Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).
1 Константин Петрович Победоносцев (1827–1907) – государственный деятель, юрист, профессор Московского университета, член Государственного совета, обер-прокурор Св. Синода (1880–1905). Проводил консервативно-охранительную политику. Почти все русское общество крайне отрицательно относилось к нему. «Победоносцев, выдающегося образования и культуры человек, безусловно, честный в своих помышлениях и личных амбициях, большого государственного ума, нигилистического по природе, отрицатель, критик, враг созидательного полета, на практике поклонник полицейского воздействия, так как другого рода воздействия требовали преобразований, а он их понимал умом, но боялся по чувству критики и отрицания, поэтому он усилил до кульминационного пункта полицейский режим в православной Церкви. Благодаря ему провалился проект зачатка конституции, проект, составленный по инициативе графа Лорис-Меликова и который должен был быть введен накануне ужасного для России убийства императора Александра II и в первые дни воцарения императора Александра III. Это его, Победоносцева, великий грех; тогда бы история России сложилась иначе и мы, вероятно, не переживали в настоящее время подлейшую и безумнейшую революцию и анархию» (Витте С. Ю. Воспоминания. Т. 1–3. М., 1960. Т. 2. С. 260). Свое мнение о К. П. Победоносцеве К. Н. Леонтьев высказал в одном из писем к Т. И. Филиппову: «Человек он очень полезный; но как? Он как мороз: препятствует дальнейшему гниению, но расти при нем ничего не будет. Он не только не творец, но даже не реакционер, не восстановитель, не реставратор, он только консерватор в самом тесном смысле слова; мороз, я говорю, сторож, безвоздушная гробница, старая „невинная“ девушка и больше ничего!!» (Памяти К. Н. Леонтьева. СПб., 1911. С. 124).
2 Сергей Александрович Петровский (1846–?) – юрист, сотрудник газеты «Московские ведомости». После смерти M. Н. Каткова – редактор-издатель этой газеты (1887–1896).
192. И. И. Фуделю
9 марта 1889 г., Оптина Пустынь
Дорогой Осип Иванович, третьего дня получил Ваше письмо и сегодня отвечаю. Хочется поскорее хоть чем-нибудь да утешить Вас.
Я вчера еще послал Ваше письмо к старцу, но, к несчастью, на второй неделе его простудили в келье холодными одеждами и тому подобными неосторожностями, и он вдруг до того ослабел, что монастырское начальство послало за опытным и хорошим врачом в Калугу. Все мы были очень смущены (ибо им одним почти держится дух этой обители), но, слава богу, опасность миновала, а только он еще так слаб, что доктор не советовал допускать его в течение 2-х недель заниматься делами паствы. Вот поэтому приближенное к нему лицо не решилось вчера передать ему на прочтение Ваше письмо. Дело Ваше, впрочем, до того важно (не для Вас одних, но и для всякого человека, преданного православной Церкви), что, конечно, от. Амвросий при первой возможности займется им. Большим облегчением служит и Ваш четкий, «бисерный» почерк. Старцу будет легко и самому Ваше письмо прочесть.
Я дело не затяну, это не в моем духе, и Вы можете быть уверены, что я все другое оставлю, а Вас извещу тотчас же об его ответе.
Пока я не знаю взгляда от. Амвросия, я ничего сам решить даже и «про себя» не могу; но, зная его систему, думаю, что он одобрит Вас и посоветует только немного обождать. Вспоминаю при этом слова Христа: «Кто любит отца или матерь больше меня, несть меня достоин».
Разумеется, это хорошо, что мать Ваша горяча, но отходчива. Климент Зедергольм против воли отца перешел в православие, а кончилось тем, что отец-пастор согласился и на переход матери в православие. В моей книге1 этого нет, но я узнал об этом позднее. Н. И. Субботин2 напечатал потом позднее подробно о переходе его в православие. Правда, протестанты гораздо податливее католиков; но Бог милостив, дело обойдется, я уверен. Дьявол немедленно начинает класть препятствия на пути того, кто горячо стремится ко благу. Не оставит Вас Господь! Он увенчает Ваши усилия победой.
