Избранные произведения — страница 14 из 22

ЮСУФ ПРЕДСТАЕТ ВЗОРАМ АДАМА

Ловцы жемчужин в море вдохновенья,

Чтецы божественного откровенья,

Начав о мироздании рассказ,

Сказали об Адаме в добрый час:

Когда развеял он времен потемки,

Предстали перед ним его потомки,

Согласно сану, праотцем горды,

Построились в отдельные ряды.

Святые, что не ведали соблазна,

Стояли с родословной сообразно.

В другом ряду — властители держав,

На них венцы, их облик величав.

А третьи — добронравные миряне

Всех состояний, и родов, и званий.

Адам на то собранье бросил взгляд,

В отдельности увидел каждый ряд,

И ясновидящим глазам провидца

Предстал Юсуф, сиявший, как денница.

Он был на том собранье как свеча,

Явил свое пыланье, как свеча.

Пред ним померкли всех красот приметы,

Как меркнут перед солнцем все планеты.

Он — прелесть жизни с головы до пят,

У ног его все прелести лежат

Мечта пред красотой его слабеет,

Наш разум пред умом его робеет.

Божественным сияньем он одет,

Он миродержца излучает свет

Его чело светлей зари востока,

А мысль, как день ясна, парит высоко.

И впереди его, и позади —

Пророки, стройногелые вожди,

Святые, что известны поименно,

Деяний славных подняли знамена,

И солнце озаряло этот храм,

Где бог внимал молитвам и хвалам.

Увидев чудной красоты явленье,

Адам в душе воскликнул в удивленье:

«О, кто он, боже, этот человек?

Какого сада вижу я побег?

Где он обрел и красоту, и прелесть?

Где блеском счастья очи загорелись?»

И был ответ: «Он — свет твоих очей,

Услада горестной души твоей.

В саду Якуба он — побег из праха,

Газель, что подарил нам друг аллаха.[23]

Чертог величья, скажешь, он возвел!

Он превратит Египет в свой престол,

Он поразит красавцев и красавиц,

И ослепит их бешеная зависть!

Он отразит, как зеркало, твой род —

Даритель щедрый всех твоих щедрот».

Еще услышал: «Шесть долей есть в мире

У красоты, я дал ему четыре.

Три прелести красавцам дал земным:

Юсуфу две, одну — всем остальным».

И обнял юношу Адам, даруя

Добро отеческого поцелуя.

Поведал о любви своей светло,

Когда поцеловал его в чело.

Как соловей о розе несравненной,

Вознес о нем слова к творцу вселенной.

РОЖДЕНИЕ ЮСУФА

Изменчив мир. Чей ни придет черед,

Тот в барабан существованья бьет,

И что ни век, то истина иная,

Но не затмится, облик свой меняя!

А если б не менялся мир, то мы

Порою свет не извлекли б из тьмы.

Навеки если б солнце закатилось,

То ни одна звезда бы не светилась.

Коль не заснут зимою семена,

Не засмеется розами весна!

Когда Адам юдоль скорбей оставил,

Греховную обитель Шис возглавил.

Он отошел, насытился трудом —

Идрис возглавил этот лживый дом.

Исчез и он для глаза и для слуха —

Первосвященником оставил Нуха.

Потоп замолк — явился Ибрагим,

И стал он дружен с богом всеблагим.

Ушел и он от смены дней и мрака,

Назвав первосвященником Исхака.

Тот перестал ронять реченья с губ —

Стал в мире проповедовать Якуб.

Служил он в Шаме богу неустанно,

Потом пришел на землю Ханаана,

Где он разбогател в теченье лет,

Где много сыновей родил на свет.

Овец и коз взрастил он в чистом поле —

И муравьев, и саранчи поболе!

Двенадцать произвел он сыновей,

Юсуф — одиннадцати всех милей!

Когда Юсуф — так говорят — родился,

То у луны, казалось, брат родился!

Побег украсил плоти сад земной,

Дух озарился новою луной:

Сам Ибрагим надел, служа аллаху,

На эту розу нежную рубаху.

Исхак увидел с радостью тогда:

В его созвездье — новая звезда!

В саду Якуба — цвет благоуханный,

Что для отца бальзамом был и раной!

Он был газелью, Ханаан досель

Не знал, что мускус нам дарит газель!

Своею грудью мать его кормила,

Покуда не взяла ее могила.

Два года матери сосал он грудь,

Но мать отправилась в последний путь.

Из моря доброты на дно сиротства

В слезах скатился жемчуг благородства,

Но раковину он обрел, блестя:

Вскормила тетка бедное дитя.

Да, птицу дней его взрастила тетка,

И вот расправил крылышки сиротка:

Красив и тонок стан, душа чиста,

И медом речи радуют уста.

Сестре Якуба дорог стал племянник,

Ее души единственный избранник.

Она не разлучалась с ним, как тень, —

Как солнце, он сиял ей каждый день.

Он стал и для отца отрадой вскоре,

Его любимцем, утешеньем в горе.

Отец познал отраду жизни в нем,

Хотел он с сыном ночью быть и днем!

Он мучился, не видя постоянно

Перед собой сестры и мальчугана.

Сказал сестре: «Я без него скорблю,

Дрожа, как ива, — так его люблю!

Меня, что должен быть всегда с Юсуфом,

Не разлучай в мои года с Юсуфом!

Ты мне верни мою мечту и явь,

В мои покои ты его отправь».

Сестра Якуба, затаив обиду,

Его словам была покорна с виду,

Но к хитрости прибегла, чтоб опять

Любимца у родителя отнять.

Исхак оставил, набожности ради,

Ей ремешок, потребный при обряде:

Тот, кто привяжет ремешок к руке,

Забудет о злосчастье и тоске...

Она уйти Юсуфу приказала,

К его одежде крепко привязала

Тот ремешок от мальчика тайком...

С привязанным пошел он ремешком,

Пошел, невинный, улыбаясь кротко,

Но слух тотчас же распустила тетка,

Что ремешок пропал, и стала вдруг

Подозревать друзей, родных и слуг

Обыскивала всех, ища пропажи,

Того, другого обвиняя в краже.

Был и Юсуф обыскан в свой черед —

И вот она пропажу достает!

В те дни законы соблюдались свято,

Решались по закону шариата.

Когда владельцем вор изобличен,

То вор ему на рабство обречен.

Так с хитростью устроив это дело,

Юсуфом снова тетка завладела.

Он был ее счастливым, светлым днем,

Но вот она заснула смертным сном.

К отцу вернулась вновь его услада:

От мальчика не отрывал он взгляда,

От прочих отвернулся сыновей,

Найдя в Юсуфе свет судьбы своей.

Душа его всегда была с Юсуфом,

Вершил он все свои дела с Юсуфом.

Ему был нужен каждый час Юсуф,

Был светочем для старых глаз Юсуф.

Да что и говорить, луна такая

Затмит и солнце, для любви сверкая!

Как опишу я эту красоту,

Что ярче райской гурии в цвету?

Он был луной на небе сладострастья,

Надеждой бытия, светилом счастья,

Нет, не луной — он солнцем был земным

Что слабый блеск луны в сравненье с ним?

Нет, солнца свет — всего лишь призрак света,

С Юсуфом не равняй светило это!

Оков не зная всяких «что?» и «как?»,

Священным светом он развеял мрак.

В те дни красою Зулейха пленяла,

Невинности накинув покрывало.

В не знавшей зноя западной стране

Любимого увидела во сне.

Не скроется любовь от приближенных,

Когда от ран страдает обнаженных.

ОПИСАНИЕ КРАСОТЫ ЗУЛЕЙХИ

Вот что сказал достигший мастерства,

Тот, в чьей казне — отборные слова

На Западе, исполнен силы правой,

Почтенный шах Тамус владел державой.

Познал он власть — и цвет ее, и вкус;

Всего, о чем мечтал, достиг Тамус.

Своим величьем он венец возвысил,

И блеск престола от него зависел.

Звалась его царевна Зулейхой.

Еще не ведал мир красы такой!

Не девушка — звезда средь звезд вселенной,

Жемчужина в шкатулке драгоценной.

Словами кто б ее изобразил?

Но попытаюсь в меру слабых сил.

Подобно косам Зулейхи, сойду я

От головы до пят, ее рисуя.

Когда взгляну я на рубины губ,

Я стану в мыслях щедр, в реченьях скуп.

Стан — пальма в ярком цветнике блаженства,

Чье признается гордое главенство.

Ее поит величия родник,

Пред нею кипарисный сад поник.

Как мускус, две косы благоуханны,

Они для мудреца — силки, арканы!

Их гребень причесал, и тешит взор

Посередине сделанный пробор:

Не перехвачен ли, веревкой мучим,

Мешочек черный с мускусом пахучим?

Кудрей-жасминов, мнилось, тень дрожит

На розовом кусте ее ланит.

Нет, косы — два каната перед нами,

С канатными сравню их плясунами!

Чтоб изучить ее, судьба прочла

Скрижаль ее прекрасного чела...

Ее лицо — Ирема сад высокий.

Но кто украсил родинками щеки?

Какое им сравненье я найду?

То негритята в розовом саду!

А ямка на щеке, сердца тревожа,

На букву «мим» без хвостика похожа.

Увидит — обезумеет любой

От ямочки под нижнею губой!

Ты спросишь: в чем безумия причина?

Та ямочка опасна, как пучина!

Белее снега шеи белизна,

Газель склониться перед ней должна.

Белей цветка жасмина грудь и плечи,

Взглянув на них, лишишься дара речи.

Две груди — два блистающих холма,

Два чуда, что сведут тебя с ума,

Еще никто не трогал два граната,

Чье целомудрие свежо и свято.

Под ними клад серебряный возник, —

И что пред ним серебряный рудник!

Чистейшая, внимая славословью,

Сердца людей очистила любовью.

Красавицы ей кланялись вослед:

Их жизнь хранил царевны амулет!

Всех государей овладев сердцами,

Красой сравнялась с царскими венцами!

Ее рука дарует свет глазам,

Сердцам больным и раненым — бальзам.

А пальцы — перья, что о страсти пишут,

Которою сердца влюбленных дышат.

Как юный месяц — каждый ноготок,

О нем мечтают Запад и Восток.

Тонка, как волос, середина стана,

Того и жди, сломается нежданно!

Боясь, он будет срезан пояском,

Свой стан не стягивает волоском!

Живот поспорит с мехом горностая,

Пупком, как чистым жемчугом, блистая.

Полны, округлы два ее бедра,

Ты скажешь: две горы из серебра!

Так нежно тело, что любое место

Скользит под пальцем, как крутое тесто.

Про то, что от пупка и до колен,

Не знаю новых слов, другим взамен:

Не смеет мысль проникнуть в ту твердыню

Переступить запретную святыню.

Коснусь я словом только стройных ног,

Подъемлющих серебряный чертог.

Какая прелесть! А ее ланиты —

Живой цветник, от жадных глаз сокрытый

Она была так царственно светла,

Что ей завидовали зеркала

И на коленях перед ней стояли:

Ее, а не своей красой сияли!

В ее коленной чашечке свой лик

Узрел бы, кто к ногам ее приник...

Подобны кипарисам на равнине,

Служили ей красавицы рабыни.

Для райских дев она была душой,

Для тысяч тонкостанных — госпожой.

Не знала роза до сих пор печали,

Ее ногам шипы не докучали.

Ни разу в ней любви не вспыхнул жар,

Она еще не знала сладких чар:

Спит, как нарцисс, безгрешно, безмятежно,

Как роза, утром расцветает нежно...

Играла в детстве с куклами она,

Потом была с газелями дружна.

Шутила с куклами, еще не зная,

Как шутят небосвод и доля злая.

Не ведая забот, она росла,

Всегда была спокойна, весела.

Что ей сулит судьба? Познавши бремя,

Что ночь родит в положенное время?

ЗУЛЕЙХА ВИДИТ ЮСУФА ВО СНЕ И ВЛЮБЛЯЕТСЯ В НЕГО

Та ночь, как утро жизни, хороша,

Ждала любви, как юности — душа.

Уснули рыбы, и замолкли птицы,

А мы событий развернем страницы.

Нам зрелища явил вселенной сад,

А сам заснул — лишь звезд глаза горят.

От стражи ускользнула ночь-воровка,

Звон колокольцев прекратила ловко.

Свернувшись, дремлют псы и видят сны:

В ошейники хвосты превращены!

Вот, перерезав собственное горло,

Замолкнув, птица тьмы крыла простерла.

Вот страж на башне шахского дворца,

Глаза как маки у того бойца,

Но бодрствовать не в силах он однако,

Затем что усыплять — есть свойство мака.

Заснув у барабанщика в руках,

Как бы застыли палочки впотьмах.

Не призывает муэдзин молиться,

А ночь людей свалила, как убийца.

Не зная зла, не ведая греха,

Заснула сном сладчайшим Зулейха:

То розовый цветок лежит на ложе,

На гиацинты локоны похожи.

Шелк разметавшихся душистых кос

Рисунок неги на постель нанес.

Глаза смежила, их сиянье пряча,

Но вещим зреньем сердца стала зряча.

Вдруг юноша — о нет, сама душа —

К ней входит, страстью пламенной дыша!

Божественного света изваянье,

Похитившее гурий обаянье, —

Он был сама любовь и жизнь сама,

Он властной красотой сводил с ума.

Он, ростом кипариса обладая,

Был строен, словно пальма молодая.

Мечтал, казалось, разум поскорей

Стать радостным в цепях его кудрей.

Луна и та сдалась ему на милость,

А солнце до земли пред ним склонилось.

Под сводами изогнутых бровей

Глаза пленяли томностью своей.

Лицо — луна, а брови — лук, что грозный

Стрелец натягивает в битве звездной.

Нарциссов насурьмленных нежен взгляд,

Ресницы, словно стрелы, всех разят.

Улыбкой прогонял он все печали,

Уста-рубины сахар источали,

Меж них сверкали зубы-жемчуга,

Как молния — для друга и врага!

Мысль у него — как соль, а рот — фисташка,

С красавцем — звездам состязаться тяжко!

Был подбородок — словно плод живой:

То яблоком казался, то айвой.

А родинка, что на щеке чернеет?

Ты скажешь: ворон в цветнике чернеет!

Он был широк в груди, в плечах широк,

А в поясе — как тонкий волосок.

Царевна на него взглянуть решилась —

И совершилось то, что совершилось!

Ни гурия, ни смертный человек

Такой красой не славились вовек!

Едва взглянула — потеряла разум

И пленницей красавца стала разом.

Увидев стан, что сотворен для нег,

В душе взлелеяла любви побег.

Увидев лик с горящими глазами,

Свой дух и плоть она повергла в пламя.

Увидев кудри — цепи волосков,

Вдруг пожелала для себя оков.

Пред алтарем его бровей томилась,

И плакала, и жертвой стать стремилась.

Его уста — веселье для нее,

А зубы — ожерелье для нее!

Из-за его серебряных предплечий

От разума она ушла далече.

Она, как рута, вспыхнула в тоске

По родинке на розовой щеке,

И подбородок-яблоко до боли

Ей нужен, но сорвать его легко ли?

Воскликнула: «О, где ты, светлый дух?»

Сон миновал — и страсть проснулась вдруг.

Ища покоя, Зулейха в смятенье

Звала животворящее виденье.

Какой она б исторгла жгучий стон,

Узнав, что предвещает этот сон,

Но, страстью поглощенная всецело,

Его значенья не уразумела.

Мы все живем в оковах внешних черт,

И разум жизни к нам немилосерд.

Творению ваятель душу придал,

А нас пленяет лишь прекрасный идол.

Кувшин для тех, кто жаждет, лишь тогда

Хорош, когда в кувшине есть вода.

Но страсть — пучина. Тонешь ты в пучине —

Так разве вспомнишь в море о кувшине?

СЛУЖАНКИ УЗНАЮТ О СТРАСТИ ЗУЛЕЙХИ

Коль прянула стрела любви — потом

Не станет осмотрительность щитом.

Ты стены возведешь? Что за нелепость:

От стрел любви не оградит и крепость!

Прекрасные слова напомню вновь:

«Скрыть невозможно мускус и любовь».

Кто мускус и за сто завес упрячет?

Ведь запахом себя он обозначит!

Страшась, что будет к ней судьба глуха,

Свою любовь скрывала Зулейха,

Но и в глазах, и даже в тайной боли

Любовь проглядывала поневоле.

То слезы падали из грустных глаз,

То вместо слез порою кровь лилась,

И с каждой каплей, вызывая жалость,

Всё явственнее тайна выражалась.

Вздыхала Зулейха, горя в огне, —

И вздохи испарялись в вышине.

Стонала Зулейха — и горе крепло,

А сердце превращалось в горстку пепла.

Не ела, не пила — ив краткий срок

Покрылись желтизною розы щек.

Но где бы в мире красный цвет нашел ты,

Чтоб сам собою превратился в желтый?

При виде страшной горести такой

Невольницы утратили покой,

Но так и не могли узнать причины

Внезапного смятенья и кручины.

Одна сказала, став на ложный путь:

«Ее, наверно, сглазил кто-нибудь».

Но кажется другой, что злая сила

На их царевну порчу напустила.

