Служанке: Елена, подай что-нибудь вкусное к столу!)
— Спасибо, ничего не нужно.
— Пришел я к Эренбургу прощаться, посмотрел он так на меня, у него был необычный взгляд, по- верх очков, и как он взглянет на человека, так сразу узнаёт, что тот думает, такое у меня было чувство, и вот он мне говорит так: «Это для тебя сатисфакция, что ты можешь поехать в Нюрнберг». Между прочим, он был среди тех, кто меня в Нюрнберг рекомендовал, он, Палецкис и Михоэлс, возможно, еще кто-то — где я остановился, напомните мне…
— Вы разговаривали с Эренбургом.
— Я с ним расцеловался, и он мне говорит: «Это для тебя большая сатисфакция, что ты можешь отомстить убийцам нашего народа». Так он мне сказал. Я говорю ему: «Дорогой Илья Григорьевич, прежде всего я вас благодарю за ваши усилия, но что касается мести, я с вами не согласен, главная месть произойдет, когда у нас будет собственная земля — Эрец-Исраэль».
— Он поверил?
— Об этом можно долго говорить. Он не поверил, что это для меня самое главное. И он мне говорит: «Предположим, разговор ведь между нами, вы застрелили убийцу, — он почувствовал, что я задумал, поэтому я считаю его гениальным человеком, я ведь никому не рассказывал о своем плане, а он через приспущенные очки читал мои мысли, — давайте на секунду представим, что вам пришла в голову мысль застрелить убийц, — он даже сказал Геринга, — таких проницательных глаз я в своей жизни больше не встречал, — вы же этим ничего не добились». Я спрашиваю: «Почему?» Он отвечает: «Потому что русские не поверят, что вы это сделали по собственной воле, они будут считать, что вас послали американцы. И американцы вам не поверят, и будут считать, что вас послали русские». Неожиданная мысль! Но где-то он был прав. И это меня остановило. Это обезоружило мое геройство. Да позволено мне так будет сказать, не совершённый поступок не есть геройство. Короче говоря, он разрушил мою идею. И на этом эта глава кончается. Я хотел, чтобы вы об этой истории знали. Хотите о чем-то спросить?
— Разумеется, о Нюрнберге, о ваших свидетельских показаниях. Они были опубликованы?
— Конечно, были опубликованы. Я был там единственным, нет, нас было двое, кто не упомянул Сталина — я и еще один еврей. В гробу я Сталина видал, не из-за моего особого героизма — смерть выжгла мой страх. На антифашистском митинге перед тремя-четырьмя тысячами участников я так закончил свою речь: «От имени последних виленских евреев, что скрываются в лесах и пещерах, я призываю вас, евреи всего мира, отомстите». Так я закончил. Тут еще важен был тон, которым я это сказал. Я помню, что ко мне подошла моя родственница и сказала по-русски: «Как ты смел?» Единственный, кто остался доволен речью, был Дер Нистер — он не боялся. Он взял меня под руку и сказал: «Товарищ Суцкевер, вы знаете, когда вы закончили свою речь, вокруг переглянулись, и я подумал, что у меня не застегнуты брюки… Переглянулись, потому что вы не закончили святым именем…» Их ненависть нашла свое выражение в моей маленькой мести, если можно так сказать. Вы меня понимаете?
Стихотворения Суцкевера
СКРИПИЧНАЯ РОЗАПеревод Валерия Дымшица
От капель дождя, что сулит воскрешенье,
Растет потихоньку, приходит в движенье
(Как память о детстве моем неуемном)
Скрипичная роза в гробу черноземном.
Скрипичная роза, не нужен скрипач ей,
Нет больше хуливших, хваливших — тем паче.
Она заиграла — скажите на милость! —
В честь старой струны, что опять возродилась.
В честь старой струны, что опять задрожала,
В честь старой пчелы, чье так сладостно жало,
Хоть мед ее горек; в честь пенья и воли,
В честь старой, опять возродившейся боли.
Из книги «Скрипичная роза» (1974)
СИБИРЬ
Рисунки Марка Шагала сделаны для издания поэмы 1953 года
Хутор
Синий снег дороги, свет заката,
Сладостные краски полусна.
Снегом от заката скрыта хата,
Теплится в долине, чуть видна.
Джунгли на стекле растут стеною,
Колокольцы на санях звенят,
Голуби воркуют под стрехою,
Где-то надо мной. И льдом прижат,
И прошит стеклянными стрелами,
Спит Иртыш, ворочаясь во сне.
Под умолкнувшими куполами
Семилетний мир цветет во мне.
В заспанном, засыпанном снегами
Хуторе, где я открыл Сибирь,
Тени распускаются цветами,
Ртутными цветами, вдаль и вширь.
По углам углами расстилает
Белизну неяркую луна,
Белое лицо отец склоняет,
На запястьях — снега тишина.
Хлеб он режет осторожно, словно
Хлебу причинить боится боль…
Долю мыслей получив бескровно,
Долю хлеба я макаю в соль.
Нож. Отец. Коптящая лучинка.
Детство. Мне семь лет. И тень берет
Скрипку со стены, и словно льдинка
Скрипка надо мною слезы льет.
