РАССКАЗ О ПРОСТАКЕ, КОТОРЫЙ В ГОРОДСКОЙ ТОЛПЕ ПРИВЯЗАЛ К СВОЕЙ НОГЕ ТЫКВУ, ЧТОБЫ НЕ ПОТЕРЯТЬ СЕБЯ
Кочевник в город некогда попал,
Он в городах доселе не бывал.
И там, в густой толпе многоязыкой,
Чуть не оглох от гомона и крика.
Спешил, теснился беспокойный люд, —
Те прямо лезут, те обратно прут
А на торгу — у каждого прилавка
И шум, и брань, и толкотня, и давка.
Те выйти прочь хотят, а те войти,
И сквозь толпу густую нет пути.
Бедняга тот невольно устрашился
И в закоулок наконец пробился.
Вздохнул, сказал: «В такой толпе, как знать,
И сам себя могу я потерять!
Тут мне нужна особая примета,
Чтобы узнать, опомнясь, я ли это».
И тыкву, что в мешке весь день таскал,
К ноге он для приметы привязал,
Мол, если вдруг себя я потеряю,
По этой тыкве сам себя узнаю.
И лег он и уснул. Пока он спал,
Насмешник некий тыкву отвязал
И, привязав к себе, расположился
Невдалеке и спящим притворился.
Вот встал, протер глаза простак степной
И видит — тыква на ноге чужой.
Он закричал: «Эй ты! Вставай, неверный!
Я по твоей вине погиб, наверно!
Ты это или я? Коль ты не я —
Откуда тыква у тебя моя?
А если это ты, так это что же —
Где я? Кто я теперь? Ответь мне, боже!»
Так я, пред светом истины твоей,
Всех нищих духом ниже и скудней.
Ты озари в несчастном тьму незнанья,
К заблудшему исполнен состраданья!
Да сердцем он очистится и сам
Всем людям сердца станет как бальзам!
Подобно Джаму, всем собратьям нашим
Я понесу его, разлив по чашам.
Да будет мне во имя тех даров
Заступником владыка двух миров.[14]
РАССКАЗ О ВОЗГОРДИВШЕМСЯ РАБЕ
В Египте как-то голод наступил,
И помощи народ не находил.
Иные люди, мук терпеть не в силе,
Исход в самоубийстве находили.
Жизнь каждый отдал бы, когда бы мог,
За малый хлеба черствого кусок.
И встретил раз один мудрец гуляма,
Надменного, державшегося прямо,
С лицом как солнце радостной весны,
Не тощим, как ущербный серп луны.
Откормленный, усмешкою сиял он,
Средь гибнущих, как падишах, шагал он.
Сказал мудрец: «Эй, раб, ты оглядись,
Ты хоть людских страданий устыдись!
Народ в безвыходности погибает,
Что ж одного тебя судьба спасает?»
Гулям в ответ: «Хозяин мой богат
И щедр. И я из бездны бед изъят.
Запас его пшеницы не размолот,
Его рабы не знают слова «голод».
Я утопаю в благах бытия.
Что плакать мне? И сыт и весел я!»
Под сводом сим, с высоким основаньем,
Кому обязан ты благодеяньем?
Встань, вечно благодарен будь ему —
Хозяину миров и твоему!
РАССКАЗ О СТИХОТВОРЦЕ, ХВАЛИВШЕМСЯ, ЧТО ОН НАПИСАЛ ДЛЯ ПРОСЛАВЛЕНИЯ СУЛТАНА БОЛЬШУЮ КАСЫДУ, НО ПРЕДСТАВИВШЕМ СУЛТАНУ ОДНУ СТРОКУ
К султану раз пришел поэт безвестный,
Сказал: «О царь, славнейший в поднебесной!
Я в честь твою касыду сочинил,
Она — Сухайль, что ярче всех светил.
Хоть многие тебя стихом хвалили,
Но жемчугов таких не просверлили».
Лист подал он, а на листе его —
Лишь имя шаха, больше ничего.
Шах поглядел на лист и рассердился:
«А где стихи? Ты что — ума решился?
Ты только имя написать сумел,
А нашей славы царской не воспел!
Не рассказал о троне, о короне,
О справедливой власти и законе...
Забыл ты, что вот этою рукой
Я создал царство! Шутишь надо мной?»
Поэт в ответ: «Вся мудрость, мощь и милость,
Вся слава в этом имени вместилась.
Любой, кто имя царское прочтет,
Твоим деяньям славу изречет
Ведь имя — светоч твоего правленья —
Превыше толстой книги восхваленья.
И прав я пред тобой, назвав хвалой
То, что моей начертано рукой!»
О СЛАБОСТИ В СТАРОСТИ И ПРЕКРАЩЕНИИ ПОЛЬЗЫ ОТ ОРГАНОВ ЧУВСТВ И ЧЛЕНОВ ТЕЛА
Века прошли с тех пор, как в этом мире
Запели струны на старинной лире.
Я, тронув струны, звуки разбужу,
Под эти звуки повесть расскажу
Дни мчатся.. Говор струнный не смолкает,
Рассказ мой вечно юный не смолкает
Как чанг, я согнут жизнью, но смотри.
Всю ночь пою, как прежде, до зари.
Мой уд расстроен, струн неверны звуки,
От старости дрожа, коснеют руки.
Как звону уда сладкозвучным быть,
Рассказу другом неразлучным быть?
Разбить пора мне уд мой деревянный
И бросить в пламя уд благоуханный.
Нет, растоплю очаг угасший свой
Я лучше древесиною сырой.
Прояснит ум пылающая груда
Углей благоухающего уда.
Да укрепятся разум, вера, дух,
Коль пламень сил от старости потух!
В рядах зубов, что перлами сияли,
Пробоины с годами зазияли.
Как мне жевать? Чем плоть моя жива,
Коль зубы стерлись, словно жернова?
Питаюсь, как младенец, жидкой пищей,
На царственную снедь гляжу, как нищий.
Хребет мой согнут, голова моя
К земле поникла — к лону бытия.
Земля — праматерь, я — грудной ребенок,
Привыкший к милой матери с пеленок.
Срок близок: я от вихря жизни сей
Вернусь в объятья матери своей.
Мои глаза не служат мне, а тужат,
Когда им стекла франкские[15] не служат
В колене не сгибается нога,
И я привык сидеть у очага.
А при вставании такие муки,
Что я опорой телу сделал руки.
Всему виною дряхлые года..,
Тем, кто подвержен старости, — беда!
Основы сил, коль возраст надломил их,
Сам Гиппократ восстановить не в силах.
РАССКАЗ О ВОСЬМИДЕСЯТИЛЕТИЕМ СТАРЦЕ, КОТОРЫЙ ПРИШЕЛ К ВРАЧУ И ПОПРОСИЛ У НЕГО СРЕДСТВО ПРОТИВ СЛАБОСТИ, И ОБ ОТВЕТЕ ВРАЧА: «СРЕДСТВО ТВОЕ В ТОМ, ЧТОБЫ СТАТЬ МОЛОДЫМ И СНОВА ВЕРНУТЬСЯ ОТ ВОСЬМИДЕСЯТИ К СОРОКА»
Муж, в девяностые вступивши лета,
У врачевателя просил совета,
Сказал: «Зубов во рту осталось пять,
И нечем стало пищу мне жевать.
С трудом кусками пищу я глотаю
И тяжким несварением страдаю.
Любимая еда мне впрок нейдет
И силы членам тела не дает.
О мудрый врач, коль ты вернешь мне зубы
Дар будет от меня тебе сугубый!»
Ответил врач: «Сочувствую тебе,
Почтенный, в жертву отданный судьбе!
Помочь бы рад... Но я, при всем желанье,
Омолодить тебя не в состоянье.
Тебе, чтоб зубы в целости иметь,
На сорок нужно лет помолодеть.
Над временем я власти не имею...
Смирись пока со слабостью своею.
Объятый вечным миротворным сном,
Забудешь ты о бедствии земном».
О ПРИЧИНЕ НАПИСАНИЯ КНИГИ И СОСТАВЛЕНИЯ ЭТОГО ОБРАЩЕНИЯ
Талант мой слабость старости разбила,
Путь размышлений предо мной закрыла.
Нет силы в сердце понимать слова,
В устах нет звука создавать слова.
Лицо я скрою воротом смиренья,
Укрою ноги полами забвенья.
Душа, ты мне в защиту призови
Два бейта Мавляны из «Месневи»:
«Как мне низать созвучия газели,
Когда и кровь и чувства охладели?
Я строю стих и слышу голос твой.
„Оставь! Стремись к свиданию со мной!“»
Кто есть любимая? Где дом любимой?
В сердцах и дом и храм ее незримый.
Она над домом бодрствует своим.
Храни до срока дом ее пустым!
Чтоб, не застав чужих, она вступила
В свой дом и светом кровлю озарила.
И все, кому познанье тайн дано,
Мне скажут: «Верно это лишь одно!»
Но шах, внимающий ее веленью,
Нам предстает ее земною тенью.
Коль милосерден шах и справедлив,
Я прав, ему вниманье подарив.
Меня схватило за ворот веленье
Моей души — промолвить восхваленье.
Но чтобы шаха восхвалить я мог,
Майдан словесный должен быть широк.
Майдан мощу я бейтами своими,
Чтобы прославить царственное имя.
Неисчислим стихов моих запас:
Я мысль гранил в двустишьях, как алмаз
По-новому пишу свое творенье
Во славу шаха и его правленья.
Все образы созданья моего
Я освещаю именем его.
Здесь нет строки неизбранной, случайной
Здесь плачу я о нем в молитве тайной.
Поскольку ныне я далек царю,
Я с ним своим каламом говорю.
