – тюрьма, темница,
где радостно ему томиться.
О, живопись! Весомость! Плотность!
Как точен глаз!
Моделировка, равновесье масс!
Ритм на земле и ритм на небосклоне,
закон контрастов и гармоний,
звучанье цвета, ощутимый вес,
вещественность земли, небес.
Мазки, мазки,
то плотны, то легки,
то осмотрительны, то смелы,
И вдруг – пробелы.
Повсюду синий, синева холста,
оркестра цветового схема,
и наслажденья формой полнота,
как цель, как тема.
Верховной кисти раб, колючий, словно шип,
прияв от живописи рану,
своей сетчатки мученик – погиб
под стать святому Севастьяну.
Но, как прозренья поздний дар
открылась Истина Сезанну:
всех форм основа – конус, куб иль шар.
Из австрийской поэзии
Николаус Ленау
1802-1850
Форма
Если форма и готова,
Знай, поэт, стихи пусты
До тех пор, покуда ты
Мыслью не наполнил слово.
Есть слова как облаченье,
Под которым тела нет.
Сердце дрогнет им в ответ,
Но, увы, лишь на мгновенье.
Наподобие трещотки
Стих по рифмам застучит,
И, хоть он мастеровит,
Жалок век его короткий.
Корчма в степи
Я брел по Венгрии – один.
Душе отрадно было
Глядеть в пустую даль равнин,
Тянувшихся уныло.
Степь ширилась, тиха, мертва.
День догорал. Устало
Шли облака. Едва-едва
Зарница трепетала.
И вдруг неясный шум во мгле,
В бездонной, темной дали.
Я ухо приложил к земле:
Не кони ль там скакали?
Все ближе, ближе – стук копыт
Наполнил землю дрожью.
Так сердце робкое дрожит,
Почуяв кару божью.
И вдруг вблизи, распалены
Пастушьим гамом, гиком,
Промчались бурей табуны,
Беснуясь в беге диком.
Горячий конь летит стрелой,
Храпит и ржет в тревоге.
Обгонит ветер он степной,
Сметет его с дороги.
Но держит крепкая рука,
Конь бесится напрасно.
Тисками воля седока
Его сжимает властно.
Неслись туда, откуда шла
Ненастья злая сила.
Исчезли, будто ночь и мгла
Их разом поглотила.
Но все казалось, что гудит
Над степью вихрь летучий,
Что гром несется от копыт
И вьются гривы тучей.
И те же тучи табуном
В гремящем небе мчались,
Кругом будили гул и гром
И в беге умножались.
А буря, конюх удалой,
Ревела и свистала,
И плетью молнии витой
Лихой табун хлестала.
Но бег разгорячил коней,
Стал глуше топот злобный,
И, словно пот, сильней, сильней
Закапал дождик дробный.
Холмы возникли предо мной,
И домик у дороги
Мелькнул радушной белизной,
Мне окрыляя ноги.
Омыв лазурь, гроза прошла,
И, радуясь погоде,
Над степью радуга взошла
На влажном небосводе.
Я шел быстрей, к холмам спеша.
Закатное светило
Плетеный кров из камыша
И стекла позлатило.
А хмель, казалось, обнял дом
И пляшет в опьяненье.
Уже я слышал за окном
И музыку и пенье.
И я вошел и, всем чужой,
Присел поодаль с чарой.
Кружились вихрем предо мной,
Сходились пара с парой.
Девицы юны и стройны,
Тела как налитые.
Мужчины смелы и сильны –
Разбойники степные.
Бряцает в такт железо шпор,
И плещут руки мерно.
Поет, ликуя, буйный хор,
Что в мире все неверно.
Поет: «О братья, все мы прах,
Упьемся жизнью краткой!»
Из глаз, хоть радость на устах,
Бежит слеза украдкой.
Сидит, поникнув головой,
Их атаман угрюмый.
Сидит за кружкой сам не свой,
Печальной полон думой.
И, как в ночи лесной костер
За темными ветвями,
Горит его блестящий взор
Под черными бровями.
Все тяжелей хмельной туман,
Все больше в пляске жару.
Бросает на пол атаман
Свою пустую чару.
С ним девочка – лицом она
К его груди прильнула,
Утомлена, оглушена
Веселием разгула.
Он смотрит на дитя свое
И забывает горе.
Он озирает жизнь ее –
И грусть в отцовском взоре.
Все громче скрипок визг и вой,
Кипит хмельное зелье.
Все жарче вихорь плясовой,
Безудержней веселье.
И даже атаман сверкнул
Ожившими глазами.
Но петлю вспомнил я, вздохнул
И вышел со слезами.
Лежала степь мертва, темна,
Лишь в небе жизнь бродила,
Блистала полная луна,
Сияя, шли светила.
И атаман покинул дом,
Сошел – и чутким слухом
Сперва послушал ночь, потом
К земле приникнул ухом:
Не слышно ль топота вдали,
Не скачут ли гусары,
Не выдает ли дрожь земли
Грозящей смелым кары?
Все было тихо, – поглядел
И поднял к небу очи,
Как будто сердце он хотел
Открыть светилам ночи –
Сказать: «О звезды, о луна!
О, как ваш сладок жребий!
Вкруг вас такая тишина,
Вы так спокойны в небе!»
Приникнул вновь, отпрянул вдруг
И свистнул под окном он,
И стих танцоров шумный круг,
И замер буйный гомон.