Сказала третья: «Госпожа больна —

Затем что стала жертвой колдуна».

Четвертая сказала задушевно:

«Я думаю, что влюблена царевна.

В кого же? Никого не назову!

Случилось то во сне иль наяву?»

Служанки в трепете, как в лихорадке,

Высказывали разные догадки,

Но в сердце Зулейхи, в ее тайник,

Никто из собеседниц не проник.

За Зулейхой кормилица смотрела,

Что в разных хитростях понаторела.

Ее любовный опыт был богат:

Пути любви изведала стократ.

Поспоривших вчера — мирит сегодня,

Любовникам — служанка или сводня.

Однажды ночью к Зулейхе пришла,

Речь о своих заслугах начала.

Сказала: «Роза в цветнике великих!

Твои шипы — венец для розоликих!

Твоя да не померкнет красота,

Да вечно улыбаются уста!

Меня ты озаряешь, расцветая,

Ты — горлинка, ты — птица золотая.

Я — верности ручей. Ко мне приди:

Ты созревала на моей груди!

Ужели я в беде тебя покину?

Твою отрезала я пуповину,

Как только ты явилась в мир земной,

Тебя омыла розовой водой,

Свивала нежной лаской, песней звонкой,

А сердце было для тебя пеленкой.

О дитятке заботясь дорогом,

Тебя вскормила сладким молоком.

Я ночью колыбель твою качала,

Тебя, как розу, утром украшала.

Всегда в моих объятьях ты спала,

А спали врозь — ты в снах моих была.

Ты выросла, в иной блестя одежде,

Но за тобой смотрела я, как прежде.

Была всегда полезна я тебе —

И ныне соболезную тебе!

Ты — кипарис, но рабскою стопою

Как тень я следовала за тобою.

Сидишь — твоя служанка, я стою.

Ты дремлешь — дрему берегу твою.

Тебе верна я и теперь, как прежде,

Тебе я предана, поверь, как прежде!

Зачем же от меня, как от чужой,

Таишься ты смятенною душой?

Так наконец откройся: что случилось?

Из-за кого ты разума лишилась?

Из-за кого утратила покой?

Давно ли дружишь с горем и тоской?

Ты — роза, почему же пожелтела?

Дыханье почему похолодело?

Ты — солнце, почему же, как луна,

Ты убываешь, горечи полна?

Иль месяц перешел тебе дорогу?

Скажи мне: кто же он? Развей тревогу!

Он ангел, что сияет чистотой?

Но пусть он дух небесный, дух святой —

Пущу я в ход молитвы и заклятья,

И примет он тебя в свои объятья!

Он джинн? В горах живет он иль в лесу?

Тебе его в бутыли принесу!

Он человек? Тогда сломлю преграды,

Ты с ним достигнешь света и отрады!

Кто он такой, отвергший благодать?

Кто не спешит твоим владыкой стать?»

Кормилицы узнав добросердечье,

И хитроумие, и красноречие,

Открыться ей решила госпожа.

Поведала, рыдая и дрожа:

«Увы, как этот клад найти, не знаю:

К сокровищнице я пути не знаю.

Назвать приметы птицы? Далека,

Недостижима вещая Анка!

Но имя той все знают повсеместно,

А имя этой птицы — неизвестно.

Хочу мечтать под бременем скорбей,

Не только имя знать мечты своей!

Хоть имени меня утешат звуки,

Когда его произнесу я в муке!»

Доверилась кормилице вполне,

Поведав ей о странном, чудном сне.

Стал этот сон для мамки пробужденьем,

Стал здравый смысл бороться с наважденьем.

Да, стала способы искать в ту ночь

Кормилица, чтоб Зулейхе помочь.

Но что-нибудь найдешь ли, сам не зная,

Чего ты ищешь? Это блажь пустая!

Достигнуть хочешь цели? Но сперва

Ты поразмысли: цель-то какова?

Но, сновиденья не поняв приметы,

Ей мамка стала подавать советы:

«Проделки дивов этот сон. Пойми:

Им любо насмехаться над людьми,

Чтоб ввергнуть нас в беду — приятно дивам

Являться людям в облике красивом».

Но Зулейха сказала: «Это ложь.

Кто видел, чтобы див был так хорош?

Чтоб красотою ангельской блестело

Из зла и скверны созданное тело?»

А мамка: «Этот сон — обман и зло.

Где ложь, там правда не горит светло.

Бессмыслицу отвергни эту, право,

Я знаю, ты умеешь мыслить здраво».

А Зулейха: «Я победила б страсть,

Но над собою потеряла власть.

В своих поступках я не властна боле,

Я не держу в руках поводья воли.

Тот образ, что живет в душе моей,

Изображенья на скале прочней:

Вода иль ветра быстрого движенье

Наскальное сотрут изображенье».

Замолкла мамка, поняла она,

Что дочь владыки крепко влюблена.

Сказали шаху, что грустит царевна.

Шах выслушал рассказ и глянул гневно.

Но, видя, что ничем нельзя помочь,

Судьбе всецело поручил он дочь.

ЗУЛЕЙХА ВИДИТ ЮСУФА ВО СНЕ ВО ВТОРОЙ РАЗ; ЕЕ ОХВАТЫВАЕТ БЕЗУМИЕ

Блаженно сердце, что полно любовью,

Что чуждо суете и суесловью.

В том сердце вспыхнуть молнии дано,

Чтоб сжечь рассудка трезвого гумно.

То сердце, в пламени горя высоком,

Ни разуму не внемлет, ни попрекам,

Но чем попреки бьют его больней,

Тем в сердце страсть становится сильней.

Весь год царевна, всем внушая жалость,

Худела — словно месяц, уменьшалась.

Согнувшись полумесяцем в ночи,

Роняла утром жарких слез ручьи:

«О небо, что ты сделало со мною?

Меня — зарю — одело желтизною,

Для стрел тоски, согнув мой стан, как лук,

Меня в мишень ты превратило вдруг,

Упрямцу стала я, увы, рабыней,

Но кто он, где он со своей гордыней?

Зажег в моей душе любовный пыл,

А сам со мной, как скаред, поступил:

Пусть наяву ко мне он не приходит, —

Зачем же и во сне он не приходит?

О, если б он приснился мне опять,

Чтоб счастье я могла на миг познать!

Пусть будет счастье призрачным, заемным

Мне всё равно покажется огромным!»

Так плакала в тоске ее душа,

Из клетки тела вырваться спеша.

Однажды сон вступил в ее покои,

О нет, не сон — беспамятство глухое!

Еще был гнет на сердце так тяжел,

Когда ее желанный к ней вошел.

Тогда она, откинув покрывало,

Вскочила и к ногам его упала.

Воскликнула: «Ты отнял мой покой,

Похитил сердце властною рукой!

Во имя бога правды и завета,

Того, кто сотворил тебя из света,

Поставил над красавцами главой

И силу дал тебе воды живой, —

Ты сжалься над моей душой больною,

Открой уста, поговори со мною,

Скажи, зачем, как чудо, ты пришел?

Кто родом ты? Откуда ты пришел?

Ты — золото, краса, венец природы,

Но из какой ты извлечен породы?»

Ответил: «От Адама мой приход,

От глины и воды веду свой род.

Ты утверждаешь, что в меня влюбилась,

Но если в этом чувстве утвердилась,

То будь верна мне сердцем, как жена,

Другому стать женой ты не должна.

Тем, кто коснуться вздумает алмазом

Твоей жемчужины, — ответь отказом.

Не думай ты, из-за меня скорбя,

Что не жалею, не люблю тебя.

Как ты, я тоже в плен попал к мученью,

Для стрел твоей любви я стал мишенью».

У Зулейхи от ласковых речей

Вдруг стало сердце биться горячей.

Заколебалась разума основа,

И бабочка в огонь попала снова.

С горящим сердцем поднялась она,

Объята сладостным безумьем сна.

Огонь скорбей согнал ее с постели,

И вздохи ввысь, как перышки, взлетели.

Кипела страсть, не ведая преград,

Смятенье увеличилось стократ.

Не стала Зулейха, утратив разум,

Внимать советам, следовать наказам.

Как почка, сердце лопалось, а кровь

Тюльпаном распускалась вновь и вновь.

Восславив лик его, во мгле сокрытый,

Она царапала свои ланиты.

Служанки, к ней сочувствия полны, —

Как ореол печали вкруг луны.

Но если огорчит луну подруга —

Стрелой из этого взовьется круга.

Ее не хватят за полу? Беда:

На улицу бежит она тогда!

Не спрячут под чадрой? К базару прямо

Помчится без чадры, не зная срама.

Отец, узнав об этом, поскорей

Велел позвать искусных лекарей.

Решили те, собравшись важным кругом:

«Лишь цепи могут совладать с недугом».

Из золота сработали змею,

Из жемчугов и лалов — чешую.

Змея, как вкруг серебряного клада,

Вкруг ног ее свернулась, как ограда.

Да, Зулейха — клад красоты земной,

Но клад оберегается змеей!

Когда змея красавицу связала,

Та, в чешуе горячих слез, сказала:

«В цепях любви, еще не согреша,

Томится, как преступница, душа.

О небосвод, жестокий и суровый,

Зачем надел мне на ноги оковы?

Я никуда не двинусь всё равно,

Ведь силы нет в моих ногах давно!

Зачем в меня вонзаешь меч насилья?

Зачем цепями связываешь крылья?

Ваш кипарис недвижим стал сейчас,

Смотрите сами: в глине он завяз.

Я слезы лью — беречь такую воду

Старательному надо садоводу!

В оковы надо заковать того,

Кто стал владыкой сердца моего, —

Подольше б мне остаться с ним хотелось

Чтоб досыта на друга нагляделась.

Но исчезает он быстрей огня,

Как молния, воспламенив меня.

О, если б — только день наступит новый

Возлюбленного заковать в оковы,

На друга сколько хочется смотреть,

Чтоб слезы я не проливала впредь!..

Что говорю! Он выпал мне на долю!

Чем на него пылинке сесть позволю,

Я лучше сгорблюсь под горою бед,

И в этом я увижу счастья свет

Усну ль спокойно, если сотни тягот

На голову прекраснейшую лягут?

Я в грудь себе вонзить согласна меч,

Чтоб друга от колючки уберечь!»

Наперсницы, подруги, раб последний —

Узнали все любви безумной бредни.

Упреки были для нее как бич,

Страдала, как подстреленная дичь.

Казалось, нет безумной исцеленья, —

Вдруг наступало время просветленья.

Но вновь с рассудком спорила любовь,

И начинался бред безумный вновь.

То плакала и душу отдавала,

То снова, рассмеявшись, оживала.

Из света в мрак был тяжек переход.

Так провела царевна целый год.

ЗУЛЕЙХА ВИДИТ ЮСУФА ВО СНЕ В ТРЕТИЙ РАЗ И УЗНАЕТ О ЕГО МЕСТОПРЕБЫВАНИИ

Мир и вражда, отрава и лекарство —

Приди, любовь, приди, полна коварства

То превратишь безумца в мудреца,

То превратишь разумного в глупца.

Когда красавиц завиваешь кудри,

То в цепи рабства попадает мудрый,

Но если ты расправишь завиток —

Вновь разгорится вольности восток.

Однажды ночью Зулейха больная,

Свою тоску с безумьем разделяя,

Пила из чаши горести настой.

Объятая болезненной мечтой,

Безумная, откинув покрывало,

В отчаянье к любимому воззвала:

«О ты, кто напоил меня тоской

И отнял мой рассудок и покой!

Ты дал мне скорбь — и жизнь мою расстрой

Принес мне смуту — и не успокоил

Скажи мне: кто ты? Как тебя зовут?

Скажи мне: где найду я твой приют?

Как сахарный тростник, сладка была я,

Но выпила мой сахар доля злая.

Я розою за пологом цвела —

Из-за тебя его разорвала.

Пусть я рабыня для тебя, не боле,

Пусть мной не дорожишь, лишенной воли,

Так что же, для рабыни — только плеть?

Не можешь ты рабыню пожалеть?

В страданье, в горе кто со мной сравнится?

В моем позоре кто со мной сравнится?

За эту страсть меня отвергла мать,

Отец стыдится дочерью назвать.

Покинули меня мои рабыни,

И в одиночестве томлюсь я ныне.

В былинке ты зажег огонь любви —

Уж лучше ты былинку раздави!»

Так плакала пред призраком туманным,

Покуда не заснула сном нежданным.

Из чаши сна вкусили хмель глаза:

Явился он, судьбы ее гроза!

Что мне сказать о нем? Как цвет весенний,

Прекрасен был разбойник сновидений.

Не выразить мне, как он был красив!

За край одежды юношу схватив,

Сказала: «Ты меня рассек на части,

Грабитель, у меня ты отнял счастье.

Кем создан ты, о чудо из чудес,

Венец красы земной, красы небес?

Мою тоску и скорбь развей беседой,

Страны твоей названье мне поведай».

Ответил: «Если так, то исцелись,

Перед тобой — египетский азиз.

Ценим и уважаем фараоном,

Я стал его слугою приближенным».

Царевне жизнь вернул его ответ.

Скажи: мертвец родился вновь на свет!

Его речей целительное зелье

Вернули ей здоровье, ум, веселье.

Как прежде, стала радость расцветать,

Разумной стала Зулейха опять.

Она обрадовала всех рассказом

О том, кто ей вернул покой и разум.

Невольниц разбудила и подруг:

«О вы, которых мучил мой недуг!

Отца избавьте от мученья злого,

Скажите шаху радостное слово:

Ко мне вернулись разум и покой,

Сухое русло стало вновь рекой.

Приди, скорей сними с меня оковы,

Не терпит их рассудок мой здоровый.

К чему мне цепи? Иль блудница я?

Должна от них освободиться я!»

Отец, убитый скорбью многотрудной,

Чуть не сошел с ума от вести чудной.

Он, как влюбленный, запылал сперва,

Когда услышал дочери слова.

Пошел — и пасть разъял змеи двуглавой,

Оковы снял с царевны величавой.

Стеклись рабыни шумною толпой,

Пред ней престол поставив золотой,

И та, чье тело серебром блестело,

На трон воссела и венец надела.

Вот собрались подруги, щебеча, —

Они — как мотыльки, она — свеча.

И сахар слов, как птица золотая,

Рассыпала царевна молодая,

Ларец речей раскрыв, на этот раз

О всяких странах повела рассказ.

Поведав и о Руме и о Шаме,

Египет славить начала речами.

Но вот Египту кончилась хвала,

Азиза наконец-то назвала!

Едва в рассказе подошла к азизу,

Как голова ее склонилась книзу

И разразились ливнем слез глаза;

Ты скажешь: в небе грянула гроза!..

С тех пор просила всех: «Слова рассыпьте

О женихе прекрасном, о Египте».

Но если говорили о другом,

Ей чуждым становилось всё кругом.

ВЛАСТЕЛИНЫ ВСЕХ СТРАН, КРОМЕ ЦАРЯ ЕГИПТА. СВАТАЮТСЯ К ЗУЛЕЙХЕ

Хотя лишилась Зулейха здоровья,

Ее красе не молкли славословья.

И бедный воин, и глава страны

В нее безумно были влюблены.

В честь Зулейхи в дворцах гремели клики,

Измучились из-за нее владыки,

И сватов засылали женихи,

Прося руки и сердца Зулейхи.

В те дни, безумья сбросив цепь, царевна

Блистала на престоле каждодневно.

Царей посланцы прибыли с пути,

Их оказалось больше десяти, —

Из многих, разных стран, из Шама, Рума,

Их всех сюда влекла одна лишь дума.

Тот — с перстнем Сулеймана, а другой —

С престолом и несметною казной.

Был венценосца каждого подарок

Богат, как царство, и, как солнце, ярок:

Мол, если к нам ты обратишь свой лик,

То станешь ты владычицей владык,

Мол, если нас подаришь красотою,

Венцы померкнут под твоей пятою,

Мол, если ты, луна, поедешь в Шам,

Тебе молиться будем по ночам,

Поедешь в белый Рум — к ногам царицы

Падут рабами негр и белолицый.

От имени владык, царей земли,

Послы такие речи привезли.

Узнав, что прибыли они с дороги,

Красавица подумала в тревоге:

«Прислал ли и Египет к нам посла?

Ведь я в Египте милого нашла!

Что толку, коль не прибыл египтянин?

Мой дух из-за Египта отуманен!

Египетский горячий ветерок,

Что пыль и прах приносит на порог,

Милей мне ветерка угодий царских,

Что пахнет мускусом степей татарских!»

Но вот царевну вызвал во дворец

И усадил перед собой отец.

Сказал: «О ты, что светишь, с мраком споря,

Избавив старого отца от горя!

Из-за тебя страдания познав,

Тоскуют повелители держав

Хотя и дышат царской благодатью,

Любви к тебе заклеймены печатью.

От нас владыки ждут хороших слов,

С надеждой на ответ прислав послов.

Я расскажу про каждую державу,

Взгляни — кто из царей тебе по нраву

В любой стране — далекой ли, чужой —

Всем подданным ты станешь госпожой».