РАССКАЗ О МАДЖНУНЕ, КОТОРЫЙ В ПУСТЫНЕ ПАЛЬЦЕМ, СЛОВНО КАЛАМОМ, ПИСАЛ НА ГАДАЛЬНОЙ ДОЩЕЧКЕ, НАСЫПАВ НА НЕЕ ПЕСОК. ЕГО СПРОСИЛИ: «ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ И ДЛЯ КОГО ЭТО НАПИСАНИЕ?» ОН ОТВЕТИЛ: «ЭТО ИМЯ ЛАЙЛИ, НАПИСАНИЕМ КОТОРОГО Я ГОРЖУСЬ»
Какой-то странник средь пустынных скал
Безумного Маджнуна увидал.
Сидел, песок на доску насыпал он,
И что-то пальцем на песке писал он.
И молвил странник, обратись к нему:
«Что пишешь на песке? Письмо? Кому?
Ты сколько ни трудись, а вихрь повеет —
И письмена твои в степи рассеет.
Опомнись! Кто письмо твое прочтет,
Когда песок с дощечки утечет?»
Маджнун в ответ: «Я сердце утешаю,
Я красоту любимой воспеваю.
Вот имя той, чьим вздохом я дышу..,
Я здесь дастан любви моей пишу.
Мне только имя от нее осталось,
И в этом счастье высшее досталось.
Не тронув чистой чаши наяву,
Любовью к имени ее живу».
РАССКАЗ О ПРЕУСПЕЯНИЯХ ШАХА И ВОЗДЕРЖАНИИ ОТ НЕКИХ ЗАПРЕТНЫХ ДЕЛ
Хвала царю, что в юные года
Подобен мудрым старцам был всегда.
И хоть сперва уста вином сквернил он,
Тот грех водой раскаяния смыл он.
Блажен султан, коль радости фиал
С сухими он краями оставлял.
Он — хум, но от запретного свободен
И, как суфий, душою благороден.
Кувшин на темя руки возложил,
Крушась, что в пьяной пляске не кружил.
И кубок тот, не тронутый устами,
От удивления развел руками.
Как пиале к ручью вина пройти?
Теперь плачевны все ее пути.
Дан зверю слух, и взгляд, и обонянье;
Присущи людям разум и сознанье.
И мы вино врагом ума зовем:
Бесчестье — побежденному врагом!
Когда судьба всё наше достоянье
Потребует за ползерна познанья,
То лучше всё отдать и нищим быть,
Чтоб разума одно зерно купить.
По если хоть одну осушим чашу —
Вновь потеряем мощь и мудрость нашу.
Коль от границы мудрости уйдешь,
Ты в плен орды безумья попадешь.
Когда ты пил вино, терял сознанье,
Безумные ты отдал приказания.
Невольник вожделенья своего,
Что приобрел в пирах ты? Ничего!
Сто лет живи! Но коль сто лет ты будешь
Пить, как ты прежде пил, что ты добудешь?
Будь чист, как в прошлом, в будущем году!
Будь в чистоте готов предстать суду!
РАССКАЗ О САПОЖНИКЕ, ДОБЫВАВШЕМ СРЕДСТВА К ЖИЗНИ ПОЧИНКОЙ ОБУВИ
Сапожник некий в пригороде Рея
Жил в бедности, достатков не имея.
Согбен трудом, семьей обременен,
На башмаки заплаты ставил он.
Он бедным слыл средь самых небогатых,
Влача свой век, как рубище в заплатах.
Но в пору созревания плодов
Себя в залог он был отдать готов.
Не знаю, как тогда он ухитрялся,
Но с полной пазухой домой являлся,
И, всех детей своих собравши в круг,
Он раздавал им груши и урюк.
И говорил, пока детишки ели:
«О дети, чада бедственной постели,
Такие фрукты, что пред вами тут,
За трапезой султана подают!
То, что дано вам, досыта вкушайте
И большего от мира не желайте.
Я нищ, но не кляну судьбу мою
И всё, что мог добыть, — вам отдаю».
РАССКАЗ О ЛЮБИТЕЛЕ ВИНА, КОТОРЫЙ ДОСТИГ СТЕПЕНЕЙ СОВЕРШЕНСТВА. У НЕГО СПРОСИЛИ ПРИЧИНУ ЭТОГО. ОН ОТВЕТИЛ: «Я ПОЛУЧИЛ ЭТО БЛАГОДАРЯ ТОМУ, ЧТО НИКОГДА, ПРИБЛИЖАЯ К ЧАШЕ УСТА, НЕ ИМЕЛ НАМЕРЕНИЯ ОСКВЕРНИТЬСЯ ДРУГОЙ ЧАШЕЙ»
Жил некто — раб влечения к вину,
И вдруг познал свой грех, свою вину,
И в покаянье — разума и света
Достигши — стал главою вилайета.
Его спросили: «Духом ты велик...
Но, муж, как совершенства ты достиг?
Всю жизнь доныне ты к вину стремился,
Каким же чудом ты преобразился?»
А тот: «Тянулся к чаше я рукой,
Дабы вкусить отраду и покой.
Но редко мысль в душе моей мелькала,
Чтоб, выпив чашу, пить начать сначала.
За чашей мысль во мне жила одна —
Навек отречься от утех вина.
И эта мысль мне счастье подарила
И сто ворот спокойствия открыла».
ОТНОСИТЕЛЬНО СНА, КОТОРЫЙ ПОЭТ УВИДЕЛ ВО ВРЕМЯ НАПИСАНИЯ ЭТОГО ПРЕДИСЛОВИЯ И ТОЛКОВАНИЕ КОТОРОГО ОН ПРИЗНАЛ ТАКИМ, КАКИМ САМ ЕГО СДЕЛАЛ
Как я в ночи дошел до этих строк,
Среди раздумий сон меня увлек.
Увидел путь я светлый и бескрайный,
Как сердце сопричастных к солнцу тайны,
Пыль ле клубится на дороге той,
Вода не смешивается с землей.
Ни пыли там, ни грязи не бывает,
Идущий там усталости не знает.
Вдруг услыхал я ржание и звон,
И гром военных труб, и плеск знамен.
Мне встреча та с несметной ратной силой
Внезапным страхом ноги подкосила.
И вот высокий вижу я айван,
Спешу к нему смятеньем обуян.
Хотел я в том айване притаиться,
От грозного движенья войск укрыться.
Вдруг выехал — прекрасно облачен —
Вождь этих войск, отец царя времен.
Высокий резвый конь под ним играет,
Как солнце, всадник золотом сияет.
Поверх кольчуги — царская парча,
Конец чалмы касается плеча.
Меня своей улыбкой озарил он,
Внезапный страх от сердца удалил он;
И, спешась, руку мне поцеловал,
Расспрашивал меня и утешал.
Мне было радостно его участье
В моем мирском блужданье и несчастье.
Слова, как жемчуг, сыпал славный шах,
Но не осталось жемчуга в ушах...
Встал, вспомнил сон я; но в своем незнанье
У разума спросил истолкованья.
Ответил: «Суть значенья сна сего —
Признание созданья твоего.
Не оставляй калам ни на мгновенье!
Раз начал — заверши свое творенье!»
И внял я сердцем толкованью сна,
И стала мысль творенья мне ясна.
Благоуханьем слово напиталось,
И предсказанье в книге оправдалось.
РАССКАЗ О ТОЛКОВАНИИ С НАСМЕШКОЙ И ГЛУМЛЕНИЕМ СНА ПРОСТОДУШНОГО ЧЕЛОВЕКА И О ТОМ, КАК ЭТО ТОЛКОВАНИЕ ОКАЗАЛОСЬ ПРАВИЛЬНЫМ БЕЗ ИЗМЕНЕНИЙ И ОТКЛОНЕНИЙ
Раз к толкователю чудесных снов
Пришел бедняк, простак из простаков.
Сказал: «Меня тревожит сновиденье —
Я был один в разрушенном селенье,
Куда бы я ни обращал мой взгляд,
Кругом руины мрачные лежат.
В одной развалине я провалился —
И вдруг в сокровищнице очутился».
С насмешкой толкователь бедняку
Сказал: «Такое снится на веку
Не каждому! Но, чтобы стать богатым,
Ты башмаки свои подбей булатом.
Ты за холмы к развалинам ступай,
Ногою в землю сильно ударяй.
Там, где нога провалится, ты в яме
Рой землю глубже, только рой руками.
И там, когда подземный ход найдешь,
Ты впрямь свое богатство обретешь».
Насмешнику поверил простодушный;
Как тот велел, исполнил всё послушно.
Два шага сделав, провалился вдруг —
И тут же клад нашел без всяких мук.
Вам рассказал я это для примера:
Достигнут цели искренность и вера.
Но коль неверье духу твоему
Присуще, поиск будет ни к чему.
НАЧАЛО ПОВЕСТИ
Был царь в Юнане — Искандеру равный,
Венца п перстня обладатель славный.
И жил в те годы, мудростью высок,
Муж, утвердивший знания чертог
Перед его делами в изумленье,
Царь мудреца призвал к трудам правления.
Не испросив совета у него,
Не делал он и шага одного!
И он от Кафа севера до юга
Мир покорил по начертаньям друга...
Несчастен шах — игралище страстей,
Лишенный мудрых, преданных друзей.
Он сам — запальчивый, в решеньях скорый —
Своей твердыни сокрушит опоры.
Он справедливый осмеет закон,
Несправедливость возведет в закон.
Царь справедливый — пусть не чтит Корана,
Он выше богомольного тирана.
Не верой, не обрядами — страна
Законом справедливости сильна.
О ТОМ, КАК ЯЗДАН ЯВИЛ ОТКРОВЕНИЕ ДАВУДУ — ДА БУДЕТ С НИМ МИР, — И ДОСТОИНСТВАХ ПАДИШАХОВ АДЖАМА
Яздан, сойдя к Давуду с небосвода,
Сказал: «Открой перед лицом народа:
Ушли цари Аджама, но потом
Весь мир их поминает лишь добром.
Они огней Зардушта не гасили,
Но справедливость в мире утвердили,
И под щитом их правого суда
Народ не угнетен был никогда.
Хозяева рабов не изнуряли,
Законы справедливость охраняли».
