<…>
Варя беременна, в сентябре родит; из прежних 3-х детей у нее жива и растет только одна 2-х летняя девочка, очень хорошенькая, но капризная. Александр зимой очень ленился, скучал с нами и все таскался туда-сюда по приятелям, а теперь много работает в саду и около дома. Лизавета Павловна стареет, все так же неопрятна и растрепана, целые дни и зимой и летом ходит-бродит туда-сюда по воздуху и по гостиницам. Во всех классах общества заводит знакомства и все тщетно просится в Крым или в Москву. Иногда мечтает выйти еще замуж; не так давно распустила сама слух, что она беременна от одного монаха, так что пришлось ей даже притворно-строгий выговор сделать (монах очень расстроился). Вообще, хотя она стала веселее и менее дика, чем было вначале по возвращении из Крыма, но все-таки слабоумие ее (dementia) уже вполне неисправимо, и она минуты подряд не может держаться правильного хода мыслей. Не знаю, как с ней будут без меня справляться, часто об этом горюю. <…>
Maрья Владимировна имеет хорошее место в Москве. Была здесь прошлое лето в течение 2-х недель и запрошлое, будет и этот год, но я для внутреннего мира души («Прочее время живота нашего в мире и покаянии скончати у Господа просим!») не пожелал встречаться. Зачем «тревожить язвы старых ран»! Зажить они вполне у обоих не могут, и рубцы их все будет побаливать. Поэтому «вырви око», которое соблазняет тебя и вводит в грех и пробуждает невольно жестокие и лютые воспоминания! <…>
Впервые опубликовано в журнале: «Русское обозрение». 1897, май. С. 403–412.
1 Эдуард фон Гартман (1824–1906) – немецкий философ-метафизик. Развивал идеи А. Шопенгауэра, доведя их до крайних пессимистических выводов.
2 Макс Нордау (1849–1923) – немецкий писатель, автор популярных философско-политических сочинений.
3 Константин Папарригопуло (1815–1891) – греческий историк, автор монументального труда «История эллинистической цивилизации» (1867), в которой доказывает, что, вопреки распространенному мнению, Византия не была инертным и застойным государством.
4La Russie et l' É glise Universelle. Paris, 1889. – «Россия и вселенская церковь», богословский трактат Вл. С. Соловьева, написанный по-французски и изданный в Париже. «Книгу мою французскую не одобряют с двух сторон: либералы за клерикализм, а клерикалы за либерализм» (Вл. С. Соловьев: Письма. Т. 1–3. СПб., 1908. Т. 1. С. 179). Славянофил А. А. Киреев писал С. А. Петровскому: «<…> теперь он перешел окончательно во враждебный лагерь и нисколько не гнушается союзом с разной дрянью, лишь бы эта дрянь относилась враждебно к православию и России. Он озлобленный фанатический папист» (Письмо от 24–26 декабря 1889. Автограф. ГБЛ, Петр., I, 64). Впоследствии Н. А. Бердяев так оценивал эту книгу Соловьева: «В книге этой, замечательной по проникающему ее вселенскому духу, неприятно поражает обилие схоластики <…>. Решительно нужно сказать, что в мучительной проблеме взаимоотношения православного Востока и католического Запада Соловьев слишком упирал на сторону политическую и преследовал цели слишком публицистические. В книге, написанной на французском языке и предназначенной для западного мира, Соловьев не сумел показать этому миру святыни православного Востока, с которой только и может быть связана мировая миссия России» (Сборник первый. О Владимире Соловьеве. М., 1911. С. 112, 116, 117).
5…от фантастических обстоятельств 1 марта до последнего тоста царского князю черногорскому… – Имеется в виду убийство Александра II, совершенное 1 марта 1881 г., и тост, произнесенный Александром III при посещении Петербурга черногорским князем Николаем I, «За единственного искреннего друга России».
204. К. А. Губастову
17 августа 1889 г., Оптина Пустынь
<…> Сперва о Соловьеве два слова. Я согласен с Вами, что книга «La Russie et l'Église Universelle»1 слабее других его трудов, но все-таки в ней, особенно для религиозного человека, есть прекрасные и потрясающие страницы… Его критика наших «синодальных» порядков, к несчастию, очень похожа на истину. Религия православная в России держится только нашими искренними личными чувствами, а церковное устройство вовсе не таково, чтобы могло усиливать и утверждать эти личные чувства. Эти чувства сильны не только в простом народе, но и у многих лиц высшего образования (здесь-то я сам вблизи вижу, как много у нас людей высшего и среднего круга, которые ищут в религии опоры и руководства). Огромное множество людей у нас, гораздо больше, чем в Европе, изверилось в спасительности «прогресса»! Это и по литературе видно. Это видно даже и из тех двух книг, которые Вы мне прислали, из Ренана и Соловьева. Русский великий мыслитель убивается в поисках духовной, жреческой дисциплины и власти; умный, тонкий, ученый (конечно, не великий), однако идеалист, француз удовлетворяется личными своими тонкими и бесплодными мечтами, примиряется охотно с тем, что западные общества стремятся к американскому типу.