Шах говорил, а дочь его молчала:

Мол, о Египте начал бы сначала:

Рассказ тогда лишь увлекает нас,

Когда о друге слышится рассказ!

Отец назвал того, назвал другого,

Но о царе египетском — ни слова.

Узнав, что сватов из Египта нет,

Заплакала красавица в ответ.

В отчаянье перед отцом, как ива,

Она затрепетала сиротливо,

Алмазы глаз, печали не тая,

Ее ресниц сверлили острия:

«О, если б я не родилась! А даже

И родилась — то умерла б тотчас же!

Никак я не могу понять, куда

Ведет меня злосчастная звезда.

Смотри, что стало с тучей дождевою:

Всех жаждущих она поит водою,

А подойдет ко мне — поток огня

Взамен воды извергнет на меня!

Зачем ко мне ты, небо, так враждебно?

Ужели кровь моя тебе потребна?

Зачем, коль встречи с другом не даешь,

Расстаться мне с недугом не даешь?

Желаешь смерти мне? Ну что ж, умру я,

Твоей неправде жизнь мою даруя.

Ты хочешь мук моих? Но тяжела

Мне горьких мук угрюмая скала:

Не задохнется ль под скалой былинка?

С волной тоски поспорит ли песчинка?

Я от тебя не видела добра,

А надо мною сжалиться пора.

Тебе-то что — грустна я иль довольна?

Тебе-то что — мне сладко или больно?

Тебе-то что — жива я иль мертва?

Кто я? Ведь нет ничтожней существа!

Мое гумно сожжешь? Но коль безумна

Моя любовь — пусть все погибнут гумна!

Ты губишь столько тысяч свежих роз,

Велишь, чтоб ветер их песком занес, —

Чего ж ропщу я? На земных дорогах

Я для тебя, увы, одна из многих!»

Кровавилась в тот день ее тоска, —

Ты скажешь: завязь красного цветка!

Она рыдала, стонам сердца вторя,

На голову посыпав пепел горя.

Отец, увидев — вянет кипарис,

Чья цель, чья страсть — египетский азиз,

Предстал, прося прощенья, пред послами,

Назад отправил с царскими дарами.

«Мое дитя, — так сватам он сказал, —

С египетским азизом я связал.

Припомним, что изрек мудрец в беседе:

„Кто всех опередит — придет к победе".

Пословицей блистает наш язык:

„Тот победил, кто первенства достиг"».

Ушли послы ни с чем, и посторонний

Сказал бы: «Ветер унесли в ладони!»

ОТЕЦ ЗУЛЕЙХИ ПОСЫЛАЕТ СВАТА К ЕГИПЕТСКОМУ АЗИЗУ

На сердце Зулейхи — скорбей печать.

Ей трудно плакать, трудно и молчать.

Но путь к надежде должен быть упорным:

Приходит светлый день вослед за черным.

Увидев, как страдает дочь, отец

Подумал: пусть отправится мудрец

В Египет, где азиз — правитель царства,

Для Зулейхи — отрада и лекарство.

К азизу пусть придет, как к жениху, —

С любимым сочетает Зулейху...

Он выбрал мудреца из самых знатных,

Сказал ему немало слов приятных,

Велел пойти с дарами из казны

К правителю египетской страны:

«Скажи азизу: „Ты даруешь милость,

Ты, пред которым смена дней склонилась!

Ты сыплешь милосердья жемчуга,

Твоя дорога людям дорога.

В созвездии, блистающем высоко,

Есть у меня светило без порока.

Так целомудренна моя луна,

Что тень ее и солнцу не видна.

Она блистает ярче всех жемчужин,

Но блеск для глаз чужих не обнаружен,

Чтоб стать невидимой для звездных глаз,

Под полог прячется в полночный час.

Ее лицо лишь зеркалу известно,

Лишь гребень знает, что коса прелестна,

Лишь косам собственным дано порой

К ее ногам склониться головой.

Так плавно шествует в своем чертоге,

Что лишь подол ее целует ноги.

Устам не нужен сахарный тростник,

И без румян прекрасен юный лик.

Поникли розы перед ней в печали,

В отчаянье рубашки разорвали.

Нарцисс придет к ней с чашею вина —

Гулякой дерзким будет смущена,

А солнцу и луне, душой невинна,

Предстанет лишь под тенью балдахина.

К реке не ходит, полная стыда,

Боясь, что взглянет на нее вода.

За пологом живет в уединенье,

Но мир пред пологом ее — в смятенье.

Безумствуют властители держав,

Из-за нее тоску и боль узнав.

Глядят на мир печально и угрюмо

Владыка Шама и владыка Рума.

Но жить она не хочет в тех местах:

Египет, да и только, на устах!

Ей ненавистен Рум с его мужами,

Она не терпит всех, живущих в Шаме, —

Египет навсегда ее пленил,

И слезы у нее текут, как Нил.

Откуда страсть к египетскому краю

И кто внушил ей эту страсть — не знаю.

Иль прах ее замешан в той пыли?

Иль список благ ее — из той земли?

Коль ты сочтешь ее себя достойной,

Пришлю красавицу в Египет знойный.

Ей не окажешь, как жене, почет?

Пусть, как служанка, дом твой подметет!

Азиз Египта от счастливой вести

Как бы коснулся головой созвездий.

«Кто я такой, — смиренно произнес, —

Чтоб сеять семена подобных грез?

Но если шах поднимет нас из праха,

То к небу вознесусь по воле шаха.

Я — жалкий сад, и вот, являя мощь,

Пролился на меня весенний дождь,

Пусть каждое заговорит растенье, —

Смогу ли выразить благодаренье?

Я в шахе вижу светлую судьбу,

Что покровительствует мне, рабу.

Почтительно, с покорностью великой

Хотел бы я предстать перед владыкой,

Но фараона мудрого наказ

Я должен срочно выполнить сейчас.

Я, подданный, царю служить обязан,

Не то сурово буду я наказан.

Пусть добрый шах простит меня, слугу:

Иначе поступить я не могу.

Но если хочет — я, взыскуя чести,

Отправлю паланкинов ровно двести,

По тысяче рабынь и стройных слуг —

То сосны, что украсят райский луг!

Рабы пленяют всех, напоминая

Прелестных отроков из кущи рая.

Прискачут в седлах, светлые, как день, —

Кафтаны ярки, шапки набекрень,

Блистают зубы сахаром улыбок,

Стан, опоясан златом, тонок, гибок.

Рабыни, словно гурии, горды.

Их тело — не из глины и воды!

Их брови — своды алтаря, а лица

Подобны розам, что хотят молиться,

Пленяя стариков и молодых,

Красуясь в паланкинах золотых.

Отправлю я, как подобает это,

Мужей державы и мужей совета, —

Пусть, проявив заботы, в мой приют

Ее с почетом, с лаской приведут».

Такие выслушав соображенья,

Посол склонился ниц из уваженья,

Сказал: «Ты добротой весь мир потряс,

Египта блеск умножил во сто раз!

Мой шах, богатством, властью знаменитый,

Не хочет от тебя ни слуг, ни свиты.

Как ни считай, все числа превзошло

Его рабов, его рабынь число.

Число его даров, роскошных, редких,

Превысит и число листов на ветках.

Каменья, что дарит его рука,

Числом превысят численность песка.

Он хочет, чтоб всегда ты жил в богатстве.

Блажен, кто не чинит тебе препятствий!

Он дочь свою к тебе отправит в дом,

Да станет яством на столе твоем!»

ЗУЛЕЙХУ ОТПРАВЛЯЮТ В ЕГИПЕТ

Когда вернулся муж седоголовый,

Он снял с души красавицы оковы,

Привез ей сто вестей от жениха, —

Дышала лишь азизом Зулейха!

Запела птица вещая о счастье,

Для Зулейхи раскрылась роза страсти.

Был сон источником ее скорбей —

Ее избавил призрак от цепей.

Да, наша радость в мире, наше горе —

Лишь сон и призрак, что исчезнут вскоре.

Как счастлив тот, кто на путях земных

Не знал ни призраков, ни снов пустых...

Царевне шах не думал прекословить,

Стал для нее приданое готовить.

Он кукол, чья отчизна — Рум и Рус,

Ей подарил, — я счесть их не берусь!

Гранаты — груди, а уста рубины,

Ланиты — сад, пахучий и невинный.

Ушам от ожерелий — веселей,

От уха и до уха — лук бровей.

То розы, только розы без обмана,

Им не нужны белила и румяна.

Их кудри амброю напоены —

Жемчужины с дыханием весны!

Здесь были также отроки такие,

Что волновали все сердца людские.

Оторвалась, чтоб с ветерком играть,

От их причесок мускусная прядь.

Все шапки — набекрень. Смотри, прохожий:

На гиацинты локоны похожи!

Красавцы, чья одежда так ярка, —

Нежней цветка и тоньше стебелька.

Стан каждого — как волосок прелестный.

Смотри: силком стал поясок прелестный!

Здесь были кони, быстрые как мяч,

Проворные, когда помчатся вскачь,

Они во время бега — быстры, ловки,

Разумны и спокойны при седловке.

Едва лишь тень на них отбросит плеть,

Они готовы к небесам взлететь.

Онагры не догонят их степные,

А в бурных реках — птицы водяные.

Копытами сотрут горы уступ,

Поднимешь плеть — сольются хвост и круп,

Им не преграда — кряж высокогорный,

А поводу всегда они покорны,

Здесь были — все горды как на подбор —

Верблюды, чьи горбы — вершины гор.

Не Бисутун-гора — такие горы:

У них, живых, четыре есть подпоры.

Пусть их к святым пустынникам причтут:

Еды чуть-чуть — и непомерный труд!

Пересекая сто пустынь упорно,

Они питались лишь плодами терна.

Ни сна, ни пищи, труден каждый шаг,

А песнь погонщика звенит в ушах..

Державы целой дань — дивитесь, люди! —

В тюках на каждом двигалась верблюде.

Здесь были драгоценные дары —

Румийские и шамские ковры.

В шкатулках — жемчуг, и сапфир старинный,

И Бадахшана яркие рубины.

В сосудах — амбра из далеких стран,

Татарский мускус и душистый бан.

Погонщики помчались, пыль взметая.

Смотри: земля пестра, как степь Китая!

Невесте предназначил властелин

С покоем брачным схожий паланкин,

Чьи стены — из алоэ и сандала,

Где позолота гвоздиков блистала.

С шатром Джамшида мы сравним назес,

А купол — только с куполом небес.

Утыканный гвоздями золотыми,

Сверкал он жемчугами дорогими.

На паланкине — полог из парчи,

На ней горят узоры, как лучи.

Так Зулейху, невестой ставшей ныне,

Отправили в Египет в паланкине.

Тот паланкин поплыл на скакунах,

Качаясь, точно лодка на волнах.

А следом — сотни пальм, платанов, сосен,

Жасминогрудых, розоликих весен.

Казалось, вешний ветер молодой

Помчался из одной страны к другой.

Сады поникли зеленью густою,

Посрамлены подобной красотою.

Невольники на всем скаку летят,

Невольницы на них сквозь шелк глядят.

Их кудри как силки, а их обычай —

Невольником гордиться, как добычей.

От стрел-ресниц все падают кругом,

В душе у всех невольников — пролом.

Те — завлекают, нежно строят глазки,

А всадники — любовной жаждут ласки.

Везде — базар, сердец влюбленных жар,

Есть покупатели, и есть товар.

Так от стоянки двигались к стоянке

И Зулейха, и слуги, и служанки. К Египту приближаясь с каждым днем,

Красавица мечтала об одном:

Пусть вспыхнет утро, с ночью скорби споря,

Пусть больше никогда не будет горя.

Не знала, что далек еще рассвет,

Что утро вспыхнет через много лет.

А караван вперед, вперед стремится —

И вот Египта перед ним граница.

И Зулейха, приехав наконец,

Велела, чтоб отправился гонец,

Азизу сообщил об их прибытье,

Доставил весть о радостном событие —

Мол, счастье долгожданное взошло,

Иди встречай его, пока светло!

ЗУЛЕЙХА УБЕЖДАЕТСЯ В ТОМ, ЧТО ЕГИПЕТСКИЙ АЗИЗ НЕ ТОТ, КОГО ОНА УВИДЕЛА ВО СНЕ

Сей небосвод, чье ремесло — фиглярство,

Людей терзает с помощью коварства,

Надежду нам подаст в тяжелый час,

Потом в отчаянье повергнет нас.

Желаний плод покажет издалека,

Чтоб этот плод потом сорвать жестоко..,

Лишь показался издали азиз,

Как щеки Зулейхи огнем зажглись.

Сказала мамке, сидя в паланкине:

«Не ты ли помогала мне в кручине?

Так помоги мне на него взглянуть,

Не то от страсти разорвется грудь.

Когда питают страсть любовь и верность,

То обретает эта страсть безмерность.

Кто сильно жаждет, тот сгорит, когда

Не выпьет, если рядом есть вода!»

Увидев Зулейху в таком томленье,

Найти решила мамка исцеленье —

И щель прорезала в парче цветной

С игольное ушко величиной.

К той щелке Зулейха приникла глазом —

И застонала вдруг, теряя разум:

«Случилось нечто странное со мной,

Я смерть нашла под рухнувшей стеной!

Не этот мне явился в сновиденье,

Я зря к нему стремилась в нетерпенье.

Не этот отнял у меня покой,

Не этот напоил меня тоской,

Не он, моей мольбе внимая чутко,

Доверясь мне, вернул мне свет рассудка!

Я вижу счастья моего звезду

Судьба низвергла в горе и беду.

Увы, одни колючки в злое время

Дало мне пальмы финиковой семя.

Я стерегла свой клад, забыв про сон,

Но клад погиб: достался мне дракон!

Пришла я к розам в сад, но в их объятье

Колючий шип в мое вонзился платье.

В пустыне погибая без воды,

Мечусь я, ручейка ища следы,

От жажды мой язык присох к гортани,

Уста в крови от боли и страданий, —

Но вдруг я вижу зеркало ключа,

Ползу я, еле ноги волоча,

Но то не влага, то совсем иное:

Поблескивает солончак от зноя!

Я — путник, заблудившийся в горах.

Нет у меня еды, а в сердце — страх.

Кровоточат израненные ноги,

Ни пищи, ни стоянки на дороге.

Но, кажется мне, вижу я коня,

Потерянного мной в начале дня.

Бегу к нему, — о жребий мой нелепый:

Не конь предо мной, а лев свирепый!

Я та, кто в море на доске плывет-

Сокрылся мой корабль в пучине вод,

А я — то на волне, то под волною,

Уже вода бушует надо мною.

Корабль внезапно вижу я вдали.

О счастье: то спасители пришли!

Корабль всё ближе, — что это такое?

То смерть моя, то чудище морское!

Таких, как я, не знает божий свет,

Таких, лишенных счастья, в мире нет!

Украли счастье у меня так скоро —

Осталась я без счастья и без вора...

О небо, милосердье мне яви

И дверцу мне открой в приют любви!

Меня отняв у друга дорогого,

Не отдавай меня во власть другого!

Пусть не коснется кто-нибудь другой

Моей рубашки дерзкою рукой.

Дала я клятву, что всегда и всюду

Свое сокровище беречь я буду

Погибнет пусть чудовище-дракон,

Пусть не возьмет сокровище дракон!»

Так проклинала свой удел жестокий,

Из глаз лились кровавых слез потоки.

Живая боль была в ее словах,

Печали соль была в ее слезах.

Но вдруг раздался глас необычайный —

Заговорил с несчастной вестник тайный:

«Не плачь, не плачь! Вершатся в смене дней

Дела, что; дела твоего трудней!

Стремилась не к азизу ты доселе,

Но без азиза не достигнешь цели.

Благодаря ему в счастливый миг

Увидишь ты возлюбленного лик!

Пусть близость с ним тебя не беспокоит:

Он твой замок заветный не откроет.

Ключ у него из воска: кто бы смог

Открыть ключом из воска сей замок?

Ведь если нет руки — рукав ничтожен:

Рукав не вытащит кинжал из ножен!»

От этой вести сделалась тиха

Признательная богу Зулейха.

Она уста закрыла — точно завязь,

Тайком от всех пылая и кровавясь.

Горела в горе, перестав кричать,

На крики скорби наложив печать,

И, в ожиданье светлого удела,

С надеждой на широкий путь глядела.

ЗУЛЕЙХА ВМЕСТЕ С АЗИЗОМ ВЪЕЗЖАЕТ В СТОЛИЦУ ЕГИПТА

Когда, зари провозгласив приход,

Стал бить в литавры звездный небосвод, —

Собрав свои пожитки понемногу,

И звезды с ночью двинулись в дорогу.

Стал утром небосвод, лишенный звезд,

Похож по цвету на павлиний хвост.

Азиз, исполнен царской благостыни,

Луну в своем отправил паланкине,

Он свиту выстроил со всех сторон,

Давно в делах подобных умудрен.

Повсюду — кипарисы молодые,

Над ними — балдахины золотые,

Под каждым — драгоценное седло,

А в каждом сердце — радостно, светло.

Шатры пришли в движенье на равнине,

Невеста восседала посредине.

Запели арфы, их напев крылат,

Погонщики им подпевают в лад.

