Подобно стягам в час, когда окончен бой,
Уснули паруса, шумевшие недавно,
Корабль, как на цепях, уснул, качаясь плавно.
Смеются путники. Зевает рулевой.
О море! Меж твоих веселых чуд подводных
Живет полип. Он спит при шуме бурь холодных,
Но щупальца спешит расправить в тишине.
О мысль! В тебе живет змея воспоминаний.
Недвижно спит она под бурями страданий,
Но в безмятежный день терзает сердце мне.
Плавание
Гремит! Как чудища, снуют валы кругом.
Команда, по местам! Вот вахтенный промчался,
По лесенке взлетел, на реях закачался
И, как в сетях, повис гигантским пауком.
Шторм! Шторм! Корабль трещит. Он бешеным
рывком
Метнулся, прянул вверх, сквозь пенный шквал
прорвался,
Расшиб валы, нырнул, на крутизну взобрался,
За крылья ловит вихрь, таранит тучи лбом.
Я криком радостным приветствую движенье,
Косматым парусом взвилось воображенье,
О счастье! Дух летит вослед мечте моей!
И кораблю на грудь я падаю, и, мнится,
Мою почуяв грудь, он полетел быстрей.
Я весел! Я могуч! Я волен! Я – как птица!
Буря
В лохмотьях паруса, рев бури, свист и мгла.
Руль сломан, мачты треск, зловещий хрип насосов.
Вот вырвало канат последний у матросов.
Закат в крови померк, надежда умерла.
Трубит победу шторм! По водяным горам,
В кипящем хаосе, в дожде и вихре пены,
Как воин, рвущийся на вражеские стены,
Идет на судно смерть, и нет защиты нам.
Те падают без чувств, а те ломают руки,
Друзья прощаются в предчувствии разлуки.
Обняв свое дитя, молитвы шепчет мать.
Один на корабле к спасенью не стремится,
Он мыслит: счастлив тот, кому дано молиться,
Иль быть бесчувственным, иль друга обнимать.
Вид гор из степей Козлова
Пилигрим
Аллах ли твердь воздвиг из ледяных громад,
Иль трон из мерзлых туч поставил серафимам?
Иль четверть суши Див нагромоздил над Крымом,
Чтоб звездам путь пресечь с восхода на закат?
Какое зарево! Ужель горит Царьград?
Иль там, где сходит ночь и мгла клубится дымом,
Аллах, чтобы светить мирам неисчислимым,
Украсил небосвод ярчайшей из лампад?
Мирза
Там был я. Там Зима сидит на льдистой круче,
Я лишь дохнул – и льдом покрылась борода.
Там клювы родников буравят наст колючий.
Там нет орлам пути, но я взошел туда.
И пусто было там. Лишь проплывали тучи,
И подо мной был мир, а надо мной – звезда.
То Чатырдаг!
Пилигрим
А-а!
Бахчисарай
Безлюден пышный дом, где грозный жил Гирей.
Трон славы, храм любви, – дворы, ступени, входы,
Что подметали лбом паши в былые годы, –
Теперь гнездилище лишь саранчи да змей.
В чертоги вторгшийся сквозь окна галерей,
Захватывает плющ, карабкаясь на своды,
Творенья рук людских во имя прав природы.
Как Валтасаров перст, он чертит надпись: «Тлей!»
Не молкнет лишь фонтан в печальном запустенье –
Фонтан гаремных жен, свидетель лучших лет,
Он тихо слезы льет, оплакивая тленье:
О слава! Власть! Любовь! О торжество побед!
Вам суждены века, а мне – одно мгновенье,
Но длятся дни мои, а вас пропал и след.
Бахчисарай ночью
Умолк в мечети гул, расходится народ.
Изан уж не звучит, земля почиет в мире,
К рубиновой заре в серебряной порфире
Царь ночи, как жених к возлюбленной, идет.
Гаремом звезд его зажегся небосвод.
Одно лишь облачко в лазоревом эфире,
Как лебедь белая среди зеркальной шири,
Каймою золотой повитое, плывет.
А на дорогу тень легла от кипариса.
Над кровлей – минарет. За ним – громады гор,
Черны, как дьяволы в судилище Эвлиса.
Внезапно молния, пугая робкий взор,
С вершины прянула и, с быстротой фариса,
Зигзагом рассекла лазурной тьмы простор.
Гробница Потоцкой
Ты розой расцвела в садах чужой земли.
И ты мертва! Мелькнув чредой золотокрылой,
В твой мир года весны и молодости милой,
Как тайного червя, о прошлом боль внесли.
Дугою к северу мильоны звезд взошли.
Кто мог в одну стезю их слить волшебной силой?
Не ты ль огнем очей, потушенных могилой,
На Польшу яркий путь зажгла в ночной дали?
Как ты, о полька, здесь я кончу дни в забвенье,
Но, может быть, мой холм найдет безвестный друг,
Пришедший навестить твое уединенье,
И польской речи я родной услышу звук,
И в песне о тебе строкою вдохновенной
Поэт грядущих дней почтит мой прах смиренный.
Могилы гарема
Мирза – пилигриму
До срока срезал их в саду любви Аллах,
Не дав плодам созреть до красоты осенней.