Все Ваши возражения мне насчет столиц и удаления я одобряю. Другое дело общий взгляд, и другое дело Ваш частный случай. Раз Вы заботитесь прежде всего, чтобы самого себя утвердить и духовно развить, то Вы совершенно правы. Вы беретесь за самый корень дела, и это делает большую честь Вашему духовному настроению. Держитесь его; Вы правы, рассчитывая на то, что и влияние не уйдет, если Вы будете его достойны. И я, когда поехал в 71 году на Афон, то мне было не до влияния, я думал о себе, о своих грехах, о своем неверии, о своем тогдашнем отчаянии, и когда я сам, с Божьей помощью, утвердился в верованиях и в познании учения, то и влияние откуда-то само собой пришло, несмотря даже на то, что в то время я еще весьма сильно был борим разными страстями и привычными пороками. Когда я противополагал Вам влияние на высшие классы влиянию на 5–6 крестьянских общин, я противополагал две ветви одного корня друг другу и находил, что на одной будет больше плодов, чем на другой. Но Вы хотите взяться крепко за корень, и мне остается только восхищаться быстротой и силой Вашего духовного роста. Помози Вам Боже! Прибавлю еще и то, что большая разница для Вас служить священником при монастыре (пускай и женском) и быть приходским священником в крестьянской среде. Чичерин3 (человек, кажется, не особенно православный), однако в своей книге (история политических учений)4 называет монашество идеализмом христианства. Он умный и ученый человек и (я) вынужден так назвать его. Если современное русское монашество плоховато, то это касается не учения его, а зависит больше всего от того, что люди в него теперь идут не лучшие, а кой-какие. И через это среднего уровня монахи не могут, так сказать, лично особенно нравиться людям развитым и сильно влиять на них. Нужны истинные прозорливцы и особенно одаренные люди, чтобы влиять на нас, как влияет, например, от. Амвросий. Да и то не без предварительной подготовки светскими людьми высокого образования. Не знаю, например, так ли бы легко повлиял на меня от. Иероним Афонский (старооскольский купец образования 20-х и 30-х годов!), если бы меня хоть немного не подготовили славянофилы и некоторые даже католические писатели. Но как бы ни был плох средний уровень монахов, он и в понимании учения и в нравственной дисциплине несравненно выше среднего уровня крестьян. Я ведь знаю хорошо и тех и других, и стоит только сравнить крестьянина немонаха с монахом из крестьян, чтобы видеть уже огромную разницу в степени христианского рассуждения, если не в степени христианской морали. У монаха из мужиков есть уже ясный идеал – покаяния и смирения, и при самой грубой выработке слышишь эти слова; у мужиков некоторый вид смирения придается гораздо больше внешними условиями нужды, физического страха перед начальством (даже и теперь), чем памятью об учении. В монастыре живешь в воздухе учения, даже и тогда, когда этот воздух не слишком чист и свеж. Это грустно иногда, но так было и в лучшие времена христианской древности, Вы узнаете это из житий Святых и из аскетических писателей. И тогда жаловались на пороки монахов. Но ведь и крестьяне наши большей частью очень порочны (Вы сами это говорите в брошюре Вашей). Но при этом разница между селом и монастырем та, что в монастырях воздух имеет (для нас) ¾ кислорода и ¼ азота, а в деревне наоборот – ¾ азота и ¼ кислорода.
Когда я писал Вам в пользу столицы, то я сравнивал ее не с монастырем (о котором и речи не было тогда), а с крестьянским сельским приходом. И теперь скажу, столица (для священника Вашего образования) лучше деревни, но монастырь, конечно, лучше и того и другого, особенно для начала, для того утверждения, о котором Вы говорите.
Боюсь только, что пока будет продолжаться у Вас борьба с римским фанатизмом матери, в Лесной монастырь возьмут другого… Я очень рад, что Вы познакомились с Иванцовым-Платоновым5; это весьма ученый и образованный человек; прежде, подобно многим нашим ученым «белым» иереям, он, кажется, был против монашества. Но за последние годы повеял такой дух, что многие люди стали быстро изменять свои взгляды к лучшему. Берегитесь только его либерально-славянофильского оттенка. Все-таки этого нельзя в зрелые годы скоро и дотла выкурить из человека.
Я всегда так говорю: «Учреждения пусть будут суровы; человек должен быть добр». Вот христианство. Замечу еще одну не очень утешительную для природы человека черту, но, я думаю, очень верную психологически: «При суровых законах и обычаях и доброта-то легче». Немного и нужно, чтобы быть уже добрым христианином. Например, при рабстве: прибил раба за дело и умеренно, без внутреннего ожесточения, и то уже и рабу хорошо, и он говорит: «Справедливый господин!» И рабовладелец прав и добр и даже, может быть, и подвиг самовоздержания, рассуждения и любви совершил, а когда два свободных хама, один богатый, а другой бедный, приходят в столкновение и ввиду мировой судья, то что же выходит? Богатый не бьет не по страху Божию и любви, а по страху человеческому, а бедный фыркает и ничем не доволен, все ему мало! Кстати сказать: не подумайте, что я оплакиваю крепостное право по личному интересу. Вы жестоко ошибаетесь. Я никогда сам крепостными не владел и над ними не начальствовал и даже постоянно смолоду зря воевал за них с матерью.
Позднее некрепостных я стал иногда бить. И с Божьей помощью раза два случилось, что и Господь оскорбителей бил с отменною опасностью, но с успехом. В этом не особенно каюсь.
Говорю же я о суровости законов и личной доброте – вообще, чтобы резко отделить идею христианской гуманности от юридического свободолюбия.
Суровые нравственные законы, смягченные личным христианством и тонкой образованностью высших классов, – вот мой идеал для России ближайшего будущего. И больше ничего!
Обнимаю Вас крепко и Евгении Сергеевне6 кланяюсь.
В брошюре моей есть несколько грубых опечаток: на стр. 6, 12, 28 и 43-й. Объяснить их здесь не в силах. Сами смекайте, коли есть охота.