Простор земли и неба, мнилось, тесен

Для звуков пламенных и томных песен.

Ты спросишь, увидав следы копыт:

Луна иль полумесяц там блестит?

То полумесяц, как помчатся кони,

Луну ударит на песчаном лоне,

То полумесяц победит луна, —

Следов копытных то была война!

Земля, копытами коней изрыта,

Верблюдов хвалит мягкие копыта.

Газели возвышаются в седле,

Ржут кони-музыканты на земле,

Приветствуют гостей холмы и долы,

Погонщиков протяжен свист веселый.

Рабыни радуются, что уже

Явились мир и счастье госпоже,

Египетский азиз, его вельможи

Такому счастью радуются тоже.

Одна лишь Зулейха была грустна,

И вопрошала мысленно она:

«О небо, почему меня ты губишь?

Ты почему любовь мою не любишь?

Ты почему ко мне питаешь зло,

Несчастную на муки обрекло?

Чудесный сон мне подарив сначала,

Ты наяву мне душу истерзало.

То бедный разум покрываешь тьмой,

То возвращаешь мне рассудок мой.

Разбило ты мои надежды властно,

Увы, тебе я верила напрасно!

Могла ль понять смятенною душой,

Что ты меня забросишь в край чужой?

Скажи — иль мало было мне кручины?

Ты к ней прибавило тоску чужбины!

Но если зла так сильно жжет клеймо,

О боже, каково же зло само!

Избавь меня от горя и мытарства,

Не завлекай меня в силки коварства.

Исполнишь — обещаешь мне — мечту,

И я покой душевный обрету.

Я рада обещанью, верю чуду,

Но что же делать? Что я делать буду?»

Так плакала о жребии своем.

Сменился спуском между тем подъем.

Вот проводник кричит и веселится:

«Пред нами — берег Нила и столица!»

На берегу, у нильских вод живых, —

Столпотворенье пеших, верховых.

На всех устах — азизу восхваленья,

Невесте сыплют под ноги каменья,

Сосуды золотые, серебро,

Дирхемы, блюда, ценное добро.

Всё падают жемчужины, как ливень, —

Цветник, ты скажешь, ливнем осчастливлен!

Над паланкином множество даров

Образовало золотой покров.

Толпа растет, спеша невесту славить, —

Коню копыто негде здесь поставить!

Здесь искры высекает каждый конь.

Подкова — камень — и рубин — огонь!

Толпа, неся дары, перевалила,

Неисчислимая, за берег Нила.

Там жемчуга, упав, пошли на дно,

Где рыбке раковиной стать дано,

Где крокодилы заблистать могли бы

Серебряною чешуей, как рыбы!

Так шествуя, вступили наконец

Она и он в сияющий дворец.

Превосходивший все престолы мира,

Стоял престол — изделье ювелира.

Не счесть нам, сколько золота пошло,

Его жемчужин каково число!

Вот Зулейха, своей покорна доле,

Как жемчуг, заблистала на престоле.

Но золото — как пламень для нее,

Увы на сердце — камень у нее!

Ее венцом украсили тяжелым,

Чтоб меж венцом сияла и престолом,

Но тяжек был для скорбного чела

Венец, над ней нависший как скала.

Дары, что сыпались из рук придворных,

Казались ей дождем страданий черных.

Не жемчуга, а горький жемчуг слез

Царевне горестный удел принес!

Чье сердце разрывается от боли,

Тот будет горевать и на престоле.

Утешат ли венец, престол и власть

Того, чье сердце победила страсть?

Ужели блеск жемчужин царских нужен

Глазам, познавшим столько слез-жемчужин?

СТАРШИЕ БРАТЬЯ ЗАВИДУЮТ ЮСУФУ

Художник древний, в руки взяв перо,

Так в этой книге восхвалил добро:

Якубу всё в Юсуфе было любо,

Юсуф завоевал любовь Якуба.

Якубу с ним казался мир светлей,

На прочих не смотрел он сыновей.

Завидовать Юсуфу стали братья:

Мол, в доме не хотим лицеприятья!

В саду Якуба дерево росло.

Оно ему отраду принесло.

Одето в зелень, как отшельник в келье,

Дарило шумом трепетным веселье.

Оно отбрасывало каждый день

Великодушья сладостную тень.

Его листы казались языками,

Молившимися нежными стихами.

Вздымая ветви, осеняло прах,

И ангелы — как птицы на ветвях!

Оно цвело, как Вечный Лотос рая,

Рост сыновей Якуба повторяя,

И столько, сколько было сыновей,

Росло на этом дереве ветвей.

Их совершеннолетне отмечая,

Был радостен Якуб, сынам вручая

Зеленый посох — ветвь, что разрослась,

С цветеньем жизни утверждая связь.

Но для Юсуфа, господом дарован,

Совсем другой был посох уготован.

Нужна ли ветвь древесная ростку,

Что райскому, причастен цветнику?

Тайком от братьев, он отцу однажды

Сказал: «Тебе хзалу возносит каждый,

Воздай молитвы, жизнь храня мою,

Чтоб вырос посох для меня в раю.

И ныне, и когда я старцем буду,

Пусть помогает посох мне повсюду.

Пусть он мне счастье первородства даст,

Над братьями мне превосходство даст!»

Тогда отец вознес молитву к богу,

Чтоб он Юсуфу оказал подмогу.

Явился вестник с посохом в руке:

Та ветвь росла в небесном цветнике.

Не знала ветвь, что всех ветвей священней,

Пилы страданий, топора мучений.

Она была легка, сильна, тверда,

Не знала грязи красок никогда.

Промолвил: «Посох ты возьми зеленый,

Господней благодатью наделенный».

Когда Юсуф обрел благую трость,

Сердца завистников объяла злость.

Та ветвь казалась им на самом деле

Ста деревянных посохов тяжеле.

В душе, что зависти была полна,

Они взрастили злобы семена.

ЮСУФ ВИДИТ ВЕЩИЙ СОН

Увидел вещий сон Юсуф однажды.

Вот, на глазах отца заснув однажды,

Внезапно в полуночной тишине

Он рассмеялся радостно во сне.

Улыбкой озарились два рубина,

Но был отец встревожен смехом сына.

Когда Юсуф раскрыл нарциссы глаз,

Ликующая радость в них зажглась.

Отец промолвил: «Агнец мой невинный,

Что было смеха твоего причиной?»

Ответил сын. «При солнце и луне

Одиннадцать я видел звезд во сне.

Они почтительно, как пред луною,

Колени преклонили предо мною».

— «Молчи! — отец его прервал. — Смотри,

Об этом никому не говори!

Едва о сне таком узнают братья,

Как станут явью злоба и проклятья.

Они давно полны к тебе вражды,

Расскажешь сон — так жди от них беды.

А толкованье сна для них обидно,

И суть его уж очень очевидна».

Так наставлял Юсуфа, но судьба —

Всесильна, осмотрительность — слаба.

Юсуф не удержался — братья вскоре

Прослышали об этом разговоре...

Пойми, что тайна, став известной двум,

Тотчас же превратится в явный шум.

Пускай те двое — две губы всего лишь, —

Ужели тайне выскочить позволишь?

Лишь выскочит она за две губы —

Удары увеличатся судьбы.

Так молвил правдолюбец знаменитый:

«Чтоб не погибнуть, тайну сохрани ты».

Попробуй птицу дикую верни,

Едва лишь вылетит из западни!

Рассказ Юсуфа так расстроил братьев,

Что качали кричать, покой утратив:

«Что у Якуба на уме? Беда:

Не отличает пользы от вреда!

Не знаем, что нам делать с младшим братцем,

Способен стать ребенок тунеядцем.

Чтоб доказать, что он один хорош,

Рассказывает выдумку и ложь.

А старец, веря лживым тем рассказам,

Теряет с ним спокойствие и разум.

Порвал он узы близости, родства,

Попрал он старших сыновей права.

Юсуф, отцом превознесенный старым,

Стал дерзким и заносчивым недаром:

Принудить хочет нас, являя власть,

Пред ним на землю на колени пасть.

Не только мы, но и отец не вправе

Мечту лелеять о подобной славе!

Мы для отца оплот, а не Юсуф!

Мы стражи у ворот, а не Юсуф!

Настанет день — мы пастухи для стада,

Настанет ночь — мы для жилья ограда,

Нагрянет враг — мы ярость, мощь и месть,

Приедет друг — мы свет, радушье, честь.

Всегда с отцом Юсуф хитрил, лукавил,

А тот над нами младшего поставил.

Придумаем давайте что-нибудь,

Чтоб дело в нашу пользу повернуть.

Приязни мы не видели от брата, —

Да разразится грозная расплата.

Поскольку мы ума не лишены,

Найти хороший выход мы должны.

Нам надо бдительными быть, бесспорно,

Чтоб деревом не стдло семя терна».

И сели вместе, чтоб держать совет,

Юсуфу причинить желая вред.

БРАТЬЯ СОВЕТУЮТСЯ О ТОМ, КАК ИМ ПОГУБИТЬ ЮСУФА

Когда для мудреца трудна задача,

Он, чтобы не постигла неудача,

Зовет себе на помощь свежий ум:

Что трудно одному, под силу двум.

Не освещает комнату большую

Одна свеча? Тогда зажги вторую!

Так собрались Якубовы сыны —

Умы, что черной злобой сплочены.

Один сказал: «Он всех обидел кровно, —

Прольем же кровь его: она виновна.

Враг побежден? Его ты не жалей,

Чтоб не погибнуть, кровь его пролей!

Но для убийства путь найдем сокрытый:

Ведь не способен говорить убитый».

Другой сказал: «Пойдем дурным путем,

Когда его, невинного, убьем.

Не лучше ль увезти его подале,

Чтоб здесь его мы больше не видали,

Чтоб, вырван из отцовских слабых рук,

Попал он в край скорбей и горьких мук,

В пустыню, где страданьям нет границы,

Где только волки рыщут и лисицы,

Где слезы будут для него водой,

Лепешка солнца знойного — едой,

Где будет мрак ночной желанной целью,

Колючки — долгожданною постелью.

Тогда наступит гибели черед

И собственною смертью он умрет.

Его мечом коварства обезглавим,

Но кровью брата меч не окровавим».

Промолвил третий: «Кто же нас простит?

И так и этак будет он убит!

Не лучше ли, чтоб меч пронзил однажды,

Чем погибать от голода и жажды?

Умнее было б, если б мы нашли

Колодец темный где-нибудь вдали

И братца сбросили б с вершины чванства

В колодец темный, в узкое пространство.

Как вырваться спесивцу из тенет?

Быть может, мимо караван пройдет

Ведро опустят люди каравана —

Не воду извлекут, а мальчугана.

Усыновят ли, в рабство ль обратят —

Он больше не вернется к нам назад.

Уйти придется навсегда Юсуфу,

А мы не причиним вреда Юсуфу».

Речь о колодце, действуя, как враг,

Низвергла их самих в бездонный мрак,

Тут были б и веревки бесполезны:

Коварства своего не знали бездны!

Вступили в сговор темные сердца,

Удар готовя, чтоб сразить отца.

Решили, думая об этом деле,

Что завтра же они достигнут цели.

БРАТЬЯ ПРОСЯТ ОТЦА ОТПУСТИТЬ ЮСУФА С НИМИ В СТЕПЬ

Хвала мужам, что собственное «я»

Отвергли на дорогах бытия

И, сбросив себялюбия оковы,

К любви, к добру избрали путь суровый.

Никто от них не ведает вреда,

И от людей, им не грозит вражда.

Приемлют мир, и зло его, и время

И тащат на себе любое бремя

Без злобы, без греха ложатся спать

И мирно просыпаются опять..,

Завистники Юсуфа по-иному

Проснулись, радуясь решенью злому.

На их устах любовь, а в сердце — яд.

Как волки в шкуре ласковых ягнят,

Пришли к отцу, надев добра личину

И скрыв прихода своего причину

Почтительно склонились до земли,

О том о сем беседу повели.

Коснувшись нынешнего и былого,

В конце концов свое сказали слово:

«Сидеть нам в доме скучно, молодым.

В степи, на воле, погулять хотим.

И, если дашь согласье, в путь просторный

Мы завтра пустимся, тебе покорны.

Юсуф, достойный счастья и похвал,

По малолетству редко там бывал.

Обрадуй нас, позволь нам с братом младшим

Поехать в степь, — ликуя, мы поскачем.

В твоем покое мальчик день за днем

Скучает о раздолии степном.

Утешимся забавою невинной,

Помчимся то холмами, то равниной,

И станет на душе у нас легко.

То будем пить овечье молоко,

То предадимся играм и весельям,

Ковер из трав и ягод мы расстелем.

С тюльпанов шапки пестрые сорвем,

Тогда Юсуф украсится венком.

Как куропатка, с поднятой полою

Прошествует он раннею порою.

Помчимся мы среди цветных лугов

То за газелями, то на волков.

Юсуф, быть может, рад забавам будет

И грусть о доме тетки позабудет.

Сто самых важных предложи вещей —

Забава для детей всего важней»,

Когда такая просьба зазвучала,

Ей воспротивился Якуб сначала:

«С Юсуфом я разлуки не хочу —

Я горести и муки не хочу!

Беспечен мальчуган, а в малолетстве

Беспечность есть причина всяких бедствий.

В степной глуши звериный страшен рык,

Там волк на мальчика наточит клык.

Клыком он в тело нежное вонзится

И душу разорвет мою, убийца!»

Но хитрецы, не ведая стыда,

Нашли уловку новую тогда:

«Отец, ужель такие мы растяпы,

Что отдадим Юсуфа зверю в лапы?

Что волк? И лев, почуяв нашу длань,

Внезапно станет робким, точно лань!»

Якуб, когда их слушал, не был зорок,

И не нашел он больше отговорок.

Позволил в степь Юсуфа отвезти —

Он сам для горя проторил пути.

БРАТЬЯ УВОЗЯТ ЮСУФА И БРОСАЮТ ЕГО В КОЛОДЕЦ

Увы, в колодец ночи свод небесный

Ниспровергает свет луны прелестный,

Он в когти волка отдает газель,

Что на лугах души паслась досель.

Вскричал он: «Звери агнца утащили!» —

Когда Юсуфа тем волкам вручили.

Покуда были на глазах отца,

Они ласкали брата без конца,

Один сажал его себе на плечи,

Другой дарил улыбку, сладость речи,

Но только в степь вступила их нога —

Их руки превратились в длань врага.

Он сразу сброшен был с плеча с размаха

Среди колючек, и камней, и праха.

Он шел босой, в степи незваный гость,

В ступню вонзался каждый шип, как гвоздь.

Ступал он по колючкам без сандалий,

Ступни от крови розовыми стали:

Ступни, что розовых цветов нежней,

Узнали злость колючек и камней.

Он ослабел, в песок свалился колкий,

Но лапами его избили волки.

Да отсечет возмездья правый меч

Те руки, что хотят луну рассечь!

Пойдет вперед с покорностью во взгляде

Пощечину ему наносят сзади.

Догонит их, обидой потрясен, —

Удары сыплются со всех сторон.

Да побредут, как нищие скитальцы,

Да будут в их руках одни лишь пальцы!

К кому бы он к подолу ни приник —

Страдальцу разрывали воротник.

Кому бы под ноги ни падал с плачем —

Его пинали все, смеясь над младшим.

К кому ни обращался он с мольбой —

Ругательски ругал его любой.

Душа его от боли истомилась,

Он понял: не придет от братьев милость.

Заплакал, обагряя кровью прах,

Излил свою тоску в таких словах:

«Где ты, отец? Ты помнишь ли о сыне?

Ты видишь этих отпрысков рабыни?

Они попрали разум и закон,

Который богом предопределен.

Смотри же, что творят с твоей отрадой,

Какой благодарят тебя наградой!

Взрастил ты розу в цветнике души,

Добром ты окропил ее в тиши,

Но высохла она, лишившись блага.

Где цвет ее? Где сладостная влага?

В чертоге жизни для любви и нег

Взрастил ты сада райского побег,

Но, сломлен угнетения бураном,

Он побежден шипами и бурьяном.

Тот месяц, что светил тебе в ночи,

Даруя полнолуния лучи,

Теперь лежит в пыли среди колючек

И, жалкий, просит света слабый лучик».

Тропа всё дальше, дальше в степь вела.

Он жаждал блага, а злодеи — зла.

Он мягок, а насильники жестоки,

Он ласков, а они — свирепооки.

К колодцу их привел пустынный путь.

Присели, пожелав передохнуть.

В колодце темном дна не видно было,

Он тесен был, как грешника могила.

Его отверстье — как драконья пасть.

То смерти пасть, в нее страшись попасть!

Его нутро — как сердце лиходея:

Вместилище обид, обитать змея!

Окружность — горести людской равна,

Глубокой мысли глубже глубина.

Там грязь и тина, воздух там зловонный,

Источник — ржавый, гнилостный, соленый.

Живой, дыша зловоньем, погибал,

Там смрадом всех валило наповал.

Когда колодец выбрали для мести,

Чтоб светоч был погашен в мрачном месте,

Кричать и плакать отрок стал опять

И, жалуясь, жестоких упрекать.