У СЧАСТЛИВОГО ШАХА ВОЗНИКАЕТ ЖЕЛАНИЕ ИМЕТЬ СЫНА
Вот, по советам мудреца и пира,
Стал царь Юнана шахом полумира.
И с благодарностью помыслил он,
Как высоко он счастьем вознесен.
По воле промысла, а не иначе,
Дается смертному халат удачи.
И он всего достиг, чего хотел,
Всего.. но только сына не имел,
Наследника величию и силе,
Преемника при царственном кормиле.
И это всё сказал он мудрецу,
Наставнику, духовному отцу.
Мудрец ответил: «Властелин вселенной,
Желание твое благословенно!
Дитя... ребенок — что сравнится с ним?
Он лишь с душой бессмертною сравним.
Ведь сын, ребенок — ответвленье жизни
И после смерти — продолженье жизни.
Он светоч твой, он чистый твой родник,
Умрешь, он — в головах твоих цветник.
Он в старости твоей опорой будет,
В беде тебя один он не осудит
Любуясь им, душою обновлен,
Его поддержкой будешь ты силен!»
РАССКАЗ ОБ АРАБЕ-КОЧЕВНИКЕ, КОТОРЫЙ СВОИМ СЫНОВЬЯМ ДАЛ ИМЕНА ХИЩНЫХ ЗВЕРЕЙ, А СЛУГАМ — ИМЕНА ТРАВОЯДНЫХ ЖИВОТНЫХ
Муж истины, бродя тропой пустынной,
Как гость был принят в куще бедуина.
И вот, в кругу сынов его воссев,
Узнал, что имена их Волк и Лев.
А слуг, что за обедом услужали,
Барашком и Ягненком называли.
И странник вопросил: «О вождь племен!
Я не слыхал досель таких имен».
И шейх в ответ сказал такое слово:
«Я сыновей воспитывал сурово,
Дабы врага могли они громить,
А слуги за столом должны служить.
Быть воин должен волком, львом бесстрашным,
Привычным к смерти, к схваткам рукопашным,
А чтоб от слуг не ждать ни зла, ни бед,
Ягненок должен подавать обед».
В ПОРИЦАНИЕ СЫНА-ВЫРОДКА
О верных сыновьях сказал я слово,
Нерасторжимых со своей основой.
Но, недоброжелательный и злой,
Прямых врагов опасней сын дурной.
Коль, закоснев во зле, неисправим он,
Пусть будет лучше для тебя чужим он.
Ведь и у старца Ноя сын был Хам —
Заносчив, низок в помыслах, упрям.
И предал старец Ной его проклятью,
И отчуждения заклеймил печатью.
Молись, слезами коврик ороси,
У бога сына доброго проси!
Чтоб воли злой не видеть проявленья
И не молить у неба избавленья.
РАССКАЗ О ЧЕЛОВЕКЕ, ПОПРОСИВШЕМ У ОДНОГО ВЕЛИКОГО МУДРЕЦА ПОМОЩИ В РОЖДЕНИИ СЫНА И СНОВА ОБРАТИВШЕМСЯ К ТОМУ ЖЕ СТАРЦУ ЗА ПОМОЩЬЮ ИЗ-ЗА ЗЛА, ДОСТАВЛЯЕМОГО СЫНОМ
Был опечален некий человек,
Что без потомства доживал свой век,
И он к святому старцу обратился:
«Ты за меня молись, чтоб сын родился!
Моей взращенный глиной и водой,
Меня утешит тополь молодой.
Сказать ясней — увижу благодать я
В тот день, как первенца приму в объятья».
Так долго он тревожил мудреца,
Что молвил тот: «Не искушай творца!
Во всех делах один он только знает,
Где зло тебя, где благо ожидает».
А тот: «Я раб желанья моего!
Молитвой же добьешься ты всего.
Так не лишай меня расположенья,
Проси осуществленья и свершенья!»
Шейх отошел и на молитву стал,
Воздел персты — ив цель стрелой попал.
Сын старику, как царский конь в отгоне,
Был пойман им в степи потусторонней.
Сын родился... И стал, когда подрос,
Причиной огорчения и слез.
И день и ночь с друзьями пировал он,
В бесчинствах диких удержу не знал он.
На крышу рядом влез однажды в ночь
И у соседа обесчестил дочь.
Муж дочери бежал — в стыде, в обиде, —
Кинжал в руках у пьяницы увидя.
Явились стражи, услыхавши крик,
Но откупился золотом старик.
Несчастье сына вскоре повсеместно
Всем людям стало в городе известно.
Он на увещевания плевал,
На стыд и наказания плевал.
Отец же, откупаясь, разорился,
Отчаялся и к старцу вновь явился.
Сказал «Коль не поможешь мне в беде,
Защитника я не найду нигде!
Ты помолись еще, о старец славный,
Чтоб образумился мой сын злонравный!»
А шейх: «Ты помнишь — я тебе внушал,
Чтоб ты творца мольбой не искушал?
Моли прощенья на стезе юдольной!
И этого для двух миров довольно.
А там, куда уйдешь из сей страны,
Там, друг, ни сын ни дочка не нужны.
Ты здесь в тисках, ты раб. Не сетуй вздорно,
Что б ни случилось, принимай покорно».
МУДРЕЦ ХУЛИТ ВОЖДЕЛЕНИЕ, БЕЗ КОТОРОГО НЕОСУЩЕСТВИМО РОЖДЕНИЕ РЕБЕНКА
Царю Юнана друг его мудрец,
Подумав, слово молвил наконец:
«О шах! Бездетным в скорби пребывает
Тот, кто влеченья к женщинам не знает
Но, низкой страстью разум омрачив,
К нам райской девой входит злобный див.,,
Когда глотнешь из чаши наслажденья,
Поймешь — неутолимо вожделенье.
И будешь, как верблюд кольцом, влачим
Ты страстью, как погонщиком своим».
МУДРЕЦ ОСУЖДАЕТ ЖЕНЩИН, КОТОРЫЕ ЯВЛЯЮТСЯ СРЕДОТОЧИЕМ ВОЖДЕЛЕНИЯ, НО БЕЗ КОТОРЫХ НЕВОЗМОЖНО РОЖДЕНИЕ РЕБЕНКА
Знай: пристраститься к женщине — пропасть.
Жизнь нашу укорачивает страсть.
Ты женщину сто лет дари богато,
Ты одевай ее в сребро и злато,
Ты ей шустерской не жалей парчи,
Ставь золотой подсвечник для свечи,
На серьги перлов не жалей и лала,
Дай из кисей индийских покрывала,
На все ее желания ответь,
Дай ей на стол изысканную снедь,
Ты все ее веления исполни,
Водою Хызра чашу ей наполни,
И пусть она вкушает, как султан,
Плоды, что шлют Иезд и Исфаган,
Все чудеса свези с земного света,
И всё ж в ее глазах — ничто всё это!
«Ты, скажет, о любви мне говорил,
Так что ж ты ничего мне не дарил?»
РАССКАЗ О НЕКОЕМ БЛАГОРОДНОМ МУЖЕ, ОТКАЗАВШЕМСЯ ОТ ПРИГЛАШЕНИЯ НИЗКОГО ЧЕЛОВЕКА, ЧТОБЫ ОБЩЕНИЕ С НИЗКИМИ НЕ ВОШЛО В ПРИВЫЧКУ
Один из рода низменных людей
Затеял пир, созвал своих друзей.
Позвал он также в гости мужа мысли,
Себя ему, как видно, ровней числя.
Мудрец подумал: «Предаются там
Невежды эти низменным страстям.
Коль я как друг войду в его жилище,
Отведаю его вина и пищи
И в сброде, где не светит свет уму,
Есть буду, пить, где пищи нет уму, —
Тогда я буду позван, несомненно,
Как гость всей этой шайкою презренной.
Себя я в книге чести зачеркну
И в мутном море низких потону».
МУДРЕЦ ПРИНИМАЕТ МЕРЫ ДЛЯ РОЖДЕНИЯ РЕБЕНКА БЕЗ УЧАСТИЯ ЖЕНЩИНЫ, И ДЛЯ УХОДА ЗА РЕБЕНКОМ БЕРУТ КОРМИЛИЦУ
Замыслил тот алхимик и мудрец
Диковинное средство наконец,
И средство это шаху предложил он,
И мысль ученых мира изумил он.
Из чресел шаха семя он извлек,
Питательной средой его облек,
На сорок семидневий скрыл в сосуде,
И вот — кто слышал о подобном чуде? —
В сосуде том, как солнце, скажешь ты,
Дитя явилось дивной красоты,
Сын крепкий и здоровый, без порока.
Звезда надежд царя взошла высоко.
Ребенку имя старцы той земли
От слова «саламат» произвели.
Высокий саном, совершенный станом,
Сын шаха наречен был Саламаном.
Чтоб вырастить и воспитать его,
Кормилицу избрали для него.
Красой — луна, звалась Абсаль она,
Лет двадцати была едва ль она.
Стройна, нежна, полна очарованья,
Она влекла и взгляды и желанья.
Делил пробор ее тяжелых кос
Копну благоухающих волос.
А косы, извиваясь завитками,
Арканами казались и силками.
Как стройный кипарис она была,
Как будто попирая тропы, шла.
Как зеркало, чело ее блистало,
А брови — ржа на ясности металла.
Она порой, выщипывая их,
Две оставляла буквы «нун» крутых.
Как опахала, темные ресницы
Ей осеняли томные зеницы.
А раковины белые ушей —
Жемчужницы для жемчуга речей.
Пушком с висков, как мускусом, покрыты
Прекрасные открытые ланиты, —
Так Нил красу Египту придает.
Как жемчуга и лалы — свежий рот.
Над блеском плеч серебряная шея
Кувшина узкогорлого стройнее.
Подобны перси белым двум холмам,
Двум в водоеме светлым пузырям.
Живот округлый, как источник света,
По блеску — снег, на ощупь — соболь это.