У нас же, Вы не поверите, какой поворот к религиозности! Я говорю не о той политической защите православия, за которую так бранили и презирали меня всего лет 10–15 тому назад и за которую взялись теперь эти же самые порицатели мои (как видно, между прочим, и из той статьи «Нового времени»2, которую Вы мне так умно и кстати прислали); нет, я говорю о чувстве личном, о том сильном, искреннем и простом чувстве, которое влечет людей образованных поговеть в Оптиной, поговорить с отцом Амвросием, посоветоваться с ним и т. д… Я говорю о том чувстве, которое так просто выражено в словах: «Верую во Единого Бога, Отца, Вседержителя, Творца… И во Единую, Соборную, Апостольскую Церковь… Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь!»
В этом смысле, простом и глубоком, я вижу вокруг себя большое улучшение. И слышу то же от других. Даже и оптинские монахи, которые были лет 15–17 тому назад гораздо более пессимисты относительно русского общества (с этой точки зрения) и жаловались на всеобщее «отступление», теперь утешаются и радуются на то улучшение, о котором я пишу. Не думайте, что я «увлекаюсь». Это слово многие любят зря прилагать ко всем впечатлительным и горячим людям; впрочем, Вы-то лучше многих знаете, как мое внутреннее устройство стойко, и потому поверите мне, если я скажу, что я за эти годы стал относительно России (той оригинальной, не европейской России, которую я в мечте так любил) большим скептиком. Все мне кажется, что и религиозность эта наша, и наш современный национализм – все это эфемерная реакция, от которой лет через 20–30 и следа не останется. Сознаюсь, я иногда так думаю; но ведь это еще вопрос, прав ли я в этих сомнениях? Быть может, это старость, усталость сердца, холодность, при которой чистый разум работает свободнее – да! Но всегда ли эта свобода ума дает правильные результаты во мнениях – это еще неизвестно. Новейшая философия признает за чувством не только психологические права (этого никогда нельзя было у чувства отнять, ибо оно есть и действует сильно), но права логические, то есть признается, что сильное чувство нередко поразительно предугадывает верную мысль. Итак, быть может, и сомнения мои происходят от общего охлаждения чувств моих, и эти остывшие чувства мои перестают мало-помалу так пламенно и так верно пророчествовать, как пророчествовали они прежде. Я чаще прежнего сомневаюсь в религиозной культурной будущности России, но я же, с другой стороны, и сомнениям своим, как видите, не доверяю. Не нравится мне, с одной стороны, некоторая вялость правительственных мер, а с другой – я вспоминаю, что все истинно прочное, вековое создавалось медленно, толчками, нередко неожиданными, идеями смутными, неясными. Так создалась прежняя аристократическая великобританская конституция, так сложились у нас постепенно два великих учреждения – самодержавие и крепостное право.
Так даже в первые века слагалось учение самой Церкви, устроялся догмат, порядок и обряд ее.
Иногда я боюсь разрешения Восточного вопроса, боюсь, чтобы неизбежная, физическая даже, близость ко всем этим «единоверцам» нашим, неисцелимо, кажется, либеральным, не погубила вконец те реакционные всходы, которые начали 3 только снова зеленеть у нас при новом государе3.
А с другой стороны, я чувствую, что на взятие Царьграда одна надежда для того, кто именно хочет, чтобы это реакционное движение и властей, и умов независимых в России не остановилось.
Понимаете: Византия, предания, географическая близость к св<ятым> местам, необходимость для властей наших отыскать такие начала, при которых было бы удобнее справляться с миллионами этих либеральных «союзников» (Греция, Сербия, Болгария, Румыния). Сверх того, в умах русских – все возрастающая независимость от западной мысли, все возрастающая потребность найти, наконец, путь и умственного первенства и т. д. Это все благоприятно… Во всяком случае, ждали мы долго, теперь осталось ждать немного; борьба разгорится неминуемо: где? откуда? когда именно? из-за чего именно? Не знает никто, но только не знающий духа истории может думать, что XIX век при конце своем не сведет своих счетов, как сводил XVIII с 89–90 годов и до 1815-го.
Qui vivra – verra![100] Признаюсь, мне бы очень хотелось дожить до того, только до того, чтобы видеть, куда невидимый стрелочник истории повернет после завладения Босфором путь России: направо, то есть по моему желанию, или налево, то есть по духу Стасюлевичей, Пыпиных4, Стамбуловых5 и т. д. <…>
За Ренана я Вам столько же благодарен, сколько и за Нордау. Оба хуже. То есть я Вам за присылку благодарен, особенно потому, что эти книги утешают мое антиевропейское злорадство. Ясно, что этим людям и на этой почве («прогресс») нечего больше сказать! И слава богу! Из Ренана (которого теплоту Вы так хвалите) я пока прочел только предисловие и только изумился – чем этот доволен во Франции и во всей Европе! Везде будет демократия, везде будут машины, «а я молча буду сидеть в кабинете или на берегу моря и думать» (то есть если не я сам, то мыслящий потомок вроде меня). Скромная доля будущих кротких и чувствительных людей! Ну, а если мыслителю великому, но нескромному захочется исковеркать всю эту Америку – так ему тоже удовлетворяться одинокою мечтой об этой ломке? Или позволительно поднять движение «научное», кровавое и действительно все переломать? Нет! Я когда думаю о России будущей, то я как conditio sine qua non