Скала и та бы стала мягче воска,

Когда б могла услышать плач подростка!

Но их, что были жестче всех камней,

Он только распалил еще сильней.

Что я скажу об этом страшном деле?

Слова в моей груди окаменели!

Те руки, что, притронься к ним атлас,

Наверно б, оцарапались тотчас,

Из козьей, грубой шерсти вервь связала,

Ворсинка каждая была как жало.

Веревкой обвязали ворсяной

И тонкий стан, сверкавший белизной.

Рубашку у него сорвали с тела,

Что, как цветок, раскрывшись, заблестело,

А сами, вплоть до Страшного суда,

Оделись в ткань позора и стыда.

Его в колодец бросили в пустыне,

Веревку отпустили в середине,

И он упал; свой совершив заход,

Так солнце падает в пучину вод.

Там выступ над водою пригодился,

Юсуф за этот выступ ухватился.

Какое счастье камень сей обрел:

Смотри, он для жемчужины — престол!

От сладких уст его, дарящих радость,

Соленая вода познала сладость.

Он озарил колодца мрак ночной —

Так ночи озаряются луной.

Кудрей душистых амброю отрадной

Развеял он в колодце запах смрадный.

Он излучал такую благодать,

Что гады в страхе стали уползать.

А в амулете у него хранима

Была рубашка деда Ибрагима.

Для Ибрагима садом стал костер,

Когда Ризван ее над ним простер.

Слетел на землю Джабраил из рая,

Тот амулет он разорвал, сияя,

Рубашку быстро из него извлек,

Надел ее на отрока, изрек:

«О ты, страдалец, чья тяжка дорога!

К тебе с известьем прибыл я от бога:

Настанет день, повергну их в беду,

Сих грешников к тебе я приведу.

Несчастнее, чем ты теперь, смятенно

Перед тобою преклонят колена.

Припомнишь их насилье, зло и ложь,

Но братьям ты себя не назовешь.

Тебе-то будет сущность их понятна,

За этот грех воздастся им стократно».

Юсуфа голос вещий окрылил,

Несчастного утешил Джабраил.

Стал для Юсуфа троном этот выступ:

Воссел, как шах, чья рать пошла на приступ!

Страдальцу речь господнего посла

Покой и облегченье принесла.

ЛЮДИ КАРАВАНА ВЫТАСКИВАЮТ ЮСУФА ИЗ КОЛОДЦА

Прекрасен караван, что жаждет блага.

Пред караванщиком да блещет влага:

Он из колодца вытащит ведро —

И светоча обрящет он добро!

Три дня в колодце, как луна Нахшабэ,

Тот светоч пробыл, чтоб смутить араба.

Настал четвертый день — и, как Юсуф,

Зажглась заря, на древний мир взглянув.

Вступили в степь верблюды каравана,

Который шел в Египет из Мадьяна.

Проделал караван тяжелый путь,

Остановился, чтобы отдохнуть.

Коль проводник — Юсуф, блажен заблудший:

В степи он выбрал жребий наилучший!

Увидели, куда ведут следы,

Пошли к колодцу, чтоб набрать воды.

Один счастливец подошел сначала:

Ужель вода живая там журчала?

Он опустил ведро, как Хызр могуч, —

Проник во мрак, ты скажешь, первый луч!

«Вставай, — Юсуф услышал Джабраила, —

Чтоб жаждущих блаженство напоило!

Встань из воды, как солнце, дня исток,

И с запада отправься на восток.

Ты преврати колодец в свод небесный,

А свод небесный — в занавес чудесный.

Ты с миром поделись одним лучом,

Вновь землю озари своим лицом».

Тут с выступа Юсуф к ведру пригнулся,

В него вскочив, как водомет взметнулся!

Вытаскивать ведро стал муж седой,

Он знал, он помнил вес ведра с водой,

И так промолвил: «Нечто здесь другое,

А не вода: ведро тяжеле втрое».

«О, радостная весть!» — издал он крик,

Когда тот месяц из воды возник.

Да, месяц к ним явился из колодца,

И свет его на мирозданье льется.

Да, сладость жизни принесла сюда

Из горького источника вода.

Среди песков цветок расцвел нежданно.

Но скрыл его сей муж от каравана.

Юсуфа в свой шатер привел Тайком,

Велел рабам заботиться о нем.

И вправду, собственного блага ради,

Пускай нашедший клад молчит о кладе!.,

А братья, эта злобная родня,

Сидели там вблизи четыре дня.

Сидели, ждали с видом вороватым:

Что ж наконец случится с младшим братом?

Увидев караван, толпу людей,

Пришли к колодцу с жаждою вестей.

Юсуфа стали звать, крича над ямой, —

Лишь эха слышен был ответ упрямый.

Тогда к шатрам пустились наугад,

Чтоб возвратить пропавшего назад.

И после долгих поисков, стараний

Они нашли Юсуфа в караване.

Его схватили, крикнув: «Он — наш раб!

Служа, он был и нерадив, и слаб.

В стремленье к бегству проявив упорство,

Он вынул шею из ярма покорства.

Не лучше ли продать его сейчас,

Хотя он в доме был рожден у нас?

Дурной слуга, познав неволю снова,

Готов плохое сделать из благого.

Его мы за бесценок продадим,

Расстанемся с невольником дурным.

Не будем с ним возиться мы впустую,

А продадим за цену небольшую».

Тот, кто из ямы пленника извлек,

Вручил злодеям тощий кошелек.

Маликом звался он. Был куплен пленник

За маленькую горстку медных денег

С невольником прекрасным караван

Отправился в державу египтян.

Преступен тот, кто, полон мыслей злобных,

В неволю продает себе подобных!

А этот раб — самой души ценней,

Всей подати Египта он важней!

Но эту цену лишь Якуб предложит,

Лишь Зулейха купить Юсуфа может,

А счастья, совести своей ларец

За два дирхема отдает глупец.

МАЛИК ПРИВОЗИТ ЮСУФА В ЕГИПЕТ

Так действовал Малик, усердья полон:

Сокровище задаром приобрел он!

Ногами не касался он земли:

Ведь руки драгоценность обрели!

То был венец стремлений и желаний,

И всюду говорили египтяне:

«Из странствий возвращается Малик

С рабом-евреем: он к нему привык».

Тогда тот месяц, что горит над садом,

Где красота цветет с блаженством рядом

(Зови Египет садом красоты:

Что в мире краше, чем его цветы?

Пред розами Египта роза рая

И та поникнет, от стыда сгорая!), —

Сказал азизу фараон: «Азиз,

Ты встретить караван поторопись.

Взгляни, каков красавец с лунным ликом,

И приведи его сюда с Маликом».

Помчался, каравана он достиг —

И счастья свет увидел в этот миг.

Азиз, взглянув на райский цвет весенний,

Упал пред ним невольно на колени.

Но поднял голову его Юсуф,

Сказал, очами юными сверкнув:

«Ты никому не кланяйся, помимо

Того, кем создан, кем душа хранима».

С Маликом в торг вступил азиз: купец

Пусть приведет Юсуфа во дворец.

Но тот ответил. «Я царю послушен,

Но будь, о господин, великодушен.

На этот раз ты слуг своих прости,

Еще не отдохнули мы с пути.

Здесь несколько ночей и дней пробудем:

Еда, покой и сон потребны людям.

Когда с себя мы смоем пыль и грязь,

Придем к царю, от света не таясь».

Азиз внимал Малику благосклонно,

Вернулся он в чертоги фараона.

Поведал, как Юсуф красив, умен, —

Был возбужден рассказом фараон.

Собрать велел он сотни чернооких,

Красавцев сильных, стройных и высоких,

Пленительных, цветущих, молодых,

И в шапках, и в кафтанах золотых,

В богатых поясах вкруг станов гибких, —

Да будет сахар в сладостных улыбках,

Да расцветут в египетском саду

Те розы у вселенной на виду!

Мол, выведут на тот базар Юсуфа

И всем предложат как товар Юсуфа, —

Так надобно, ему в противовес,

Всех выставить, как чудо из чудес.

Пусть солнце против них зажжется даже

Он будет обесценен в день продажи.

ЮСУФ КУПАЕТСЯ В НИЛЕ

Прошло четыре дня. Юсуф-восход

Зажег свой лик над брегом нильских вод.

Малик сказал Юсуфу: «Как светило,

Приди, пленительный, на берег Нила,

Омой себя от пыли, чтобы Нил,

Как драгоценность, пыль твою хранил».

Юсуф, послушный голосу Малика,

Пошел к реке, сияя солнцелико.

Он сбросил плащ на берегу крутом,

Прикрыл жасмин лиловым лоскутом,

Снял головной убор златоузорный —

Кудрей освободился ворон черный,

И так рубашку он с себя совлек:

Карман — на запад, полу — на восток.

Он мир очаровал лицом и станом,

Казался он серебряным платаном.

Лиловый небосвод провозгласил:

«Он красотой своей украсил Нил!

О, будь я Нилом — красотой волнуем,

К его ногам припал бы с поцелуем!»

Пред ним готово было солнце пасть,

Низвергнуть в Нил пылающую страсть,

Но, будучи Юсуфа недостойно,

От Нила удалилось беспокойно.

Приблизившись к воде, нежней луны

Коснулся он играющей волны.

Теперь, водою окружен речною,

Он лилией казался водяною!

Душа, казалось, в плоть воды вошла —

Так нагота была его светла!

Своих кудрей цепочки он расправил,

Но рябь, как цепи, на воде оставил,

И вот — попасть в силки его кудрей

Стремилось всё живое поскорей!

То воду на голову из ладоней

Он лил, дыша всё глубже, учащенней.

То гладил щек румяных лепестки,

То гладил гиацинтов завитки.

Омыв себя от грязи и от пыли,

Восстал он, словно кипарис, на Ниле.

Рубашку он надел: то белый цвет,

Казалось, белым серебром одет!

Он золотом парчи украсил тело,

А золото рисунками блестело,

На голову надел златой венец,

Поправил волосы — соблазн сердец,

Обдав Египет благовоньем масел,

Свой стан блестящим поясом украсил.

Красавца посадили в паланкин.

Ждал юношу Египта властелин.

Престол воздвигли пред дворцом, на воле.

И восседал властитель на престоле.

Красавицы, дыханье затаив,

Томились: вправду ли Юсуф красив?

Вот опустили паланкин пред троном,

Пред миром, к паланкину устремленным!

Случилось так, что пасмурен был день,

На солнце темных туч упала тень.

Малик сказал: «Сияющий невинно,

О, выходи, Юсуф, из паланкина!

Ты — солнце, так сними с лица покров

И стань истоком света для миров!»

Когда Юсуф восстал из паланкина,

То сразу озарилась вся долина.

Решили люди: тучам вопреки,

То солнце вознеслось из-за реки,

Но поняли, что солнце скрылось где-то,

А это он, Юсуф, источник света!

В ладоши стали хлопать все вокруг,

Возликовали египтяне вдруг:

«Какой светильник светит благодатно!

Он ярче солнца и луны стократно!»

Замолкли, головы к земле пригнув,

Красавицы: ведь их затмил Юсуф.

И вправду: если солнце разгорится,

То звездам остается только скрыться!

ЗУЛЕЙХА НА ПЛОЩАДИ ПЕРЕД ДВОРЦОМ ФАРАОНА УЗНАЕТ ЮСУФА

Увы, изныла Зулейха в тоске,

Не зная, что Юсуф — невдалеке.

Но чуяла уже душа, пылая,

Что приближается любовь живая.

Не ведая, откуда сей восторг,

Вступила с жаркой страстью в хитрый торг:

На время в степь отправиться решила,

От страсти там избавиться решила.

Но через несколько тревожных дней

Ей стало там, в степи, еще трудней.

Не помогли ни игры, ни забавы,

Не молк ее любви язык кровавый.

Вот, заглушив его, в тоске немой,

Вновь пожелала двинуться домой.

Направилась в столицу в паланкине,

С ней были верховые и рабыни.

На площади у царского дворца

Толпе не видно края и конца.

Спросила: «Отчего людей скопленье?

Иль скоро будет светопреставленье?»

— «Вот юноша, — сказали ей в ответ, —

Явивший нам благословенный свет

Из Ханаана этот солнцеликий,

Не раб, а в царстве счастья царь великий».

Взметнула покрывало Зулейха —

И юношу узнала Зулейха!

Исторгла крик блаженства и страданья,

Упала на подушку без сознанья.

Рабы, служанки госпожи больной,

В тревоге понесли ее домой.

В своих покоях Зулейха очнулась,

В сознанье из небытия вернулась.

Спросила мамка: «Видела ты сон?

Скажи мне, отчего твой крик и стон?

Из-за чего сознанья ты лишилась?

Моя отрада, что с тобой случилось?»

Ответила: «Что мне сказать, о мать?

Скажу, но буду я потом страдать!

Ты видела, каков невольник юный?

Как над толпою лик светился лунный?

О нем, о нем мечтала я в тиши,

Он мой жених, он свет моей души.

Он мне явился в странном сновиденье,

Он — мой восторг, и боль, и наважденье.

Огонь, и страсть, и горе — от него.

Тоска во влажном взоре — от него.

Из-за него, в безумии пылая,

Своим жильем Египет избрала я.

Из-за него, от родины вдали,

Страдаю посреди чужой земли.

Всё то, что я познала в эти годы,

Все тяготы мои, мои невзгоды,

Всё то, что в сердце живо и мертво, —

Увы, из-за него, из-за него!

Какое бремя мне дано сегодня!

Не знаю, что мне суждено сегодня!

Когда мой светоч, счастье всех сердец,

Сегодня царский восхитит дворец, —

Чьи очи озарит сияньем ярким?

Чье сердце оживит дыханьем жарким?

Чье ложе превратит в цветущий сад?

Чьи губы сока сладкого вкусят?

Кто мускусных кудрей завьет арканы?

Кто кипарис обнимет тонкостанный?

Кто прах у ног его, служа ему,

Для глаз своих преобразит в сурьму?

С ним счастлива я буду иль не буду?

Я буду с ним повсюду иль не буду?»

Кормилица, волнуясь и крича,

Пылать и плакать стала, как свеча:

«Увы, теперь твой жребий стал жесточе!

Ты днем должна скрывать страданья ночи!

Теперь терпенье надобно тебе —

Иного света нет в твоей судьбе.

Терпи, — быть может, день настанет лучший,

Проглянет солнце из-за черной тучи»,

МАЛИК ВЫВОДИТ ЮСУФА НА БАЗАР, И ЗУЛЕЙХА ПОКУПАЕТ ЮСУФА

Какое счастье наступает вдруг,

Когда встречает друга верный друг:

Любви повсюду вспыхивают свечи,

Разлуку побеждает солнце встречи!

Юсуф поверг в смятенье весь базар,

К нему приценивались млад и стар,

Приценивались знатный и богатый,

Меж тем во все концы кричал глашатай:

«Кто купит несравненного раба?

Он светел, как счастливая судьба!

Его уста — рубины красноречья,

Прекрасны руки, плечи и предплечья.

Его уста — рассветная заря,

Они гласят, лишь правду говоря.

Он полон благородства и величья,

В его реченьях нет косноязычья!»

Тут некто взоры всей толпы привлек:

Свой золотой он поднял кошелек.

А денег много ли? Скажу я смело:

В нем больше тысячи монет звенело!

За ним примчалось много седоков,

У каждого — по сотне кошельков.

Ценитель некий стоимость набавил:

На вес Юсуфа мускус предоставил.

Тут предложил сокровища камней

На вес Юсуфа новый богатей.

Один богач другому шел на смену,

Они всё время набавляли цену,

Но Зулейха всем нанесла удар,

Когда прослышала про тот базар:

Так сильно поразились египтяне,

Что языки прилипли к их гортани!

Сказала: «Благомыслящий азиз!

Ступай к Малику и с рабом вернись».

Тот возразил: «Но все мои именья,

И золото, и мускус, и каменья

Не стоят половины той цены!

Нам не купить Юсуфа: мы бедны».

Был у красавицы ларец старинный.

Как сонмы звезд, сверкали в нем рубины.

Была любой жемчужины цена

Всей подати египетской равна.

«Возьми, — сказала. — Он, как свет, мне нужен.

Купи его — и не жалей жемчужин».

Но вновь азиз не принял слов жены:

«Его купить желает царь страны,

Чтоб юноша, блестя красой живою,

Стал всех его невольников главою».

Сказала: «Сделай так, как говорю.

Ступай с поклоном к своему царю.

Потом скажи: „Как нужен мне наследник,

Помощник, добрый друг и собеседник!

Пойми, о царь, тоску моей души,

Того раба купить мне разреши.

Да светит мне звездою дорогою,

Мне сыном будет, а тебе — слугою“».

И царь, услышав просьбу о рабе,

Внял мудрого правителя мольбе.

Он тут же разрешил купить Юсуфа,

Благословить, усыновить Юсуфа.

Азиз привел невольника домой —

И обрела жена его покой.

Смотрела на раба из Ханаана,

Роняя слезы счастья непрестанно:

«О боже, наяву или во сне

Явился мой возлюбленный ко мне?

Об этом светлом дне во мгле полночной

Мечтала я мечтою непорочной.