Обильна телом, в бедрах широка,
А в поясе не толще стебелька.
Зад, словно купа розового сада,
Скрыт платьем от завистливого взгляда.
Я бедер описал бы красоту,
Но удержать хочу язык во рту,
Чтоб не коснуться вдруг неосторожно
Того, о чем тут молвить невозможно.
Скрывалась тайна там, на ней запрет,
Ни у кого ключа к той тайне нет.
Однако некий подлый похититель
В сокровищницу вторгся, как грабитель,
И створки раковины расколол,
И, словно вор, жемчужину обрел.
А ты махни рукою, благородный,
На то, где след оставил вор негодный.
РАССКАЗ О СОМНЕВАЮЩЕМСЯ, ОТКАЗАВШЕМСЯ ОТ ОМОВЕНИЯ МОРСКОЙ ВОДОЙ ПО ПРИЧИНЕ ЕЕ ЗАГРЯЗНЕНИЯ МОРСКИМИ ГАДАМИ
Перед намазом муж, сомнений полн,
Решил омыться в пене шумных волн.
А море красной тиной шелестело
И рыбами и гадами кишело,
Ища добычу в глубине морской,
Кружили с криком птицы над водой.
Сказал он: «Сколько тварей в этом море!
Какой тревожный шум в его просторе!
Как на молитву стану пред творцом,
Коль руки и лицо омою в нем?
Ищу источник, как Замзам священный,
От всех непосвященных сокровенный!
И от всего, что здесь осквернено,
Да будет сердце освобождено».
АБСАЛЬ СТАНОВИТСЯ КОРМИЛИЦЕЙ САЛАМАНА И РЕВНОСТНО ПРИНИМАЕТСЯ ЗА ВОСПИТАНИЕ ЭТОГО БЕСПОРОЧНОГО ОТРОКА
Когда Абсаль велением султана
Кормилицею стала Саламана,
Она любовно приняла его
В подол благодеянья своего.
Источником грудей его кормила,
В заботах сон и отдых позабыла.
Питомцем восхищенная своим,
Жила, дышала только им одним.
Была б у ней такая власть и сила,
Она его в зрачке бы поместила.
Вот срок кормленья грудью миновал,
Царевич незаметно подрастал.
Абсаль за ним ухаживать осталась.
О, как она ему служить старалась!
По вечерам постель ему стлала,
Свечой над ним сгорала досветла.
А время пробуждения наставало,
Она его, как куклу, наряжала.
Сурьмила томные нарциссы глаз,
Хоть он и так хорош был без прикрас.
Одев ребенка в ткани дорогие,
Ему чесала волосы густые.
Смеясь, на кудри темные, как тень,
Корону надевала набекрень.
С ним ни на миг она не расставалась,
И вот ему четырнадцать сравнялось.
Он стал мужские обретать черты,
Достиг расцвета высшей красоты.
Он стройным станом был копью подобен,
Сердца он ранил, хоть и был беззлобен.
Его чело — как полная луна,
На нем кудрей рассыпалась волна.
Две черные дуги — бровей изгибы,
А нос с алифом мы сравнить могли бы.
Глаза же уподобить я могу
Газелям на блистающем лугу,
Газелям, на охотника бегущим,
Охоту на охотника ведущим.
Его уста — как перстень, красный лал
Два ряда жемчугов приоткрывал.
А подбородок — яблоко, награда
Аллаха из заоблачного сада..
Подобна шея мрамору столпов,
В его аркане — шеи гордецов.
Как серебро, его ладони были,
Хоть серебро сгибали без усилий.
Хотел я Саламана описать —
Из моря перл один сумел достать.
Но много былей из времен далеких
Дошло о свойствах юноши высоких.
ОБ ОСТРОТЕ УМА САЛАМАНА И О ВЫСОКИХ КАЧЕСТВАХ ЕГО ПРОЗЫ И СТИХА
Соперничал в стихах он с Сурайей,
А прозою — с Медведицей Большой.
Был, как вода, в нем чист, прозрачен разум,
Круг избранных он увлекал рассказом.
Писал ли он — был почерк как пушок
На юной белизне лилейных щек.
Науками свой ум обогащал он,
Всю мудрость мира в памяти вмещал он,
О ЕГО ПИРАХ И УВЕСЕЛЕНИЯХ
Свершив дела дневные, вечерами
Играл он в нарды иногда с друзьями.
Айван, как рай, для пира украшал,
Певцов и музыкантов приглашал.
Снимал застенчивости покрывало,
Когда вино в нем душу согревало.
С певцом садился, пел он вместе с ним,
В смешных рассказах был неистощим.
Стенанья флейты с сахаром мешал он,
Мелодию, как сахар, рассыпал он.
Брал в руки чанг и сам слагал слова,
И новой каждый раз была нава.
То из барбата, бывшего в забвенье,
Исторгнет звуки, полные томленья.
И так барбата струны запоют,
Что люди слушают и слезы льют.
Так проводил досуг он вечерами
С друзьями за веселыми пирами.
О ТОМ, КАК ОН ИГРАЛ В ЧОВГАН И ПОБЕЖДАЛ СВОИХ СОПЕРНИКОВ
Чуть на рассвете солнце сквозь туман
Коня пригонит на дневной майдан,
Встав, Саламан проворно одевался
И на коне к майдану устремлялся.
С клюкой он по ристалищу скакал
Туда, где золоченый мяч взлетал.
Средь однолетков, царственно рожденных,
Еще бритьем бород не удрученных,
Летя подобно быстрому лучу,
Всех крепче ударял он по мячу
И стал он самым ловким и проворным
В игре на том ристалище просторном.
С победою он покидал майдан.
Был мяч луной, а солнцем — Саламан.
О ТОМ, КАК ОН ОВЛАДЕЛ ЛУКОМ И СТРЕЛАМИ
Потом на стрельбище, где стрелы пели,
Он совершенствовался в ратном деле.
Изделье Чача — богатырский лук —
Он брал у царских лучников из рук.
Сам тетиву натягивал умело,
И тетива тугой струной звенела.
И тетиву до уха Саламан
Оттягивал и полный брал колчан,
И птицами трехперыми летели
Над полем стрелы, не минуя цели.
О ЕГО ЩЕДРОСТИ И РАЗДАЧЕ ДАРОВ
Он стонущих от нищеты и горя
Дарил рукою щедрой, словно море.
Вернее море бы назвать рекой
Перед широкой щедростью такой.
С той щедростью и туча не сравнится, —
Дарила туча капли, он — кошницы.
Когда к дверям дворцовым подходил
Бедняк и подаяния просил,
То награждался милостью такою,
Что ношу он не мог унесть с собою.
РАССКАЗ О БЕГСТВЕ ПОЭТА КАТРАНА ОТ ОБИЛИЯ ДАРОВ ВОСХВАЛЯЕМОГО ФАЗЛУНА
Катран! Каким искусством обладал он, —
В одном катрене целый мир вмещал он.
Гаджинскому Фазлуну он служил
И книгу мудрости ему сложил.
А шах Фазлун — как море, щедрым был он,
Поэта своего обогатил он.
Назавтра вдвое больше, чем вчера,
Насыпал золота и серебра.
И что ему Катран ни прочитает,
Ему он вдвое плату прибавляет.
Катран смутился, видя щедрость ту, —
Богатство сделалось невмоготу.
Внезапно он бежал, бесследно сгинул —
И дом, и всю казну свою покинул.
Узнав, что он исчез, Фазлун сказал:
«Он бескорыстен был, а я не знал.
Он был достоин царственных отличий,
А награждать достойных — мой обычай.
Но он не выдержал... И вот беда —
Исчез, бедняк, неведомо куда!»
О ТОМ, ЧТО ЦЕЛЬ ЭТИХ ВОСХВАЛЕНИИ — ПРОСЛАВЛЕНИЕ СУЛТАНА, ЧЬИ ЖЕЛАНИЯ СБЫВАЮТСЯ, А ВЛАДЕНИЯ ЯВЛЯЮТСЯ РАЕМ
Бессонный разум — друг, советник мой
Стал упрекать меня ночной порой:
«Зачем томишься мыслью бесполезной?
Что твой калам, Джами, пред этой бездной?
Кто царства времени не победил,
Исчезнет, будто не был и не жил.
Иди по главной нити в мире праха,
Не восхваляй придуманного шаха!»
Я отвечал: «О мудрости родник,
Перед тобой немеет мой язык.
Но я пою того, чье сердце живо,
Царя, носящего кулах счастливый.
Закон семи он поясам земным,
Семь океанов[16] — капля перед ним.
Иносказание — хвалы одежда,
Чтоб в тайну речи не проник невежда.
Учил мудрец: «Влюбленных, беды их
Изображай, но в образах иных!»
Ведь и не каждый друг — наперсник тайны,
В дверь эту не войдет никто случайный.
Жил некто, от любви с душой больной,
Всё время говоривший сам с собой;
Истории, одна другой чудесней,
Он сочинял, слагал стихи и песни,
О солнце, о луне повествовал,
О розе в гиацинтах покрывал;
То в песне кипарис он славил стройный,
То плакал над колючкой недостойной.
Пришел к нему невежда поболтать
И стал певца сурово осуждать.
Сказал: «Ты, друг, в огне любви сгораешь,
Что ж ты любовь свою не прославляешь?
Вниманье повседневному даришь,
О низменных явленьях говоришь».
А тот: «Тебе чужда тоска влюбленных,
И ты не знаешь языка влюбленных!
Ведь Солнцем я зову любовь мою,
От посвященных смысла не таю.
Цветком зову ланиты золотые,
А гиацинтом — локоны густые.
А кипарис — то стан ее прямой,
Я сам — колючка под ее ногой.
Ты повесть только о любви одной
Услышишь, коль язык изучишь мой».