Тсс! Отец играет, гравируя
Воздух. Серебринки звуков-слёз
Надо мной качаются, кочуя
Дымкой, как дыхание в мороз.
За косматой морозью оконной
Волк берет на зуб за звуком звук.
Тишина. А в голубятне сонной
Вылупляется птенец: тук-тук.
На рассвете
Лап следы, что в страхе тварь ночная
Словно розы бросила на снег,
Чуть светило новое, вставая,
Уличило вскользь ее набег,
По краям немного золотятся,
Вглубь темны. В суглинок ледяной
Лес корнями не устал впиваться.
От собак в упряжке пар густой
Валит и сливается с дымами
Труб, с дыханьем человека в хор,
И уже склубился над полями
В поднебесье кочевой шатер.
Знакомство
«Папа, расскажи мне, где край света», —
Философски (как-никак семь лет)
У отца я требую ответа.
«Вон за той горой, — звучит в ответ, —
Где садится солнце». Так за дело!
Солнце я поймаю! Не зевай!
И в слезах от ветра лезу смело
Нa гору, туда, где света край.
Бог Сибири, как хочу успеть я!
Помоги мне! Солнце, погоди!
Все, что до меня, тысячелетья
Из-под снега шепчут мне: входи!
Пятнышком — отец внизу, темнея.
Сердце мчится к солнцу, не сдержать.
Вот уж на вершине, на горе я,
А мне дальше хочется бежать!
Я тянусь губами и руками
К пламени, что красит волчью тьму.
«Папа! Мир и дальше, за горами,
Ни конца, ни края нет ему!».
Он не слышит. Падают в низину
Звезды. Он не видит, как потом
Сын вдруг превращается в лавину,
Удивленья и сиянья ком.
Колокольцами звенит-рыдает…
На листе алмазно-синем снежном
Ветром как пером пишу я вкось,
Я блуждаю в осиянье нежном
Детства моего. Не довелось
Той же простоты, что проясняет
Все сомненья, вновь изведать мне.
Колокольцами звенит-рыдает
Жизнь моя протяжно в глубине,
Где порой вечерней, под луною,
Что уткнулась носом в зеркала
Льда и снега, взмыли надо мною
Два крыла.
Багряный мех
Степь — из гулко-светлого металла,
А деревья — будто сколки скал.
Снега степь наелась до отвала,
Солнца мех уже багряным стал.
На лицо морозец кистью острой
Будто на стекло, кладет мазок
За мазком своей легенды пестрой,
А под ней, как вензель, — голубок.
Солнце внутрь меня зашло, и нету
Солнца. Лишь его багряный мех
На высокой ветке. Тайну эту
Вечером я скрою ото всех.
В сибирском лесу
Солнце взапуски со мной, как лайка,
Кувырком бежит среди снегов.
Говорит отец: «Сынок, давай-ка
Съездим в лес, насобираем дров».
Мы лошадку запрягаем в сани
Сребрую. Слепит глаза топор.
Солнце-нож свежует полосами
День. Искрится пар. Во весь опор
По степи, что спит в снегу медведем,
Сквозь мережи солнца, нежный звон
Снега под копытами — мы едем.
Льдышки палых звезд — со всех сторон.
Лес. Ветвей сверкающих качанья:
Волчий вой на них заиндевел.
Эхо раскаленного молчанья
Бьет в меня снопом горячих стрел.
Льдинка — колокольчик настоящий,
Тронь и ты услышишь: в тот же миг
Зазвенят ему в ответ из чащи
Тысячи… Вдруг показал язык
Из норы лисенок мне и — тёку.
«Не боись! Чего сидеть в норе?».
Солнце сыплет искры мне на щеку,
Заходя в отцовском топоре.
Вот домой дорога побежала,
А душе не хочется домой,
Так она пригрелась, просияла
За лесною пазухой глухой.
Звезды распеваются над нами,
Звезды набухают на ветру,
И от звезд глаза полны слезами,
Выедем из леса — оботру…
Задремлю я у отца под боком.
Он разбудит. Вижу: ну и ну,
На санях из леса ненароком
Мы на хутор привезли луну!
Отцу
Гроб твой на санях. За ним, за ними,
За тобой, бегу я позади, —
За воспоминаньями своими,
Прижимая голубя к груди.
Хутор у тебя забрал все силы,
Наградил сердечной хромотой,
И мерцаешь ты под мерзлотой
До сих пор на дне своей могилы.
Как я за тобой туда хотел!
Только голубь мой, о том не зная,
Вырвался из рук и полетел,
Вечер белым золотом венчая.
Иртыш
Чу! Кто высекает эти звоны?
Рвется прочь Иртыш из берегов!
В ледяные бурные затоны
Лики дней глядят из облаков.
Он глядит очами-полыньями
В ночь: «О Ночь, неужто никогда
Не задобрить мне весну мольбами,
Песнь моя не вспорет брюхо льда?».
Шепчет Ночь: «Вернешь свои убытки,
Солнце докует коваль вот-вот!».
Звездочка, сорвавшаяся с нитки,
Поцелуем падает на лед.