Нет больше ночи: утра бирюза,

Сияя счастьем, светит мне в глаза!

С возлюбленным я встретилась, и вправе

Гордиться я, причастна высшей славе.

Кто в сей обители скорбей и зол,

Как я, увянул и, как я, расцвел?

Как рыбка, выплеснутая волною,

Я билась на песке, подвластном зною, —

Вдруг хлынул милосердия поток

И в море невредимую увлек.

Во мраке заблудилась я, — хотела

Уже моя душа покинуть тело,

Вдруг вспыхнул месяц, стала ночь светла,

И путь я к дому своему нашла.

Я отходила на постели смерти,

В глаза мои глаза глядели смерти,

Вдруг в дверь вошел неслышно Хызр святой

И стал меня лечить живой водой.

Теперь судьбы развеялось ненастье,

Теперь сопутствовать мне будет счастье.

Благословим того, кто на базар

Из дальних стран привез такой товар!

Разбила я ларец, — в ларце ли дело?

Я россыпью каменьев овладела!

Душа дороже злата и камней:

Для друга ничего не пожалей.

Не чудо ль это? Отдала я камни —

Купила душу, что давно нужна мне!

Получит разве пользу и доход

Тот, кто Ису за камни продает?

А мне-то прибыль: камни я вручила,

Зато Ису взамен я получила».

Сквозь сито разуменья и стиха

Просеивала мысли Зулейха.

То на Юсуфа, не нуждаясь в речи,

Она смотрела, счастлива от встречи,

То, боль разлуки вспоминая вдруг,

В свиданье с ним лечила свой недуг

В ЮСУФА ВЛЮБЛЯЕТСЯ ДЕВУШКА ИЗ ПЛЕМЕНИ АД

Не только взглядом, прелестью живою —

Любовь порой рождается молвою.

Чудесный образ, плоть его и дух

К нам в сердце проникает через слух.

Всегда — вчера ли, завтра ли, сегодня —

О красоте рассказывает сводня,

И, лицезренье заменив, рассказ

Любить заочно заставляет нас.

В Египте девушка жила в то время,

Что возглавляла Ад — большое племя.

Уста — ларец, а зубы — жемчуга,

Улыбки сладость людям дорога.

Улыбки сахар был настолько сладок,

Что на тростник цена пришла в упадок.

Познал тростник завистника удел,

От зависти и сахар побелел,

А леденца стекляшка в миг единый

Разбилась, губ ее узрев рубины.

Весь мир, казалось, ранен был насквозь, —

Всем солоно от сахара пришлось!

Она сияла для царей звездою,

Красавицы пылали к ней враждою,

Но, равного себе не находя,

Владыку отвергала и вождя.

Сильна, знатна, богата без предела,

Ни на кого гордячка не смотрела.

Но о Юсуфе к ней дошел рассказ,

И в ней любовь проснулась в первый раз,

И с каждым новым слухом, вестью новой

Любовь росла в ее душе суровой.

С ним встречи пожелала. Назовем

Молву любую — зрения зерном.

Узнав, что высока цена Юсуфа,

Богатству предпочла она Юсуфа.

Парчою, амброй, златом, серебром,

И жемчугами, и другим добром,

Достойным и пригодным для уплаты,

Наполнила свой караван богатый.

Отправилась, в столицу поспешив,

Казнохранилище опустошив.

Узнала удивленная столица,

Что прибыла могучая царица.

«Ей на Юсуфа хочется взглянуть,

Из-за него она пустилась в путь!»

Узнав Юсуфа местопребыванье,

Пришла к нему, а в сердце — ликованье.

Увидела затмил он речь и слух,

Красив, как сказка, чист, как светлый дух.

Ужель он создан из воды и глины?

Пред ним рабами были властелины!

Она лишилась памяти сперва, —

Ты скажешь: собственного естества,

Потом пришла в себя от наслажденья,

Пришло для сердца время пробуждения.

Она его спросила, трепеща,

В шкатулке тайн жемчужины ища:

«О, кто ты, ставший красоты основой?

Кто сотворил твой образ вечно новый?

Кто сделал, чтоб сверкал ты, как восток?

Кем сорван, как на ниве колосок?

Где вылеплен твой облик светоносный?

Взлелеяли тебя какие весны?

Кто своды начертал твоих бровей?

Кто кольца закрутил твоих кудрей?

Кто стройный кипарис одел листвою?

Кто влагой напоил тебя живою?

Кто дал твоим глазам чудесный жар?

Кто дал твоим устам словесный дар?

Твои черты — какой судьбы скрижали?

А кудри чьими письменами стали?

Кто разбудил, какие голоса

От сна небытия твои глаза?

Кто твой ларец, что блещет жемчугами,

Замком-рубином запер перед нами?

Кто так украсил подбородок твой,

Что налил в ямочку воды живой?

Кто над губою родинку поставил —

Кто ворона в цветущий сад направил?»

Юсуф, услышав эту речь, в ответ

Из родника души явил ей свет:

«Я создан богом средь других созданий,

Я — капелька в господнем океане.

Всё небо — только след его пера,

Весь мир — цветок в саду его добра,

Нет, пузырек в его извечном море,

А солнце — блеск в его всезрячем взоре.

Он красоты исток и существо.

Он явен всем, сокрытый от всего.

Он отражен, исполненный блистанья,

Как в зеркалах, в частицах мирозданья.

Всё, что красиво, что влечет сердца,

Есть отраженье божьего лица.

Но красоту ищи не в отраженье —

В первоисточнике ее свеченье.

Первоисточник — светоч наших глаз,

А в отраженье света нет для нас!

Не вечно розы яркое убранство,

Не знает отраженье постоянства,

А то, что вечностью озарено, —

В первоисточнике заключено.

Ты к отраженью не стремись напрасно, —

Исчезнет всё, чего ты жаждешь страстно».

Она была красива и мудра —

Юсуф открыл ей таинства добра.

Сказала: «Тайн творца не понимая,

Влюбилась я в тебя, молве внимая.

Мечтала я перед тобою пасть,

Я превратилась в огненную страсть.

Увидела тебя — и захотела

Тебе и душу я отдать, и тело.

Но таинств жемчуга ты просверлил,

Назвал первоисточник светлых сил —

Я высшей истины узнала счастье,

Я отвернулась от греховной страсти.

С желанья моего ты снял покров,

В частице ты открыл мне суть миров.

Любви к тебе постигла я дерзанье:

То призрак, видимость, иносказание!

Явили истину слова твои,

Я ухожу от призрачной любви.

Да будешь взыскан господом премного

За то, что ты открыл мне тайну бога.

Любви плотской ты показал мне суть,

К любви благой ты указал мне путь!»

Простясь, ушла без прибыли царица,

Зато ушла от гибели царица!

Вернувшись, чистым предана делам,

На нильском берегу воздвигла храм.

С дворцом рассталась — с призрачным жилищем,

Сестрою стала всем голодным, нищим.

Исчезли и поместья, и казна,

Ей корка хлеба сделалась нужна.

Блистательный престол, венец державы

Теперь ей заменил платок дырявый.

Забыла о тюрбане голова.

Теперь в какой-то рвани голова!

Где шелк, исполненный великолепья?

Теперь на ней лохмотья и отрепья,

И четками, издельем гончара,

Браслет сменила, что сверкал вчера.

Она искала в мире только бога,

И только в храм вела ее дорога.

Зола из бани — вот ее постель,

А горностаевой была досель!

С ней бедные, бездомные дружили,

И камни изголовьем ей служили.

Пока была жива, душа светла,

Она все годы в храме провела.

Свою кончину встретила спокойно,

Жизнь отдала, как храбрый муж, достойно.

Не думай, что напрасно жизнь прошла.

У ней, святой, прекрасно жизнь прошла!

Учись, о сердце, горевать о благе,

Учись у этой женщины отваге.

Ты весел? Будь печален каждый день!

Ты в пышном платье? Траур ты надень!

Зачем ты красоты взыскуешь здешней?

Желая внутренней, забудь о внешней.

А внешняя проходит каждый миг.

Ее непостоянство ты постиг?

Зачем ты топчешь камни сей юдоли?

Порхать по веткам будешь ты доколе?

В небытии найди ты бытие,

В чертоге смысла свей гнездо свое.

Ведь смысл — один, а воплощений — бездна,

Любить их вместо смысла бесполезно.

ЗУЛЕЙХА УГОЖДАЕТ ЮСУФУ

Попало счастье Зулейхе в капкан,

Явило имени ее чекан.

Весь мир забыв и все его светила,

Она Юсуфу одному служила.

Она его одела в шелк и в мех, —

Красивей всех, он стал нарядней всех.

Велела сделать пояса из злата,

Венцы украсить жемчугом богато:

Всего их было триста шестьдесят,

Как дней в году, — пусть радостно блестят!

Им восхищалась Зулейха душевно,

Менял он шесть халатов ежедневно,

Едва востока вспыхивал дворец,

Он утром новый надевал венец.

Восток погаснет, в синем небе кроясь, —

Ему на новый лад повяжут пояс.

Та пальма, чья щедра густая сень, —

Юсуф менял рубашки каждый день.

Тот кипарис, чью прелесть славил каждый,

Одним венцом не украшался дважды.

Одним и тем же поясом свой стан

Два раза не повязывал платан.

Венцом его венчая, в то же время

Она Юсуфа целовала в темя,

Твердя. «Когда твоих коснусь я ног,

Тогда небесный обрету чертог!»

Рубашку на Юсуфа надевая,

Твердила: «Кто я? Ниточка живая!

Чтоб к милому прильнуть, рубашки нить

Готова я собою заменить!»

Когда в кабу Юсуфа облачала,

К его кабе реченья обращала:

«Хочу, как ты, его коснуться плеч,

Его в свои объятия привлечь!»

Едва лишь поясок на нем повяжет,

Тотчас такое пожеланье скажет:

«О боже, если б вместо пояска

Юсуфа обняла моя рука!»

Юсуфа кудри мягкие причешет,

Тем самым сердце бедное утешит:

Как дичи, ей хотелось поскорей

Попасть в тенета мускусных кудрей.

А всяких яств обилие какое

Хранилось для него в ее покое!

Узорам разноцветных скатертей

Там становилось тесно от сластей!

Миндаль и сахар за халвою следом

Он радостно вкушал перед обедом,

Затем — плоды, они вкусней всего:

Как подбородка яблоко его!

Скажи: он угощался не кебабом,

А сердцем Зулейхи, больным и слабым!

Казалось ей: варений вкус и цвет —

Рубины губ, которым равных нет.

К нему со сладким подходя шербетом,

Сама, как сахар, таяла при этом.

Казалась ей всевластной, как судьба,

Любая прихоть юного раба.

Когда, дневным волненьем утомленный,

Он спать ложился ночью благовонной,

Она стелила для него в ночи

Ковер богатый, ложе из парчи.

А коврик у него под головою

Был как тюльпан под розою живою!

Рассказывала на ночь каждый раз

То притчу мудрую, то чудный сказ,

Так засыпал он с чистою душою, —

Она пылала вместе со свечою!

Ее глаза — две лани — до утра

Всю ночь паслись на зелени ковра.

То глаз его нарциссами пленялась,

То над устами-розами склонялась,

То, чувствуя, что сок такой пьянит,

Резвилась в цветнике его ланит,

То в умиленье радовалась кротко,

На яблоко взирая подбородка,

То сыпала кудрям хвалу из уст:

«Вы, что венчаете блаженства куст!

Я плачу из-за вас: черны, как дивы,

Зачем с Юсуфом, с пери, спать должны вы?»

Так по ночам, что были точно смоль

Его кудрей, ее терзала боль.

Одно занятье ночью, днем — другое,

Красавица забыла о покое.

Страдала, мучилась, как госпожа,

И утешалась, юноше служа.

Воистину: кто у любви в неволе,

Тот радуется этой рабской доле,

Тот у любви стремится на пути

Ресницами весь мусор подмести

И каждое исполнить повеленье,

Чтоб заслужить любви благоволенье.

ЮСУФ РАССКАЗЫВАЕТ О ПЕРЕНЕСЕННЫХ ИМ СТРАДАНИЯХ

Повествователь честно, без прикрас,

Так изложил прелестный сей рассказ.

Однажды Зулейха затосковала,

Когда еще Юсуфа не знавала.

Изнемогали и душа, и плоть,

Бессильны это горе побороть.

Ни днем, ни ночью, ни в гостях, ни дома

Не проходила горькая истома.

В тоске, в слезах, уныла и тиха,

По комнатам металась Зулейха.

Сказала мамка: «Ты, кому подножьем —

Луна, кого, как солнце, славить можем, —

Да от судьбы не обретешь обид,

Да небо зла тебе не причинит!

Не знаю, что с тобой случилось ныне,

Но вижу, что твоя душа в унынье.

Ты — как листок, что бурею гоним.

О, кто, скажи, не сжалится над ним?

То с той, то с этой стороны ложится,

Как будто вечно хочет он кружиться.

Он то назад стремится, то вперед,

Нигде себе покоя не найдет

Скажи мне, где твоей тоски основа?

В чем горе сердца твоего больного?»

Ответила: «Сама себе дивлюсь,

Сама я собственной судьбе дивлюсь.

Душа скорбит, но отчего — не знаю,

Грущу я, но из-за кого — не знаю.

Меня уносит дней круговорот,

И тайная тоска меня гнетет.

Я — праха неподвижного частица,

Но заставляет вихрь меня кружиться,

Частицы неподвижно существо,

Но вихря-то круженье каково!»

Промчались дни — кому забыть дано их?

Стал жить Юсуф у Зулейхи в покоях.

Однажды он в ночной поведал час

О прежних горестях своих рассказ:

Раскрыл уста — за словом слово льется

О том, как был он брошен в пасть колодца.

Услышав о колодце, о песке,

Как вервь, скрутилась Зулейха в тоске.

Подумала: не в тот ли день ужасный

Она от скорби мучилась неясной?

Неделям, дням подсчет произвела —

В уверенность догадка перешла!

...Сердца, что незнакомы с темной злобой,

Друг с другом связью связаны особой,

А тех сердец еще сильнее связь,

Что любят, и тоскуя и томясь.

У любящего сердца — взор провидца:

Ничто не может от него сокрыться!

Есть у любимого к любимой путь:

От сердца к сердцу есть незримый путь.

Возлюбленному шип вонзится в ногу —

Любимая почувствует тревогу.

На кудри друга вихрь подует вдруг —

В смятении начнет метаться друг;

А если пыль его щеку покроет —

Ее спина под тяжестью заноет.

Я слышал: чтобы кровь пустить Лайли,

Врачи укол однажды нанесли,

И в тот же миг, по слову очевидца,

Кровь из руки Маджнуна стала литься!

Джами, всю бренность бытия пойми

Уйди от помыслов своих, Джами!

Иль от тебя — твой стыд, твое величье?

Иль от тебя — твой взор, твое обличье?

Отвергни страсть, приязнь, вражду, корысть,

Своих деяний зеркало очисть.

Бывает: как Муса, бросает слева

Тебе свой луч таинственная дева, —

И прозревает сердце, возлюбя,

Чтоб тайна стала явной для тебя.

ЮСУФА ПО ЕГО ПРОСЬБЕ ДЕЛАЮТ ПАСТУХОМ

Блаженно сердце истинно влюбленной,

Свиданием с любимым просветленной.

Какое счастье — другу стать слугой,

Не помышляя о судьбе другой!

Есть в этом униженье — возвышение,

Есть радость в этом жертвоприношение:

Да, радость — жертвою кровавой стать,

Любимому даруя благодать!

Прикажут встать — к ногам падешь тотчас же,

И этим рабством ты гордишься даже!

Прогонят — не уйдешь, а будешь ждать,

Пока тебя не позовут опять.

Чтоб возглавлять общину без упрека,

Быть пастырем — обязанность пророка.

Юсуф просил: «Хочу быть пастухом».

Услышав о желании таком,

Явцла Зулейха Юсуфу милость,

Исполнить эту просьбу согласилась.

Сказала мастерам свои слова:

Пускай пращу сработают сперва.

Затем, душистую и золотую,

Веревку свили для него тугую,

И жаждала, мечтала Зулейха

Стать волоском в веревке пастуха:

«Тогда я, снова с ним познав разлуку,

Его порою поцелую в руку».

Но думала и так в своей тоске:

«Ведь будет тяжело его руке!»

Украсила веревку бирюзою:

Как бы ресницу — собственной слезою.

Уронит вдруг рубин с веревки той —

Он для нее что камешек простой!

Затем, вручив Юсуфу всё, что надо,

В горах, в степях пасти велела стадо.

Велела выбрать редкостных овец:

Породы всей овечьей образец!

Они — как серны, что паслись в Хотане

И не слыхали волчьих завываний.

Как кудри негра, шерсть на них вилась,

Затмив окраской бархат и атлас,

И каждой из овец, красивой, тучной,

Мешал передвигаться жир курдючный.

В горах паслись иль на траве степной, —

Волна как бы катилась за волной.

Их ветер завивал, врываясь в степи,

Казалось, из кудрей ковал он цепи!

Юсуф среди овец — как та газель,

Что жизни различает свет и цель.