КРАСОТА САЛАМАНА ДОСТИГАЕТ ВСЕСТОРОННЕГО СОВЕРШЕНСТВА. У АВСАЛЬ ВОЗНИКАЕТ ЛЮБОВЬ К НЕМУ, И ОНА ПРИБЕГАЕТ К УЛОВКАМ, ЧТОБЫ ПЛЕНИТЬ САЛАМАНА
Петь Саламана беден мой язык,
Когда он дивной зрелости достиг.
Он — кипарис, величие обретший,
Сад утонченности, весной расцветший.
Сперва он был незрелым, но, когда
Настало время зрелости плода,
Абсаль его всем сердцем возжелала,
К запретному плоду стремиться стала.
Но плод на верхней ветке вырастал,
Ее аркан плода не доставал.
И начала она — хитро и смело —
Свою красу подчеркивать умело.
То завитки, как мускусную мглу,
Распустит по лилейному челу,
То, темный волос разделив пробором,
Украсится невиданным убором,
То черной басмой в горнице своей
Наложит тетиву на лук бровей,
То подведет глаза свои сурьмою,
Неся смятенье миру и покою.
Ланитам придавала блеск румян,
Чтоб утерял терпенье Саламан.
И родинку искусно подводила,
И птицу сердца родинкой манила.
Всегда смеялась, весело шутя,
Зубов прекрасных жемчугом блестя.
То рукава повыше закатает,
Мол, дело делать ей рукав мешает,
То бегает проворно, хлопоча,
Браслетами-хальхалями бренча,
Чтобы от их колдующего звона
Ему постыли царство и корона.
Все дни она — заманчиво мила —
Перед глазами у него была.
Ведь женской прелести очарованье
Через глаза рождает в нас желанье.
РАССКАЗ О ЗУЛЕЙХЕ, СДЕЛАВШЕЙ НА СТЕНАХ СВОЕГО ДВОРЦА ИЗОБРАЖЕНИЯ СВОЕГО ЛИЦА, ЧТОБЫ ЮСУФ, КУДА НИ ПОСМОТРЕЛ, УВИДЕЛ ЕЕ ЛИЦО И ПОЧУВСТВОВАЛ К НЕЙ ВЛЕЧЕНИЕ
Для Зулейхи построен был дворец
Белей суфийских искренних сердец.
Резьбою там не украшали стены,
Зеркальной чистотой блистали стены.
Художника она велела звать
И облик свой на стенах написать.
И стены зал — на всем их протяженье
Покрыли сплошь ее изображенья.
Тогда она Юсуфа позвала,
Чадру с лица красивого сняла.
Он взглядом от соблазна отвращался,
Но всюду вновь с лицом ее встречался.
От прелести ее и от речей
Возникло у него влеченье к ней.
Решил исполнить он ее желанье
И с нею утолить свое желанье.
Но разум доводы ему явил
И в чистоте душевной утвердил.
Юсуф желаемого не коснулся,
Ушел до срока — и не оглянулся.
УЛОВКИ АБСАЛЬ ДЕЙСТВУЮТ НА САЛАМАНА, И ОН НАЧИНАЕТ ОЩУЩАТЬ СКЛОННОСТЬ К НЕЙ
И Саламан — хоть он и скромен был,
Хоть в помыслах он чистоту хранил —
Почувствовал: он взглядом в сердце ранен,
Косою мускусною заарканен.
Он чувствовал: сломил терпенье в нем
Изогнутых бровей ее излом.
Стал горек мед от смеха уст медовых,
И потерял он сон в ее оковах.
Он неотступно в тишине ночной
Ее воображал перед собой.
Он перед этой родинкою черной
Погибнуть был готов душой покорной.
От беспокойных локонов ее
Он потерял спокойствие свое.
Так, молча, страстью он воспламенялся,
Но в глубине душевной устрашался.
«Не дай, господь! — молился он в тиши. —
Ведь это гибель для моей души!
Люблю... Но, с ней любви вкусив, я знаю,
Величие и сан я потеряю.
Ведь счастье, что пройдет в конце концов,
Не кыбла для надежды мудрецов».
РАССКАЗ О СЛЕПОЙ ВОРОНЕ НА БЕРЕГУ СОЛЕНОГО МОРЯ, КОТОРОЙ ЦАПЛЯ ПРЕДЛАГАЛА ПРЕСНУЮ ВОДУ, НО ТА НЕ ПРИНЯЛА ЕЕ
Ворона стала слепнуть и от горя
Решила доживать свой век у моря;
Морскую воду горькую пила
И к той воде привычку обрела.
Однажды к морю прилетела цапля,
Как с облаков добра участья капля.
И над вороной сжалилась она,
Что ей вода морская солона.
Сказала цапля: «Ты не брезгуй мною,
Я пресной напою тебя водою!
Ведь про запас имеется всегда
В моем зобу прохладная вода».
— «Друг, я боюсь, — ответила ворона, —
Что потеряю вкус к воде соленой.
Коль жажду пресной утолю водой,
Пить не смогу потом воды морской.
Ты улетишь, а я, полуслепая,
Останусь тут, от жажды погибая.
Уж лучше с горькой быть водой в ладу,
Чтоб горшую не испытать беду!»
АБСАЛЬ ПРИХОДИТ К САЛАМАНУ, И ОНИ ПРЕДАЮТСЯ НАСЛАЖДЕНИЮ
Так он сгорал, томился; и тогда
Взошла Абсаль счастливая звезда.
Она искала часа неустанно
Найти в уединенье Саламана.
И ночью раз к нему в покой вошла
И всю себя и душу принесла.
К ногам его она, как тень, склонилась,
К ногам его смиренно приложилась.
И ласково он на нее взглянул,
И милости ей руку протянул,
И обнял. Тесным было их объятье,
Как тело нам охватывает платье.
И жадным ртом ко рту ее приник, —
О, поцелуй — объятий проводник.
Они в лобзанье радостно сливались,
И чаши их сердец переполнялись.
Они устами терлись об уста,
Но разделяла их еще черта.
И страсть, что в них сильней забушевала,
Стыдливости отвергла покрывало
И узел распустила на пути,
Где жаждали друг друга обрести.
В нем — молоко, а сахар в ней скрывался,
Сладчайший сахар с молоком смешался.
Насытясь сахаром и молоком,
Они к утру забылись сладким сном.
САЛАМАН ПРОБУЖДАЕТСЯ ОТ СПА И ЗОВЕТ АБСАЛЬ НА ПИР РАДОСТИ
Светило дня, взойдя на свод зеленый,
Лучом, как палочкою золоченой,
Завесу сбросив, навело сурьму
На вежды миру сонному всему.
И встал счастливый Саламан с постели
В полудремоте сладкой, будто в хмеле,
Объятый обаяньем чар ночных
И жаждой новых радостей живых.
Ему — он чувствозал — необходимо
Опять припасть к рубинам уст любимой.
Ее позвал он, слуг не разбудил
И рядом на подушку усадил;
Стыдливости покровы с милой снял он —
И вновь восторги ночи испытал он.
И так же день у них прошел другой...
Казалось, не грозил им глаз дурной.
День стал неделей, месяцем — неделя,
А месяц — годом сладкого безделья.
Вот так — ни днем ни ночью, без забот,
Они не разлучались целый год.
Но в зависти врагценье круговое
Сказало: «Как бесчестны эти двое!
Но те дела, что начинаю днем,
Я пресекаю в сумраке ночном.
Ведь счастье человека, и мученье,
И жизни срок — в моем произволение!»
РАССКАЗ ОБ АРАБЕ-КОЧЕВНИКЕ, КОТОРЫЙ ОДОБРИЛ УГОЩЕНИЕ ХАЛИФА И СКАЗАЛ: «ПОСЛЕ ЭТОГО Я ВСЕГДА БУДУ ПРИХОДИТЬ ОБЕДАТЬ СЮДА!», И ОБ ОТВЕТЕ ХАЛИФА, ЧТО, ВОЗМОЖНО, ЕГО НЕ ПУСТЯТ, НА ЧТО АРАБ СКАЗАЛ: «ВИНА ЗА ЭТО БУДЕТ НА ТЕБЕ, А НЕ НА МНЕ»
Какой-то бедуин, придя в Багдад,
Сел у ворот халифовых палат.
И волей повелителя в чертоги
Был приведен кочевник тот убогий;
Там за чредою царственной еды,
Он угощен был блюдом палуды
Сладчайшей, как язык красноречивый,
Как губы девы, юной и красивой,
То блюдо при любом большом глотке,
Казалось, таяло на языке.
Всё съел араб, и, восхвалив аллаха,
Он так сказал без робости и страха:
«О правоверных добрый щит и свет!
Я съел обед и дал такой обет,
Что буду ежедневно непременно
Сюда ходить, о муж благословенный!
Обедать с вами! Больше никуда,
Так мне по вкусу ваша палуда!»
Халиф сказал, смеясь. «О гость случайный,
Не ведающий сокровенной тайны!
Тебя вторично могут не пустить,
Так понапрасну стоит ли ходить?»
Араб сказал: «Ты грех возьмешь на душу,
Коль по твоей вине обет нарушу!
Когда меня ты не велишь пускать,
То кто меня посмеет обвинять?»
РАССКАЗ О ТОМ, КАК МУДРЕЦ И ПАДИШАХ УЗНАЛИ О ЛЮБВИ САЛАМАНА И АБСАЛЬ И СТАЛИ УПРЕКАТЬ ЗА ЭТО САЛАМАНА
Шли ночи, дни, недели в свой черед.
Любовь их длилась месяц, длилась год.
Совсем отца и мудреца забыл он,
Заботою сердца их сокрушил он, —
Уж не томит ли юношу недуг?
Но правду всю разведали от слуг.
Они позвали юношу и речи
С ним начали окольно, издалече.
И много истин мудрых привели,
Пока до сути дела не дошли.
И стало ясно им, что без обмана
Дошла до них молва про Саламана.
И дали наставление ему —
Опору неокрепшему уму.
НАСТАВЛЕНИЕ ПАДИШАХА САЛАМАНУ
Шах говорил: «О сын — душа отца,
Светильник яркий моего дворца!