Снеговик
Идол детства, идол и хранитель
Ледяных сокровищ! Я привык,
Верить в то, что ты — мой покровитель
(И не даром). Здравствуй, Снеговик!
Бог детей, бог круговерти белой,
Сон мой — на коленях пред тобой.
Волки прибегают стаей целой:
«Снеговик, оборони, укрой!».
Пусть придет весна — ты в ус не дуешь:
Панцирь у тебя из хрусталей.
Ах, как на ходулях ты танцуешь
С человечком звездным средь полей!
Сбита набекрень твоя корона —
Ржавая кастрюля. Ну и пусть:
Улыбнись мне с облачного трона,
Льдом согрей тоску, а снегом — грусть.
Коль услышишь ты, как я тоскую
По тебе, за мною по пятам
Поспеши в молельню звуковую:
Буду я молиться снегу там.
А не буду, ты не обижайся:
Видно, разминулись мы с тобой.
Без меня за дело принимайся,
До конца часы мои допой.
Сибирская весна
Крылья реют пестрыми флажками
На ветру, над хмурою тайгой,
Дали громоздятся зеркалами,
По краям поросшими травой.
Талые снега поют, прощаясь,
Дали блещут, крылья плещут всласть,
Ливни, львиным ревом разливаясь,
Разжигают у мальчишки страсть
За ручьями шалыми гоняться
И нестись быстрей, чем птичья тень
По-над лесом, плёсом, чтоб ворваться
Первым в начинающийся день.
Точит меч Иртыш о камень дикий —
Светлый меч своих зеленых вод,
Волны он зовет в поход великий,
Ждет: вот-вот начнется ледоход…
Смотрит он — уже не полыньями,
В страхе, в одиночестве ночном —
Смотрит он и мелкими волнами,
Как весь мир вкруг солнца колесом
Ходит, а оно, меча угрозы
И мечи, тихонько на зубок
Пробует замерзший блеск березы
И грызет, как дети — сахарок.
Киргизы
В добрый путь, киргизы, в те пределы,
Где костры златят Иртыш ночной,
И его танцующие стрелы
С песней вы сплетаете простой,
Чтобы сон развеять, не скучая.
Тянете свой стон, как самогон,
И горбами старыми качая
В такт, верблюды слушают ваш стон,
Вашей желтой лихорадки бденье…
Чуть начнет лучинка-жизнь дрожать,
Песни вам я отдаю в ученье,
В семь ушей внимаю вам опять.
Мой друг Чангури
Жив ли ты еще, мой друг Чангури,
Или стал виденьем снеговым?
Образ твой сияет мне из бури,
Манит диким яблочком лесным.
Будем вновь играть, как мы играли,
Будем вновь сокровища искать,
И дышать, как будто не дышали,
Каждую травинку целовать.
Будем вновь хлебать кумыс из мехов,
И на сов охотиться пойдем,
А когда устанем от набегов,
В поле, у дороги, мы уснем.
На глухом верблюде ты с размаху
Вновь ко мне подскачешь и рывком
Вверх меня подтянешь за рубаху,
И помчимся с ветром вечерком,
Чтоб скорее в наш тайник забраться
И застать ночных теней восход.
Все травинки дивно серебрятся,
Красота себя не узнает.
Пятнами луна вдали разлита,
За туманами Иртыш блестит,
На утесы бледные гранита
Синей тенью наш верблюд летит.
Только мы утесы миновали,
Наплывает леса фиолет,
Всё персты вечерние связали,
Никаких просветов больше нет.
Догорает на сосне зарница,
Слово замирает вслед за ней,
И верблюд наш словно травам снится…
Всё темней… Лишь тишина ясней.
Облако проходит бороною,
Тайны вскрыв. И на пиру ночном
Мы с Чангури чавкаем луною,
Словно рассеченным кавуном.
У костра
Ночь костер средь леса раздувает,
И подлесок петухом кричит,
И трещит, и тени там роняет,
Где топор блистает и свистит.
И киргизы — взрослые и дети —
Отражаясь в блеске ободка,
На костер кидают тени эти,
И роса, как жемчуг со шнурка,
Падает на угли и на лица,
На руки, что молят темноту.
Вдруг из ночи вылетает птица
И сгорает скрипкой на лету.
И в толпе являет с дрожью истой
Пламя образ бронзовый тотчас,
И под звон бандуры серебристой
Вместе с лесом люд заводит пляс.
Бубен бьет, и песня огневая
Кружит лес до утренней росы,
Дали, словно колокол, качая,
Стряхивая звезды на усы.
Пляшет, пляшет люд осоловелый
Вкруг стола-костра, едва дыша,
И щекочут горизонт, как стрелы,
Золотые волны Иртыша.
Северная звезда
Северная звездочка, остались
Ты да я, твой снеговик. Моей
Стужи все соседи испугались,
Лишь березки зябнут у плетней.
Северная звездочка, родная,
Сколько ты впитала теплоты!
Летом жар валит, что град, не тая,
А зимой горишь и греешь ты.
Пусть воспоминанье осенится
Впредь твоей улыбкой голубой,
И всему, что помнится и длится,
Буду я, как памятник живой.
1936