О нет, он среди них светился, словно

Он ясным солнцем был в созвездье Овна.

Терпенье Зулейхи, и ум, и дух —

Подобны псу, когда Юсуф — пастух!

Она велела бдительной охране

Беречь его от горя и страданий.

Так шли дела, покуда он хотел:

Свободной воли он избрал удел.

Хотел — стал пастухом в краю пустынном,

А захотел бы — стал бы властелином.

Но, к действиям пророческим влеком,

Он не был ни царем, ни пастухом.

ЗУЛЕЙХА ДОМОГАЕТСЯ ВСТРЕЧИ С ЮСУФОМ, НО ТОТ ЕЙ В ЭТОМ ОТКАЗЫВАЕТ

Известно всем сердец влюбленных свойство:

Влюбленным соприродно беспокойство.

О встрече грезят страстные умы:

Немного радости берут взаймы.

То сердце, что изранено любовью,

Глазам приказывает плакать кровью,

Но лишь глазам предстанет нежный друг —

Ликует сердце, светел мир вокруг.

Однако тут же в сердце — снова мука:

Опять, опять страшит его разлука!

Для страждущих — награды нет в любви,

Для жаждущих — отрады нет в любви.

Ее начало — скорбь сердец, и только,

Конец — погибельный конец, и только!

А если скорбь — вначале, смерть — потом,

То как же счастье мы в любви найдем?

Ты видишь, каково любви начало?

Пока Юсуфа Зулейха не знала,

Она мечтала радостно о нем

И тешилась мечтой и чудным сном.

Увидела того, кого искала,

Но этого ей оказалось мало:

Теперь хотелось ей к нему прильнуть,

Обнять его, упасть к нему на грудь,

Теперь ждала, пылая и тоскуя,

Его рубинового поцелуя.

И вправду кто, любовью ранен, в сад

Приходит, чтоб на розу бросить взгляд,

Сперва ликует, въявь увидев грезу,

Но, возбудясь, потом срывает розу.

Свидания искала Зулейха,

Была душа Юсуфа к ней глуха.

Она рыдала, думая о встрече,

А он старался спрятаться далече.

Она дрожала, на него взглянув,

Но под ноги себе смотрел Юсуф.

Безумствовала страсть ее немая —

Юсуф молчал, ее не понимая.

Ее сжигала тайная гроза —

Он отворачивал свои глаза.

В ее глаза, где страсть царила властно,

Юсуф не мог смотреть, страшась соблазна.

Кто любит, тот становится смелей,

Взглянув в глаза возлюбленной своей!

А Зулейха была в изнеможенье,

Не в силах вытерпеть пренебреженье.

Убила осень юную весну

И розы щек одела в желтизну

Увы, под бременем скорбей страдая,

Свой стан согнула пальма молодая.

Где свежесть губ, где блеск ее лица,

Который щедро озарял сердца?

Она причесываться забывала,

Зато в смятенье кудри вырывала,

Пред ней, согбенной, зеркалу взамен,

Блистали зеркала ее колен.

Кровь из очей струилась непрестанно,

И слезы заменили ей румяна.

Весь мир в ее глазах одела тьма,

Излишней сделалась для них сурьма.

Она глаза сурьмою не сурьмила —

Сурьму бы всё равно слезами смыло!

Страдая от незримого огня,

Заплакала, во всем себя виня:

«Влюбилась ты — позор подобной твари!

В раба, который куплен на базаре!

Властительницей быть — твоя судьба,

Зачем же любишь своего раба?

Ищи любимых во дворцах: царица

Имеет право лишь в царя влюбиться!

Не только странно то в твоем рабе,

Что вовсе не стремится он к тебе.

До жен Египта слух дойдет об этом,

И станешь ты насмешек их предметом».

Так спорила с собою день-деньской,

Но в доме сердца жил жилец такой,

Что с помощью рассудка или чуда

Нельзя было его прогнать оттуда.

Красавица с его душой слилась —

Кто мог бы уничтожить эту связь?

Душа покинет тело, но с любимой

Она хранит союз нерасторжимый.

Тот, кто любил, оставил нам завет:

«Покинет амбру — запах, розу — цвет,

И лишь любовь не вянет и не стынет,

Она вовеки душу не покинет».

КОРМИЛИЦА РАССПРАШИВАЕТ ЗУЛЕЙХУ

Увидев эту скорбь, не пряча слез,

Кормилица ей задала вопрос:

«О светоч мой, очей моих зеница!

Не знаю, что с тобой опять творится!

Я вижу — сердце у тебя болит,

Опять болит, но от каких обид?

Всегда с тобой души твоей отрада,

Чего ж тебе еще, скажи мне, надо?

Мы скорбь твою понять, простить могли,

Когда была ты от него вдали,

Но обрела ты друга дорогого,

Так почему же ты страдаешь снова?

Поведай мне: возлюбленной какой

Служил влюбленный ревностным слугой?

Развеялась твоей тоски причина,

В раба ты превратила властелина.

Тот месяц, что сияет с высоты, —

Невольник твой. Чего же хочешь ты?

Ликуй и радуйся счастливой доле,

Забудь о горестях земной юдоли,

Иди, вино из уст его испей,

Свое желанье утоли скорей.

Перед тобой — источник сладострастья,

Так насладись прозрачной влагой счастья».

Кормилицы бесхитростная речь

Сумела тот огонь сильней разжечь.

Ей Зулейха поведала, измучась,

Какая у нее плохая участь:

«Ты многое, о мать, не поняла,

Не очень вникла ты в мои дела.

Не знаешь, какова судьбы немилость:

Я ничего доселе не добилась.

Казалось бы, он мой слуга вполне,

Но покориться не желает мне.

Хотя всегда находимся мы рядом,

Меня ни разу не подарит взглядом.

Воистину, страшнее нет беды —

Страдать от жажды около воды!

Горит мой лик в смятенье и тревоге,

А он молчит, в свои уставясь ноги.

Я не виню за это гордеца,

Чьи ноги лучше моего лица!

Я гляну на него — и в миг единый

Его чело избороздят морщины.

Могу ли порицать его чело?

Всё, что творит он, — свято и светло!

Моей любви дороги стали кривы,

Тому виной — бровей его извивы.

Мой разум поразила слепота,

Тому-виной — Юсуфа красота.

Вблизи меня слова он произносит,

Но горе, а не радость мне приносит.

Его уста — воды живой исток,

Но я-то лью кровавых слез поток.

Он вырос, как моих желаний древо,

Но радости не вижу от посева.

Хочу сорвать я с ветки сочный плод,

Но яблока мне ветка не дает.

Мне подбородка ямочка желанна,

Но в яму горя падаю нежданно.

Его ревную к рукаву, узнав,

Что овладел его плечом рукав.

Его одежды стать бы мне краями:

Прильнула б к праху под его ногами!»

Кормилица заплакала навзрыд:

«Как можно жить, коль так душа горит?

По мне, разлуки тяжкие страданья

Милей такого странного свиданья.

Горька беда разлуки — горше нет,

Зато в таком свиданье — сотни бед!»

ЗУЛЕЙХА ПОСЫЛАЕТ КОРМИЛИЦУ К ЮСУФУ

Для Зулейхи, иссохшей от печали,

Ее слова сочувствием звучали.

Сказала мамке: «О, как много раз

Ты помогала мне в тяжелый час,

Так окажи еще раз мне услугу

Я Друг тебе — мне помоги, как другу.

Ты запылай, как мой горящий лик,

Иди к нему, в мой превратись язык.

Скажи ему „Побег, взращенный в неге, —

Как я мечтала о таком побеге!

Скажи мне, кипарис, в каком саду

Я древо, равное тебе, найду?

Есть кипарис, чья сень светла святая,

К нему привита ветвь от древа рая,

Но даже он, что горд своей листвой,

Вовек сравниться не дерзнет с тобой.

С тех пор как мир возник, с того начала

Таких сынов, как ты, рождалось мало.

Тебя увидев, счастлив стал Адам,

Своей красой ты счастье дал садам,

Она превыше дара колдовского,

Превыше разумения людского!

Попрятались все пери в глушь и тишь —

Они боятся, что ты их затмишь.

Твой лик увидев, ангелы в смятенье

Готовы совершить грехопаденье.

Ты взыскан небом, жалость прояви

К той, что взыскует у тебя любви.

Страдает Зулейха в твоем аркане,

Избавь же эту прелесть от страданий.

Она влюбилась в юные года,

Ты — страсть ее, и счастье, и беда.

Ты ей во сне являлся троекратно,

И с той поры ее судьба превратна:

То забурлит она водой речной,

То стынет, словно ветерок ночной.

Смотри: теперь она худа, как волос,

Тебя желая, сердце раскололось.

Ступай же к ней и сжалься, стань добрей,

Ведь жалость — украшение людей.

В твоих устах — живительная влага,

Так что ж и капли ей не дашь, как скряга?

Твой стан — как ствол, плоды на ветках есть.

Так что же плод один нельзя ей съесть?

К твоим губам пусть припадет губами,

Тогда зальет, быть может, в сердце пламя.

Пусть ног твоих коснется головой,

Чтоб для нее ты пальмой стал живой.

Что от величья шахского убудет,

Коль шах порой с рабыней ласков будет?

Она, хотя пред ней склонилась знать,

Рабой твоих рабынь готова стать!“»

Юсуф ответил, эту речь отринув,

Рассыпав жемчуга из уст-рубинов.

Сказал он мамке: «Ты умна, хитра,

Не совращай меня с пути добра!

Я — раб, я куплен Зулейхой. Немало

Мне милостей хозяйка оказала.

Меня вернула к жизни госпожа —

Служу ей честно, с верностью дружа.

Вовеки ей не буду в состоянье

За каждое воздать благодеянье.

Вот я, невольник преданный, стою,

Пред ней склоняя голову свою.

Но ты ей передай: „Не жди другого,

Я не хочу сойти с пути благого.

Пусть о грехе забудет Зулейха,

Я не пойду тесниною греха.

Азиз меня усыновил с доверьем.

Ужель ему отвечу лицемерьем?

Птенец, что был вскормлен в его дому,

Отвечу ли предательством ему?

Господь, желая нам произрастанья,

По-разному растит свои созданья..

В поступках чист, кто в чистоте зачат,

Зачатого в грязи влечет разврат.

Не вырастет из ячменя пшеница,

И пес от человека не родится.

Открыл мне тайну мира Исраил,

Мне Джабраил надежду подарил,

А если в мире я пророком стану —

Исхаку уподоблюсь и по сану.

Мой цвет не приравняй к цветам другим:

Взрастил меня друг божий Ибрагим.

Не стану я вовек на путь пороков,

Я не унижу праотцев-пророков.

Пусть Зулейха, любовь к творцу храня,

И страсть свою забудет, и меня!“»

ЗУЛЕЙХА ОТПРАВЛЯЕТСЯ К ЮСУФУ И ОБЪЯСНЯЕТСЯ ЕМУ В ЛЮБВИ

Кормилицы услышав донесение,

Почувствовала Зулейха волненье.

Из глаз полился жарких слез поток —

Из миндаля полился чистый сок.

Как кипарис, пред юношей предстала,

И на Юсуфа тень ее упала:

«К твоим ногам склонилась голова:

Пусть будет в ней любовь к тебе жива.

Я вся полна тобой, тебя желая,

И, о себе забыв, к тебе пришла я.

Я душу обрела в любви своей,

Связал меня аркан твоих кудрей.

Душа тебе принадлежит всецело,

Из-за тебя мое пылает тело.

Любовь к тебе — как море: я тону,

Я чувствую, что я иду ко дну.

Нашел бы врач, мои вскрывая жилы,

Не кровь, а страсть к тебе, красавец милый!»

Ее услышав, зарыдал Юсуф.

Она спросила, тяжело вздохнув:

«О, ставший счастья моего глазами,

Зачем глаза ты оросил слезами?»

Юсуф, увидев боль ее, тотчас

Из уст рассыпал перлы, как из глаз:

«Разбил я сердце, потому и плачу,

В любви познал я только неудачу.

Я теткой был любим, но кличкой «вор»

Она меня ославила с тех пор.

Я был отцом любим сильней, чем братья,

И должен был их злобу испытать я,

И вот меня в Египет увели,

Живу я в муках, от отца вдали.

В моей груди исходит сердце кровью,

Я в ужасе перед твоей любовью».

Сказала Зулейха: «О светоч мой!

Что мне луна? Ты стал моей луной!

Я не скажу: любима я тобою, —

Твоим рабыням стать хочу рабою!

Одно лишь ты рабе своей позволь:

Открыть свою любовь к тебе и боль.

Люблю я так смиренно, терпеливо,

Меня врагом считать несправедливо.

Кто хочет огорчений для себя?

Не ищут же мучений для себя!

Люблю тебя, любовью сражена я, —

И что же, всё-таки тебе страшна я?

Подай надежду мне, верни покой,

Хотя б на миг смирись передо мной.

Хотя бы шаг ступи со мной, и всюду

Тебе опорой и защитой буду».

Юсуф ответил ей: «О госпожа!

Вот я стою, как раб тебе служа.

Я — раб, и мой удел — повиновенье,

Прикажешь — я исполню повеленье.

Не требуй, чтоб владыкой стал я впредь:

Раба не заставляй ты покраснеть.

Могу ль с тобой одним смотреть я взглядом

И за столом сидеть с тобою рядом?

Ты мне работу поручить должна, —

Какую дашь, я выполню сполна,

Работой удовольствуясь любою,

Тебе достойным буду я слугою».

Сказала та: «О свет моей судьбы!

Я пред тобой ничтожнее рабы.

Лишь прикажу наперсницам и слугам —

Готовы сто рабынь к моим услугам.

Иль хочешь ты, чтоб я их обошла,

Чтоб исполнял ты все мои дела?

Нам ноги для ходьбы нужны бесспорно,

Считать глаза ногами нам зазорно.

Для ног, а не для глаз — тернистый путь:

Колючки может он в глаза воткнуть!»

Ответствовал Юсуф: «Моей печали

Четой твоя душа и сердце стали.

Не спорит с блеском солнца свет зари,

И ты мне о любви не говори.

Хочу я только быть твоим слугою,

Не обольщаясь долею другою.

Тот верный друг, кто другу подчинен:

Желанье друга для него — закон».

Юсуф хотел путями убежденья,

Слугой оставшись, избежать сближенья.

В сближенье видел он источник зла:

Спасеньем доля рабская была.

От пламени должна спасаться вата,

Не то погибнет, пламенем объята.

ЗУЛЕЙХА ПОМЕЩАЕТ ЮСУФА В ЧУДЕСНОМ САДУ

Тот, кто украсил сказа дивный сад,

Сказал, что старцев так слова гласят:

У Зулейхи был сад — не сад, а диво:

Пред ним Ирем — что пред цветком крапива!

Он радовал цветами и водой,

Сияли розы нежной красотой.

Ветвями дерева переплетались,

Без всякого смущенья обнимались.

Чинары с кипарисом обнялись,

И, как детей, ласкал их кипарис.

Цветы свой балдахин простерли пышный,

Раскрылся над цветами зонтик вишни,

А мандаринов цвет — желто-багрян,

Плод мандарина — мяч, а ветвь — човган.

Чудесный сад, не знающий страданья,

У мира отнял мяч очарованья.

Он финиковой пальмой был богат,

От этого прекрасней стал стократ.

Казались финики халвой живою,

И наслаждался, кто хотел, халвою.

Инжиров роща, молока полна,

С кормилицей румяною сходна,

И птицы к той кормилице привыкли,

К сосцам инжира клювами приникли.

Проникло солнце в тонкую листву,

Узоры уронило на траву,

В картину превратило сад весенний,

Что позлащен игрою светотени.

Смешался с тенью беглый свет дневной,

Над бубнами цветов струился зной,

И соловьи смотрели изумленно,

Наполнив пеньем купол небосклона.

Под сенью ив, при легком ветерке,

Резвились рыбы в ручейках, в реке.

Ручьи в саду линейками лежали,

Там зелень — письмена, земля — скрижали.

Там в желтых розах — след любовных мук,

Там в красных розах — красота подруг.

В саду, что был веселья звонким садом,

Два водоема простирались рядом.

Их мрамор был прозрачней хрусталя,

Полоской разделяла их земля,

Друг с другом схожи, будто наши очи,

Лишь расстояние меж них короче.

Зазора не было меж гладких плит:

Искусников искусство то пленит!

Решили б мы, взглянув на эти плиты:

Они друг с другом воедино слиты!

Для утешения души больной

Являлась Зулейха в тот рай земной,

К двум водоемам шла дорогой гладкой:

В том — молоко, в другом — напиток сладкий.

Служанкам Зулейхи жилось легко,

Любили сладкий сок и молоко.

Меж водоемами она воздвигла

Трон для Юсуфа: скорбь ее постигла,

Она Юсуфа приняла отказ,

И в сад его отправила тотчас,

И птица сада пела сладкогласно:

«Чудесен сад, садовница прекрасна!»

Сто девушек, прелестных, как жасмин,

Чьи станы — кипарис, уста — рубин,

Сто девушек — чертогов украшенье,

Она дала Юсуфу в услуженье,

Сказав. «Позволь к ногам твоим упасть!