Взгляд счастья моего тобой живет,
Майдан моих надежд тобой цветет.
Я долгим ожиданием томился,
Покамест ты, как роза, не раскрылся.
Полу из рук моих не вырывай,
Шипами рук моих не уязвляй.
Из-за тебя обременен я властью
И для тебя кладу ступени к счастью.
Предназначения не забывай,
Пристрастиям низким воли не давай,
Не будь рабом страстей! Ведь пред тобою
Престол величья, посланный судьбою.
Ты — царский сын. Тебе в човган играть,
Верхом на Рахше по полям скакать,
А не човганом локонов пленяться
И неге и безделью предаваться.
Копьем онагра мчащегося рань,
Лань на скаку проворно зааркань —
Хвала тебе. Но будь не заарканен
Петлей страстей, стрелой любви не ранен.
Всегда готовым будь пойти на бой,
Разить отважных сталью боевой.
Но кто в гаремном воздухе изнежен,
Тому разгром в сраженьях неизбежен.
Опомнись, сын! Иначе — я не лгу,
Что я от огорченья слечь могу.
Не высказать, как ты меня печалишь...
И стыд тебе, коль с ног меня ты свалишь!»
О ПРОЛИТИИ ШИРУИЕЙ КРОВИ ХОСРОВА ДУРНОМ ПРЕДЗНАМЕНОВАНИИ ЕМУ ЗА ЭТО
Убитый сыном, кровью истекая,
Хосров Парвиз промолвил, умирая:
«Ветвь, что от корня вскормлена водой,
Решила уничтожить корень свой.
И вырван корень был. И что же стало?
Иссохла ветвь и на землю упала».
ОТВЕТ САЛАМАНА ПАДИШАХУ
Внял Саламан отцу, чело склонил
И так ему в ответ проговорил-
«О шах, я раб твоей высокой мысли;
У ног своих меня ты прахом числи!
Тебе вовеки подначален я,
Ты прав. Но тяжко опечален я.
Душой согласный с волею твоею,
Не волен я и сердцем не владею.
Я многократно спорил сам с собой,
Я сам хотел разделаться с бедой.
Но лишь луну свою я вспоминаю —
Изнемогаю сердцем и стенаю.
Здесь на земле мне сиро без нее,
Ничто мне оба мира без нее.
Перед ее лицом — истоком света —
Тускнеет светоч мудрого совета».
РАССКАЗ О ЛИСИЦЕ И ЛИСЕНКЕ
В сады лиса лисенка привела
И наставленье мудрое дала:
«Ешь виноград, но — чур — не объедайся,
Сторожевых собак остерегайся!»
Лисенок ей: «Хоть я и сам не рад,
Но, раз уж я увидел виноград,
Пока все гроздья не пообрываю,
Я даже о собаках забываю!»
НАСТАВЛЕНИЕ МУДРЕЦА САЛАМАНУ
Когда закончил слово шах-отец,
Стал Саламану говорить мудрец:
«О сада древнего побег любимый,
Рисунок вечного непостижимый,
Читающий, всем мудрецам в пример,
Тетрадь стихий и свиток звездных сфер;
С рожденья страж сокровищниц Адама,
Мир отражающий, как чаша Джама,
Ты осознай достоинство свое
И суть свою и охрани ее!
Тот, чья рука, исполненная силой,
Твоей природы глину замесила,
Он указатель твоего пути.
Ты взгляд к духовной сути обрати.
От внешнего очистись; всё вниманье
Зерцалом погрузи в лучи познанья.
От обольщения женского уйди,
На лик прекрасный больше не гляди.
Что есть красавица? Полна изъянов
Картина эта, в мареве обманов.
И ни пола, ни пазуха у ней
Не чисты, не свободны от страстей.
Как можешь ты безумью предаваться?
Как можешь ты, забыв себя, влюбляться?
Ты, страсти поддаваясь, суть души,
Основу сил своих не сокруши.
Ты из-за страсти сам с собой в боренье;
Душе служить иль страсти — ты в сомненье.
Высокий был сужден тебе удел,
Лучом звезды в зените он блестел.
Но, низкой страстью сорван с тверди звездной,
Он падает во тьму, влекомый бездной».
РАССКАЗ О ПЕТУХЕ И МУЭДЗИНЕ
Раз петуху промолвил муэдзин:
«Часы намаза знаешь ты один.
Ты в срок всегда поешь и не собьешься.
Ни на мгновение не ошибешься.
Тебе бы, друг, при мудрости такой,
На небе петь — высоко над землей!
Доколь тебе средь куриц величаться
И в каждой свалке мусорной копаться?»
Петух сказал: «Пришлось мне низко пасть...
Меня сгубила чувственная страсть.
Когда свое пристрастье победил бы,
Как я тогда высоко воспарил бы!
В курятнике бы райском, не земном,
Беседовал с небесным петухом!»
ОТВЕТ САЛАМАНА МУДРЕЦУ
Был Саламан овеян словом знанья,
Как неким облаком благоуханья.
Ответил он: «Платону равен ты
И Арасту — в кругу твоей черты.
В столетьях десять солнц ума блистало,
Одиннадцать с твоим приходом стало.
Я строго следовал твоим путем,
Покорным был твоим учеником.
Запомнил всё, чему я научился,
С твоею мудростью душой сравнился.
Но знаешь ты, не можешь ты не знать,
Что вне меня возможность выбирать.
Деянья наши дара не превысят,
А дар от воли нашей не зависит.
И от того, что мной совершено,
Мне отрешиться право не дано.
Пусть в наших действиях исток несчастий,
Вернуть свершенное не в нашей власти».
РАССКАЗ О СТАРИКЕ И ЕГО СЫНЕ
Шел некто с сыном-юношей сам-друг,
А ослик их тащил тяжелый вьюк.
Они дорогой ноги в кровь разбили.
Большие горы путь им преградили,
Отвесной обрываясь крутизной;
Под кручей море пенилось волной.
Над бездною, что душу устрашала,
Опасная тропинка пролегала.
Казалось — там никто не мог пройти,
Там лишь змея могла бы проползти.
А что с тропинки узкой той срывалось,
Глубокой бездной моря поглощалось.
Пошел тропинкой ослик и упал.
«О боже! — сын в смятенье закричал. —
Осел упал, с ним наши все пожитки..
Спаси его и возмести убытки!»
— «Молчи, сынок, — сказал старик отец, —
Нам не вернет его и сам творец.
Будь тверд, мужайся духом благородным,
Не помышляй о выборе свободном».
САЛАМАНУ ОПОСТЫЛЕЛИ МНОГОЧИСЛЕННЫЕ УПРЕКИ, ОН ОСТАВЛЯЕТ ШАХА И МУДРЕЦА И ВМЕСТЕ С АБСАЛЬ ИЗБИРАЕТ ПУТЬ БЕГСТВА
Он слушал их, всем сердцем их любя,
Молчал, но был от горя вне себя.
Упрек несет ущерб душе свободной,
Упреков дух не терпит благородный.
«Как быть теперь?» — он голову ломал
И многие решенья принимал.
Со всех сторон свое обдумал дело,
И мысль о бегстве твердо в нем созрела.
И паланкин для дальнего пути
Велел он верным слугам припасти.
Чем дом тесней, тем лучше для досуга,
Когда в объятьях милая подруга.
РАССКАЗ О ЗУЛЕЙХЕ, КОТОРОЙ ПРИ ВИДЕ ЮСУФА КАЗАЛАСЬ ПРОСТОРНОЙ ТЕМНИЦА
Разлуку Зулейха была не в силе
Сносить, когда Юсуфа заточили.
И каждый вечер из дворца в тюрьму
Она стремилась к другу своему.
И вот сказал ей некто не любивший,
Плода из сада страсти не вкусивший:
«Живя в таком дворце, до коих пор
Тебе в тюремный прятаться затвор?»
Она ж: «С тех пор, как друг в темнице скрылся,
Как муравьиный глаз, мой мир стеснился!
Но муравьиный глаз мне с ним вдвоем
Просторней, чем дворец в саду моем».
САЛАМАН И АБСАЛЬ УПЛЫВАЮТ В МОРЕ, ПРИСТАЮТ К ЦВЕТУЩЕМУ ОСТРОВУ, ПОСЕЛЯЮТСЯ НА НЕМ И ОБРЕТАЮТ ПОКОЙ
Дней за семь Саламан свою Абсаль
Увлек в недосягаемую даль.
Забыв упреки родичей и горе,
Через неделю он увидел море.
Стал Саламан за морем наблюдать,
Стал кораблей попутных поджидать.
И челн нашел, прекрасно оснащенный,
Как полумесяц в заводи зеленой.
Вот вынес челн на шумную волну,
Как полумесяц, — солнце и луну.
Как лебедь, над пучиною соленой
Челн полетел, ветрилом окрыленный.
Дней тридцать — качка, ветра гул да плеск,
От качки угасал их цвет и блеск.
Когда пловец последних сил лишался,
Вдруг среди моря остров показался,
Как сад Ирема в давние года,
Перенесенный волшебством сюда.
Как сад эдема, вся в росе блестящей
Лесная там благоухала чаща.
И Саламан сказал: «Здесь будем жить.
Чего еще искать, куда нам плыть?»
Они от всяких страхов отрешились
И в том лесу прекрасном поселились.
Жасмин и роза, радостью дыша, —
Единые, как тело и душа.
Она всегда с любимым, он — с любимой,
В покое, без помехи нетерпимой.
Здесь лицемер не обличает их,
Загробной карой не стращает их.
Не жалит роза — нежности награда,
Дракона нет у найденного клада.
Нет им запрета на лугу лежать,
В потоке чистом жажду утолять
И радоваться, соловью внимая
И сладкозвучной речи попугая.
Им на прогулке спутник — то павлин,
То куропатка золотых долин.
Как в мареве счастливого похмелья,
Они там жили, полные веселья,
Не мучимы упреками, одни,
И ночи проводя в любви, и дни.