Гарема перлы спят не в море наслаждений,
Но в раковинах тьмы и вечности – в гробах.
Забвенья пеленой покрыло время прах.
Над плитами – чалма, как знамя войска теней.
И начертал гяур для новых поколений
Усопших имена на гробовых камнях.
От глаз неверного стеной ревнивой скрыты,
У этих светлых струй, где не ступал порок,
О розы райские, вы отцвели, забыты.
Пришельцем осквернен могильный ваш порог.
Но он один в слезах глядел на эти плиты,
И я впустил его – прости меня, Пророк!
Байдары
Нещадно бью коня – летим во весь опор.
Земля плывет у ног и льнет к его копытам
То лесом, то тропой, то вздыбленным гранитом,
Движеньем образов пьяня мой дух и взор.
Конь в мыле, он храпит, не слушается шпор.
Мне ветер жжет лицо. Как в зеркале разбитом,
Уже бесцветные во тьме, пятном размытым,
Мелькают призраки лесов, долин и гор.
Мир спит, но я не сплю. Вот море предо мною.
На берег вал идет, как черная стена.
Я, руки вытянув, склонясь, иду к прибою.
Гремит, накрыв меня, и рушится волна.
О, если бы, как челн, закруженный стремниной,
Могла исчезнуть мысль хотя б на миг единый!
Алушта днем
С горы упал туман, как сброшенный халат.
Шумит, намаз творя, пшеница золотая.
Кладет поклоны лес, порой с кудрей роняя,
Как с четок дорогих, рубин или гранат.
В цветах земля. Цветы порхают и парят.
То вьются бабочки, как радуга живая,
Алмазным пологом все небо закрывая.
И сушит стрекоза крылатый свой наряд.
Лишь там, где лысый кряж глубоко вдался в море,
Отпрянет и на штурм идет опять волна,
Угрозу для земли тая в своем напоре.
Как тигра хищный глаз, мерцает глубина.
А дальше – гладь и блеск, и в голубом просторе
Играют лебеди близ мирного челна.
Алушта ночью
Дохнуло свежестью. Дневной свершив дозор,
Упал на Чатырдаг светильник мирозданья,
Разбился, льет поток пурпурного сиянья
И гаснет. Путник вдаль вперил тревожный взор.
На долы ночь сошла. Черны уступы гор.
Все дремлет. В синей мгле слышней ручья дыханье.
И, словно музыка, цветов благоуханье
С душой таинственный заводит разговор.
Я сплю под крыльями безмолвия ночного.
Вдруг метеор блеснул, и, светом пробужден,
Я вижу в зареве и лес и небосклон.
Ночь! Одалиска-ночь! Ты вновь ласкать готова.
Ты, негой усыпив, зовешь для неги снова
И взором огненным желанный гонишь сон.
Чатырдаг
Великий Чатырдаг, созвездий горних брат,
Утесов падишах и минарет вселенной!
Целую трепетно, ислама сын смиренный,
Подошвы скал твоих, заоблачных громад.
Ты словно Гавриил на страже райских врат,
И темный лес – твой плащ, и снег – тюрбан
надменный,
И, янычары бурь, свой жемчуг драгоценный
Вплетают молнии в твой сумрачный наряд.
Палит ли солнце нас, легла ли ночь на дол,
Жрет саранча наш хлеб, гяур ли жжет селенья, –
Бессмертный драгоман всего миротворенья,
Недвижный, и немой, и чуждый здешних зол,
Поправ грома, людей, их жалкие владенья,
Ты слушаешь Творца таинственный глагол.
Пилигрим
У ног моих лежит волшебная страна,
Страна обилия, гостеприимства, мира.
Но тянется душа, безрадостна и сира,
В далекие края, в былые времена.
Литва! В твой темный лес уносится она
От соловьев Байдар, от смуглых дев Салгира.
Мне ближе зелень мхов, чем в небе цвет сапфира,
Чем апельсинных рощ багрец и желтизна.
Оторван от всего, что мне навеки свято,
Средь этой красоты я вновь грущу о ней,
О той, кого любил на утре милых дней.
Она в родном краю, куда мне нет возврата.
Там все кругом хранит печать любви моей,
Но помнит ли она? Тяжка ли ей утрата?
Дорога над пропастью в Чуфут-кале
Мирза
Молись! Поводья кинь! Смотри на лес, на тучи,
Но не в провал! Здесь конь разумней седока.
Он глазом крутизну измерил для прыжка,
И стал, и пробует копытом склон сыпучий.
Вот прыгнул – не гляди! Во тьму потянет с кручи!
Как древний Аль-Кайр, тут бездна глубока.
И рук не простирай – ведь не крыло рука.
И мысли трепетной не шли в тот мрак дремучий.
Как якорь, мысль твоя стремглав пойдет ко дну,
Но дна не досягнет, и хаос довременный
Поглотит якорь твой и челн затянет вслед.
Пилигрим
А я глядел, мирза! Но лишь гробам шепну,
Что различил мой взор сквозь трещину вселенной:
На языке живых – и слов подобных нет.
Гора Кикинеиз