К влюбленной милой тянется влюбленный,
И для слиянья — никакой препоны.
О ТОМ, ЧТО ОТВЕТИЛ ВАМЕК НА ВОПРОС — КАКОВА ЦЕЛЬ ЕГО ПОИСКОВ
Какой-то любопытный человек
Спросил: «Что ищешь в мире ты, Вамек?
Чем ты томишься, Узрою плененный?
Чего вам не хватает, о влюбленный?»
Ответил он: «Ищу в дали степей
Угодья, где не встречу я людей;
Чтобы в шатре близ речки поселиться
И с милой там навек уединиться;
Чтоб слиться с нею телом и душой
И знать, что нас не видит глаз чужой;
Чтобы в пустыне до скончанья века
Ни одного не встретить человека!
Лишь там я неразрывно с ней сольюсь,
От двойственности там освобожусь.
Пока есть двойственность — есть страх и муки
И опасение будущей разлуки...
Но верю я, что счастье суждено
Мне слиться с ней поистине в одно!»
ШАХ УЗНАЕТ ОБ ОТЪЕЗДЕ САЛАМАНА И, НЕ ИМЕЯ СВЕДЕНИЙ О НЕМ, ПОЛЬЗУЕТСЯ ЗЕРКАЛОМ, В КОТОРОМ ВИДЕН ВЕСЬ МИР, И УЗНАЕТ О СОСТОЯНИИ САЛАМАНА
Узнал в Юнане старый властелин,
Что вдруг исчез его любимый сын.
В отчаянье он слезы лил, как воду,
С мольбами обращался к небосводу,
Вел розыски сыновнего пути,
Но ни следа нигде не мог найти.
Владел он неким зеркалом чудесным,
Всё отражавшим в мире поднебесном.
Взглянул он в это зеркало и вот —
Увидел остров средь пустынных вод.
На острове зеленая чащоба,
И беглецы в ней — невредимы оба...
Когда он там увидел их вдвоем,
К обоим милость пробудилась в нем.
Решил: он жив, зачем его жестоко
Терзать словами тщетного упрека!
А чтобы сын ни в чем нужды не знал,
Корабль ему с припасами послал.
РАССКАЗ О ТОМ, КАК ХОСРОВ ПАРВИЗ ПОЛУЧИЛ ВОЗМЕЗДИЕ ОТ ШИРУЙЕ ЗА ТО, ЧТО ОН СДЕЛАЛ С ФАРХАДОМ
Утесы прорубающий Фархад
К Ширин влеченьем страсти был объят.
Ширин, полна сердечного волненья,
Скрыть не могла ответного стремленья.
Как пламя, ревность шаха обняла,
Хирман его спокойствия сожгла.
И вот уже готовит полный яда
Судьба-старуха кубок для Фархада.
Погиб Фархад... Свершив великий грех,
Парвиз с Ширин остался без помех.
Но грозный небосвод алкал отмщенья,
Он подал Шируйе кинжал отмщенья.
И пал убитый сыном властелин,
Всё потерял — и царство, и Ширин.
ШАХ ОГОРЧАЕТСЯ ПРОДОЛЖИТЕЛЬНОСТЬЮ ПРИВЯЗАННОСТИ САЛАМАНА К АБСАЛЬ И СИЛОЙ МЫСЛИ УДЕРЖИВАЕТ САЛАМАНА ОТ НАСЛАЖДЕНИЙ С НЕЮ
Но с горечью увидел шах Юнана,
Что нет конца пристрастию Саламана;
Что жизнь идет, наследник же его
О царстве знать не хочет ничего.
Об этом мысля, шах сгорал от горя...
Через пустыни и просторы моря
Он мысль на Саламана устремил
И мыслью сил мужских его лишил.
К любимой сын не уставал стремиться,
И вдруг он с ней не смог соединиться.
Его, как прежде, жар любовный влек,
Но с ней, как прежде, слиться он не мог.
Сгорать от жажды над струей потока —
Нет кары в мире более жестокой.
И понял он: отец, один и стар,
Его вернуться нудит силой чар.
И воротился он к отцу в смятенье,
Раскаяния полн, прося прощенья...
ОТВЕТ УЧЕНОГО НА ВОПРОС, КОГО НАЗЫВАТЬ ЗАКОННЫМ СЫНОМ
Раз ученик спросил: «О муж ученый,
Как ты решаешь — кто есть сын законный?»
Ответил: «Тот, кто на отца похож,
Неважно — дурен он или хорош.
Пусть не похож сперва... Года проходят,
И видят все — он на отца походит.
А коль ни с чем с отцом он не сравним,
То прав отец, назвав его чужим.
Ведь плевел в поле средь ростков пшеницы
Сначала от нее не отличится.
Растут они как равные. Но вот
Зерно поспело, жатва настает.
И скажет колос: «Прочь, сорняк негодный,
Не ровня ты пшенице благородной!»
САЛАМАН ПРИБЫВАЕТ К ШАХУ, И ТОТ ВЫРАЖАЕТ ЕМУ СВОЮ ЛЮБОВЬ
Увидел старый шах сыновний лик
И с поцелуями к нему приник.
И, положив ему на плечи руки,
Он любовался им после разлуки.
И говорил: «Зрачок глядящий мой,
Ты мне как соль на скатерти земной.
Рожден ты для того, чтоб царством править,
Чтоб наш венец и трон в веках прославить.
Ты не гнушайся царского венца.
Венец державный — не для подлеца.
Срок близится, венец принять ты должен,
Кормило власти в руки взять ты должен.
Так отвратись от гибельной любви,
Для высшей в мире доблести живи.
О судьбах царства думай, о короне.
Страсть низменную смой, как хну с ладони».
О ЧЕТЫРЕХ СВОЙСТВАХ, ЯВЛЯЮЩИХСЯ УСЛОВИЯМИ ЦАРСТВОВАНИЯ
Честь, мудрость, щедрость, мощная рука —
Вот свойства, при которых власть крепка.
Но мудрость выше низменных пристрастий,
Не терпит благородство женской власти.
Разумный муж высоко честь хранит
И похотью полу не осквернит.
Могучий дух рабом любви не будет
И царственного долга не забудет.
И щедрость ради женщины любой
Не жертвует великою судьбой.
Царь, если он собой не в силах править,
Не сможет царства своего прославить.
Всему, что может мощь твоих опор
Ослабить, ты суровый дай отпор!
И честь, и мужество, и мудрость — в этом.
Прибавить нечего к моим советам».
САЛАМАН ВПАДАЕТ В ПЕЧАЛЬ ОТ УПРЕКОВ ОТЦА, УХОДИТ В ПУСТЫНЮ, РАЗЖИГАЕТ ОГОНЬ И ВХОДИТ В НЕГО ВМЕСТЕ С АБСАЛЬ, ИО АБСАЛЬ СГОРАЕТ, А ОН ОСТАЕТСЯ НЕВРЕДИМЫМ
Кто в мире униженней, чем влюбленный?
Где есть удел, столь горько затрудненный?
Кому доброжелательства совет
Как злого издевательства навет?
Так Саламан утратил свет надежды
И разорвал спокойствия одежды.
Мир для него навеки помрачнел,
И он уничтоженья захотел.
Пусть лучше корень жизни уничтожит
Тот, кто достойно больше жить не может
И он с Абсаль — любимою своей —
За смертью удалился в даль степей.
Вязанками кустарник нарубил он,
Вязанки те в большой костер сложил он.
И поднялся костер, как холм высок.
Огонь он высек и костер поджег
Простер ей руку, как жених невесте,
И на костер взошел он с нею вместе.
Шах устремлял свой взгляд в степную даль,
Он думал истребить одну Абсаль.
Луч мыслей направляя неустанно,
Он сжег ее, оставил Саламана.
От примеси нечистого всего,
Как золото, очистил он его.
САЛАМАН ОСТАЕТСЯ БЕЗ АБСАЛЬ И СКОРБИТ В РАЗЛУКЕ С НЕЙ
В житейской суете неистребимой
Кто чужд всего? — Влюбленный без любимой.
Бежит от мира... Но несутся вслед,
Пронизывают сердце стрелы бед.
Вот в грудь ему один клинок вонзился,
Другой в затылок прямо устремился.
Хоть друг в несчастье пощадит его,
Но недруг камнем поразит его.
Пусть камень мимо пролетит далеко,
Он будет жертвой черствого упрека.
А если он упреков избежит,
Его печаль разлуки сокрушит...
Они на гору огненную смело
Взошли. В огне одна Абсаль сгорела.
Был силой мысли Саламан спасен;
Как тело без души, остался он.
Моля об избавлении, со стоном
Он пал в слезах пред грозным небосклоном.
Так причитал он, что рассвет рыдал
И, сострадая, ворот разрывал,
Сочувствуя, над ним слезами капал,
А Саламан лицо себе царапал,
Бил камнем в грудь себя он всё больней,
Как в пробный камень верности своей.
Не в силах милую обнять руками,
Он руки истерзал себе зубами.
Он взгляды ночью в угол обращал,
В тени Абсаль свою воображал.
«О, подойди, вернись ко мне, взываю!
Взгляни — я умираю, я сгораю!
Одна ты в жизни жизнью мне была,
Одна ты свет глазам моим дала.
Я, привлечен твоею красотою,
Жил на путях свидания с тобою.
Мы были оба счастливы всегда.
Доселе не касалась нас беда.
О, как мы сладостно соединились,
Когда от всех навеки отрешились!
Друг другу тайну тайн шептали мы,
В объятьях сладко засыпали мы.
Как дико пламя ярое взвивалось..
О, пусть бы я сгорел, а ты осталась!
Но вот сгорела ты, мне — пеплом стыть,
И нет исхода, и зачем мне жить?!
О, если б я тогда погиб с тобою,
Мы шли бы вместе тайною тропою...
Там — за пределами небытия —
Блаженство вечное вкусил бы я».
РАССКАЗ ОБ АРАБЕ. ПОТЕРЯВШЕМ ВЕРБЛЮДА И ГОВОРИВШЕМ: «О, ЕСЛИ БЫ Я ТОЖЕ ПОТЕРЯЛСЯ ВМЕСТЕ СО СВОИМ ВЕРБЛЮДОМ, ЧТОБЫ КАЖДЫЙ, КТО НАЙДЕТ ЕГО, НАШЕЛ БЫ И МЕНЯ С НИМ!»
Один араб дорогой задремал —
И, как упал с верблюда, не слыхал.
Верблюд, почуяв легкость и свободу,
Один, как резвый конь, прибавил ходу.
Араба разбудил степной рассвет..
Верблюда нет, песком завеян след.
Он возопил: «Верблюд мой потерялся,
В пустыне дикой я один остался!
О, если б не был я судьбой гоним,
Я потерялся б тоже вместе с ним!
Куда б шаги верблюд мой ни направил,
С ним был бы я, его бы не оставил.
Со мною вместе бы нашли его —
Пропавшего верблюда моего!»
ШАХ УЗНАЕТ О СОСТОЯНИИ САЛАМАНА, НО ОКАЗЫВАЕТСЯ БЕССИЛЬНЫМ ПОМОЧЬ ЕМУ И СОВЕТУЕТСЯ ОБ ЭТОМ С МУДРЕЦОМ
Когда проведал царь, что Саламан
И день и ночь тоскою обуян,
Душа его — подобие металла —
В горниле горя расплавляться стала.
Изнемогало шаха существо,
От муки разрывалась грудь его.
И обратился он к совету пира:
«О Кааба надежд и страха мира,
Я властью мысли сжечь Абсаль сумел,
А Саламан — в тоске по ней — сгорел.
Нет для Абсаль из пепла возвращенья,
Нет сердцу Саламана исцеленья.
Всё высказал я. Сам теперь гляди,
Сам средство для спасения найди».
— «Ты, вижу, мыслью тверд и духом светел,
Когда пришел ко мне, — мудрец ответил, —
И, если верит мне наследник твой
И не нарушит договор со мной,
Моею волею Абсаль живая
К нему вернется, горе исцеляя.
Здесь несколько она пробудет дней,
Как прежде, он опять сольется с ней».
Услышав речи мудреца, с волненьем
Стал Саламан внимать его веленьям.
САЛАМАН ПОВИНУЕТСЯ МУДРЕЦУ, И МУДРЕЦ НАХОДИТ СРЕДСТВО ИСЦЕЛЕНИЯ ЕГО ОТ СКОРБИ
Мудрец его покорством тронут был
И мощь чудесных чар своих явил.
Когда Абсаль бедняге вспоминалась
И сердце в нем от муки разрывалось,
Мудрец об этом сразу узнавал —
Абсаль прекрасной образ создавал
Из воздуха перед его глазами,
Руками ощутимый и устами.
Когда ж царевич погружался в сон,
Тот образ таял... истреблялся он.
Мудрец же, в высоту подъемля взоры,
Вел о Зухре прекрасной разговоры.
«Зухра, — он говорил, — в небесной мгле
Прекрасней всех красавиц на земле.
За красоту была она когда-то
На небеса взята лучом заката.
Так чанг ее звучит, что небосвод,
Всем хором звезд кружась, ей в лад поет».
От речи той, волшебной и неясной,
Стал влечься Саламан к Зухре прекрасной.
Рассказывал мудрец, и каждый раз
Сильней влиял на юношу рассказ.
Когда мудрец в нем обнаружил это,
Стал колдовать он над Зухрой-планетой.
С небес Зухра как женщина сошла
И сердце Саламана заняла.
Абсаль из сердца Саламана скрылась,
Любовь к одной Зухре в нем укрепилась.
ПАДИШАХ ПРИВОДИТ ПОДЧИНЕННЫХ К ПРИСЯГЕ САЛАМАНУ И ПЕРЕДАЕТ ЕМУ ПРЕСТОЛ И ЦАРСТВО
От скорби наконец освободился
Шах Саламан и духом обновился...
Достоин стал занять престол отца,
Достоин стал он перстня и венца.
И старый шах созвал царей вселенной —
Людей породы алчной и надменной.
И он для них такой устроил пир,
Какого сто веков не ведал мир.
Царей, вояк, исполненных отваги, —
Он всех привел к незыблемой присяге
Наследнику и сыну своему.
Мир положил он под ноги ему,
Семь поясов вручил земли великой,
Всем странам объявил его владыкой.
ЗАВЕЩАНИЕ ПАДИШАХА САЛАМАНУ
«Хоть царство мира этого не вечно,
Для мудрых степь надежды бесконечна.
Свой разум светом знанья осеня,
Возделай ниву завтрашнего дня.
На поле жизни, не страшась коварства,
Готовь посев для будущего царства!
Коль мужа звезды знания ведут,
Усилья и труды не пропадут.
Что твердо знаешь — делай, полн старанья;
Не знаешь — восполняй пробелы знанья.
По счету справедливому взимай
И справедливой мерой возвращай.
Лишь то бери, что указует вера,
А с нечестивых не бери примера.
Добро, коль благо мудрости берешь
И мудростью возросшей воздаешь.
Не разрушай опору неимущих,
Не возвышай вельмож, народ гнетущих:
Дай волю им — державу разорят,
А золото истратят на разврат.
Коль не спасешь народ от разоренья,
Сам от забот не обретешь спасенья.
Не отвращайся от прямых путей! —
Таков завет прославленных царей.
Не следуй тем, чей путь отсюда — в пламя,
Кто станет в бездне адскими дровами.
Несправедливостей не допусти,
Любой ущерб в прибыток обрати,
Чтоб чаша, что зовется «Мир и милость»,
О камень угнетенья не разбилась.
Будь как пастух, отара — твой народ;
Пастух свою отару бережет.
Тебе во всем быть правосудным надо.
И кто основы суть — пастух иль стадо?
Ты безопасность стада утверди,
Испытанных помощников найди,
Чтоб, как овчарки, были злы и яры
Против волков, а не среди отары.
Беда тебе на голову падет,
Коль пес с волками дружбу заведет.
Найди вазиров для опоры царства,
Радеющих о благе государства.
Быть должен мудрым верный твой вазир,
Чтоб охранять в стране покой и мир.
Честнейшего дари высокой властью,
Общественному преданного счастью.
Чтоб он с людей ни на волос не брал
Поверх того, что сам ты указал.
Чтоб он был сострадателен к народу,
Во всем доброжелателен к народу,
Гроза — грабителям, а беднякам
И страждущим — защита и бальзам;
Чтоб зависти и злобы не питал он,
Чтобы людей ученых почитал он.
Когда ж, как пес при бойне, грязен он,
Да будет отрешен и осужден.
Поставь надзором честных, беспристрастных
Фискалов, к лихоимству не причастных,
Чтоб через них ты знал о правде всей,
Что делается средь твоих людей.
Тех, кто виновным назовут вазира,
Остерегись предать на суд вазира.
Сам разбери — кто виноват, кто прав;
Иль будешь проклят, истину поправ.
Кто для тебя богатства собирает
И города и села притесняет
(Ты знай, что впрок богатство не пойдет,
Что на виновных божий гнев падет) —
Твой враг подобный сборщик, чуждый чести,
Что вместо десяти взимает двести.
Вазир жестокий, алчностью горя,
Клевещет пред народом на царя.
Власть нечестивца верным мусульманам
Всегда претит и проклята Кораном.
Кто бедным людям гнет несет в удел,
Кто правду ради выгоды презрел,
Невеждой грубым предстает пред миром.
Невежда же не может быть вазиром!
Сам все дела мирские изучай,
Вершить их только мудрым поручай».
О ТОМ, ЧТО ЦЕЛЬ ЭТОЙ ПОВЕСТИ НЕ ВНЕШНИЙ ЕЕ ОБРАЗ, А ИНОЙ СМЫСЛ, КОТОРЫЙ БУДЕТ ИЗЛОЖЕН
За внешним строем повести порой
Скрывается глубокий смысл иной.
Поскольку внешне повесть завершилась,
То нужно, чтобы суть ее открылась,
Суть сокровенную определил
Тот, кто дорогу к тайне проложил.
И цель его — не шумный спор с тобою,
А знанье тайн, владеющих душою.
Кто — шах? И кто по воле мудреца
Без матери рожденный от отца?
И кто — Абсаль? И что есть волны моря
И та гора огня в степном просторе?
Какое царство Саламан обрел,
Когда душою от Абсаль ушел?
И кто Зухра, что свет ему открыла,
С зерцала сердца окись удалила?
Внимай же пояснениям моим
Всем существом и разумом живым.
В ИЗЪЯСНЕНИЕ ТОГО, ЧТО ЯВЛЯЕТСЯ СУТЬЮ РАССКАЗАННОГО
Сперва творец созвездий и планет
Вселенной Перворазум дал, как свет
Свет-Перворазум да повелевает,
Да всяк его веленья исполняет
Приявшего сияющий венец
Познанья тайны мы зовем — мудрец.
По воле Перворазума туманно
Взошло над миром солнце Саламана.
Кто ж милая Абсаль? — Любовь и страсть,
К ее устам зовущая припасть.
Абсаль — пучина, где они проплыли,
Где мир в волненье бурном находили.
То море — темных вожделений зыбь,
То море — томных наслаждений зыбь.
В чем суть стремленья Саламана к шаху
И припаданья головою к праху?
Всё это к Перворазуму возврат
Светильника, что мраком был объят.
Что есть костер, что есть самосожженье,
Нам данной богом плоти истребление?
То знак нам: всё сгорит и всё пройдет,
Но дух воспрянет, пепел отряхнет.
Зухра — души высокой совершенство,
В слиянье с нею — высшее блаженство.
Вселенной, мудрый, овладеешь ты
В сиянье этой вечной красоты!
Я кратко говорил об этих тайнах
В рассказе о делах необычайных.
А прав иль нет я был в моих речах —
Лишь всемогущий ведает аллах.