Рабынь я отдаю тебе во власть.

Увы, когда меня ты отвергаешь,

Возьми какую только пожелаешь.

Ты наслаждайся жизнью: краток век,

А молодость — пора сладчайших нег».

Она своих служанок наставляла:

«Красавицы, во что бы то ни стало

Юсуфу подчиняйтесь. Вам велят:

Протянет кубок с ядом — пейте яд,

Потребует: «Отдайте жизнь» — отдайте,

И вашу смерть почетной вы считайте.

Послушные, покорные, тотчас

Исполните его любой приказ,

Но сообщите мне без промедленья,

Когда захочет с кем-нибудь сближенья».

Казалось, ей терпеть невмоготу,

Узором лжи украсила мечту:

Из тех рабынь, что на Плеяд похожи,

Захочет взять кого-нибудь на ложе —

Она ее заменит — и сорвет

С пленительного древа сладкий плод.

Юсуфа усадив на трон вначале

И бросив под ноги цветы печали,

Она рабынь поставила пред ним,

Склониться их заставила пред ним,

Юсуфу душу отдала на милость,

С опустошенным телом удалилась.

НАСТУПАЕТ НОЧЬ. КРАСАВИЦЫ РАБЫНИ ЯВЛЯЮТСЯ К ЮСУФУ

Настала ночь, и черные цветы

Посыпались на землю с высоты,

И небо уподобилось невесте,

Украшенной запястьями созвездий

И прелестью пленявшей неземной,

Красуясь перед зеркалом-луной.

Рабыни, сотворенные для счастья,

Полны лукавства, неги, сладострастья,

Перед Юсуфом выстроились в ряд —

Прельщают, и чаруют, и манят.

Одна раскрыла сахарные губы:

«Попробуй, милый, сахарные губы!»

Другая: «Где слова я обрету,

Чтобы твою прославить красоту?

Живи в моих глазах, тобой плененных,

Мои глаза — обитель для влюбленных!»

Явила третья тонкий стан в шелках,

Чтоб сжал его Юсуф в своих руках:

«Уснешь ли ты счастливый и спокойный,

Пока ты не обнимешь стан мой стройный?»

Четвертая, завив кольцо кудрей,

Сказала: «Стать хочу петлей твоей!

Открой мне двери, чтобы наслаждаться,

Кольцом за дверью не хочу остаться!»

По локоть засучивши рукава,

Сказала пятая свои слова:

«Красавец мой! Руками я готова

Тебя от глаза оградить дурного,

Позволь — и шею гордую твою

Я нежными руками обовью».

Тут косами, красой своей блистая,

Свой стан прелестный обвила шестая,

Как бы моля, чтоб стан ее тугой

Юсуф обвил, как поясом, рукой.

Тах ждали все, открыв свою влюбленность,

Чтобы Юсуф явил им благосклонность.

Но так как сам Юсуф расцвел, как сад,

То от цветов не жаждал он услад.

Лишь одного хотел он: чтоб рабыни

Ему служили верно, без гордыни.

«Служанки-девушки, — сказал Юсуф, —

Обрадуется мир, на вас взглянув,

И вы, и я — мы созданы из глины,

Посеял в нас зерно творец единый.

Не надо вам, познавшим благодать,

Пред каждым голову свою склонять.

Оставьте унижения дорогу,

Идите лишь путем служенья богу».

Вот так Юсуф послушных поучал,

Беспечных, простодушных просвещал.

Из уст рабынь, исполненных почтенья,

Юсуфу раздавались восхваленья...

Проснулась Зулейха, лицом светла,

К возлюбленному радостно пошла.

Увидела, сидит прекраснолицый,

Рабыни вкруг него — как ученицы.

Сказала: «О пленяющий сердца,

Мне приносящий радость без конца!

Мое смятенье ты и упоенье,

Мое волненье и успокоенье!

Из нового источника испив,

По-новому сегодня ты красив.

Скажи, что ночью делал ты? Откуда

Твоей красы невиданное чудо?

Иль, жизнетворною вспоен водой,

Затмил ты всех красавцев красотой?

Иль, шепоту внимая дев желанных,

Жасминоликих и серебростанных,

Познал ты новой красоты родник

И совершенства нового достиг?

Как плод среди других плодов счастливых,

Красавец расцветает средь красивых!»

Она сказала много нежных слов,

Но был Юсуф по-прежнему суров.

Потуплены глаза, уста закрыты,

Зарделись от смущения ланиты.

Поник он головою от стыда,

Ни слова не сказал он ей тогда.

Когда она увидела такое

Упрямство, равнодушие глухое,

Сгорела в пламени ее душа,

Досадой, безнадежностью дыша.

ЗУДЕИХА ПРОСИТ КОРМИЛИЦУ ПОМОЧЬ ЕЙ В ДОСТИЖЕНИИ ЦЕЛИ

Поняв: его суровость беспредельна,

Она, любовью ранена смертельно,

Кормилицу на помощь позвала

И тайную беседу повела.

Сказала: «Ты моей души светило,

А плоть мою ты силой одарила!

Ты плоть мою вскормила молоком,

Вспоила душу блага родником.

Сильна твоей любовью, расцвела я,

От матери такой любви не зная!

О, если б ты, источник доброты,

Мне помогла достичь моей мечты!

Доколе мне терпеть печаль разлуки,

И горе, и неслыханные муки?

Что пользы от того, что мы вдвоем,

Когда мы как чужие с ним живем?

Что сотворится от воды и глины,

Когда душа и тело не едины?»

— «О гурия! — сказала та в ответ. —

Красавица, каких не знает свет!

Кто красоты твоей измерит меру?

У мудрых похищаешь ум и веру!

Художник Чина, образ твой любя,

Изобразил бы в капище тебя, —

Вдруг стали бы все идолы живыми,

Они б рабами сделались твоими.

Горам открыла б красоту ланит —

Сгорел бы от любви к тебе гранит.

Когда бы саду стройный стан явила,

Ты б высохшие ветви оживила.

Сметали б лани с твоего пути

Колючки, чтоб в степи могла пройти.

Ты так прекрасна — почему же ныне

Впадаешь в безнадежность и унынье?

Свой взор стрелою сделай, луком — бровь:

Красавца покорит твоя любовь!

На пиршестве желанья долгожданном

Свяжи его своих волос арканом.

Расставь ему улыбок западни,

Их сладостью красавца ты плени».

А Зулейха: «Что молвить остается?

Мне столько от Юсуфа достается!

Юсуф не хочет на меня глядеть,

Так как же мне Юсуфом овладеть?

О, если бы в зрачок мне превратиться,

В его глазу навеки поселиться!

О, если, на меня взглянув разок,

Он понял бы, как жребий мой жесток!

Хотя бы состраданием, не боле,

Он облегчил мне горесть тяжкой боли!

Не только красотой, что ярче дня, —

Он равнодушием казнит меня!»

Ответила кормилица седая:

«О ты, пред кем поблекли девы рая!

Знай: дело я задумала одно,

Устроит все твои дела оно.

Однако нужно для такого дела,

Чтоб злата, серебра ты не жалела.

Построю дивный, как Ирем, чертог,

И пусть художник, мастер и знаток,

Тебя на всех стенах живописует,

В объятиях Юсуфа нарисует.

Когда тебя, на живопись взглянув,

Найдет в своих объятиях Юсуф,

Он дрогнет и любовью загорится,

И красоте могучей покорится».

Ее совет приняв, свое добро

Ей Зулейха вручила — серебро

И золото, чтоб сердце успокоить,

И приказала ей дворец построить.

ХУДОЖНИК ВОЗДВИГАЕТ ДВОРЕЦ С ИЗОБРАЖЕНИЯМИ ЮСУФА И ЗУЛЕЙХИ

Строители дворца передают:

Когда взялась кормилица за труд,

Она к себе потребовала властно

Художника, чье мастерство прекрасно.

Он все основы зодчества постиг,

Он вещих звезд пророчества постиг.

Он изучил законы Птолемея,

Эвклид смущался, спорить с ним не смея.

Когда б на небо он подняться мог,

Сатурна он украсил бы чертог

Лишь в руки брал резец художник гордый

И глиной становился камень твердый.

Когда он зданья образ рисовал,

Он тысячу рисунков создавал,

Его перо писало, жизнь рождая,

Как бы живой водою обладая.

Когда б на камне птицу вывел он,

Взлетел бы камень, славой окрылен...

Воздвигнутый руками золотыми,

Дворец блистал стенами золотыми;

Его суфа — рассвета ранний блеск,

Его покои — упований блеск.

В его проходах мрамор тешил взоры,

Слоновой кости на дверях узоры.

Слились в одно семь залов, и сверкал

Престолом бесподобным каждый зал,

Особым камнем каждый облицован,

Особым цветом каждый разрисован,

А зал седьмой, как небосвод седьмой,

Гордился девственною белизной.

На сорока столбах — изображенья

Зверей и птиц, исполненных движенья.

А снизу — лани в мускусный приют

По основаньям золотым бегут.

А на полу — из золота павлины,

Жемчужинами хвост украшен длинный.

Воздвиглось дерево до потолка,

Любого изумляя знатока

Серебряным стволом, и бирюзою

Листвы, и золотых ветвей красою.

А птицы на ветвях сидят, поют,

Рубины — клювы, крылья — изумруд.

Такой листвою весь дворец украшен,

Что листьям не был вихрь осенний страшен.

Искуснейший художник светлый зал

Портретами влюбленных расписал.

Юсуф и Зулейха сидели рядом,

Обняв друг друга и лаская взглядом.

На той стене — уста у них слились,

На этой — руки их переплелись.

Взглянул бы ты на двух влюбленных счастье,

И сам бы задохнулся ты от страсти!

Как свод небесный, был дворец высок,

Сиял луной и солнцем потолок.

Сказал бы ты, взглянув на эти стены:

Цветник благоухает несравненный!

Напоминала роспись о весне,

Переливались розы на стене,

Склонялись розы в том саду друг к другу,

Казалось: милый обнимал подругу.

Казалось: то блаженства дивный сад,

На ложе сладострастья розы спят.

Короче: был чертог подобен чуду,

В нем образы влюбленных жили всюду.

Куда б ни бросил взоры ты свои,

Ты видел только образы любви.

В Юсуфа Зулейха сильней влюбилась,

Когда краса чертога ей открылась.

При взгляде на кумирню вновь и вновь

В ней вспыхивала жаркая любовь...

На милое изображенье взглянем,

И словом «страсть» себя мы в сердце раним.

Оно в огонь бросает нас опять,

И жжет нас рабства жгучая печать.

ЗУЛЕЙХА ПРИГЛАШАЕТ ЮСУФА ВО ДВОРЕЦ

Когда возвел дворец художник строгий,

Царевна стала украшать чертоги.

Китайскою парчой устлала пол,

Расставила и стулья и престол,

Повесила светильники, и в блеске

Соперничали пышные подвески.

Ковры она развесила, вздохнув:

Всё было здесь — отсутствовал Юсуф!

Вот правда: без любимого страдая,

С презреньем смотришь ты на кущи рая...

Решила так: Юсуфа позовет,

Окажет уваженье и почет,

В покое светлом с ним уединится,

Чтобы его красою насладиться,

Чтобы познал блаженство и Юсуф,

К ее устам живительным прильнув,

Чтобы она вкусила страсти нежной

В извивах мудрости его мятежной.

Стремясь его пленить, его любя,

Она сперва украсила себя.

К чему ей были кольца и запястья?

Но все ж надела их, желая счастья.

Сияла роза девственной красой,

Но стала краше, облита росой.

Она была свежа, благоуханна,

Ей свежести прибавили румяна.

Усмою брови подвела она,

И радугою сделалась луна.

Блистала, волосы переплетая,

Они дышали мускусом Китая.

Когда в ее глаза вошла сурьма,

Увидел мир, как необъятна тьма.

Юсуфа позвала, сказав: «Любимый!

Меня огонь сжигает негасимый.

Кипит любовной смутою душа,

Горит сухою рутою душа!»

Она стояла перед ним, рыдая,

Чтобы луна явилась молодая,

С вершины счастья возвестив: «Живи,

Развеселись на празднике любви!»

Не знал Юсуф, что во дворце таилось,

Лишь тонко по цветам вода струилась.

Взяла Юсуфа за руку: «О ты,

Светильник зрячих, солнце чистоты!

Как ты красив, пленителен и строен!

Ты всех даров и милостей достоин.

Ты честно служишь мне, тобой дышу

И гордо цепи верности ношу.

Приди и властвуй надо мной по праву,

Приди, тебе хочу пропеть я славу!»

Сказав свою чарующую речь,

Решила в первый зал его увлечь.

Вошел он, обольстительная пери

За ним закрыла золотые двери.

Была не в силах Зулейха молчать,

С горящих уст она сняла печать.

«Моей души мечта и наслажденье,

Ты — цель моя, и свет, и сновиденье.

Ума лишилась от любви к тебе,

С бедой сдружилась от любви к тебе.

Глаза тобой насытить не могу я,

Страну родную бросила, тоскуя.

Вот счастье: предо мною ты стоишь.

Вот горе: на меня ты не глядишь.

Ну, повернись ко мне, мой друг суровый,

Одно скажи мне ласковое слово!»

Юсуф сказал, поникнув головой:

«Как я, рабы все шахи пред тобой!

Я скован болью. Сердце мне обрадуй,

Пускай свобода будет мне наградой.

Я твой слуга. Не подобает мне

С тобою вместе быть наедине.

Я — хлопок, ты — пожара полыханье,

Ты — грозный вихрь, я — мускуса дыханье.

Что хлопок перед силой огневой?

Что мускус перед бурей грозовой?»

Она, решив: болтает он впустую,

Ввела Юсуфа в комнату другую.

Закрыла снова двери на замок.

Вздохнул Юсуф, удел его жесток!

И снова Зулейха ему сказала,

Снимая с давней тайны покрывало:

«У ног твоих лежу в тоске немой,

Доколе мне страдать, упрямец мой?

Свои сокровищницы отдала я,

Тебя достойно оценить желая.

Не я ли отдала тебе сама

Богатства веры, сердца и ума?

Ждала я: покорясь моим приказам,

Ты сердце исцелишь мое и разум.

Но мне во всем противоречишь ты,

Меня покорностью не лечишь ты!»

Сказал Юсуф: «С грехом не надо знаться.

Г решить — не означает подчиняться».

Настаивая каждый на своем,

Они вступили в третий зал вдвоем.

И Зулейха закрыла двери снова,

Вновь полилось чарующее слово.

С волнением невольник ей внимал.

Она вела его из зала в зал,

И в каждом речь другую заводила,

И в каждом довод новый приводила.

Не помогли шесть залов до поры,

Но кости сохраняла для игры.

И в зал седьмой ввела его поспешно,

Надеясь, что мечта блеснет утешно...

Не бойся безнадежности примет,

Живя во тьме, надейся: будет свет.

Пусть через сто дверей не входит счастье,

Сомненьем сердце не терзай на части,

В сто первую стучись упорно дверь, —

Твоя мечта исполнится, поверь!

ЗУЛЕЙХА ПРИВОДИТ ЮСУФА В СЕДЬМОЙ ЗАЛ

В чертоге тайны из-за покрывала

Повел мудрец таких речей начало:

Когда они вступили в зал седьмой,

Красавица воскликнула с мольбой:

«Войди в мои глаза, о друг бесценный,

Вступи ты в этот храм благословенный!»

Закрыла двери — был замок тяжел, —

Юсуфа посадила на престол.

Гаремом светлый храм назвать нам надо,

Сокрытым от завистливого взгляда.

Чужой не смел явиться на порог,

И свой проникнуть в этот храм не мог

Войти не смели в этот храм желанный

Ни страж ночной и ни глава охраны.

Стыдливый друг пылает и молчит,

В душе подруги песнь любви звучит.

Пьяна любимым, победив разлуку,

В своей руке Юсуфа держит руку.

Воскликнула: «Мой лик светлее дня,

Взгляни же с милосердьем на меня.

Доколе будешь ты жесток, доколе

Меня заставишь ты страдать от боли?»

Так расписав мучения свои,

Юсуфу говорила о любви,

Но тот стоял, очей не поднимая:

Его любовь страшила роковая.

Он голову склонил, взглянул на пол —

Свое изображенье там нашел.

Взглянул на ложе, на покров атласный —

Она и он объяты негой страстной.

Он отвернулся, он решил, что впредь

Не будет в эту сторону смотреть,

Но всюду, всюду взор его невинный

Одни и те же находил картины.

Он для молитвы очи поднял ввысь —

На потолке она и он слились.

В нем вспыхнул жар, и взоры огневые

На Зулейху он обратил впервые.

Тогда надежды луч в нее проник:

Ей солнца улыбнется дивный лик!

Стенать и плакать начала сначала,

Потоки слез кровавых источала:

«Своей любовью, своенравный друг,

Молю я, исцели ты мой недуг.

Я пить хочу, а ты — вода живая,

Бессмертье — ты, но посмотри: мертва я.

Я без тебя как тело без души,

Я жажду: напоить меня спеши.

Ты заклеймил меня клеймом неволи,

Не ем, не сплю из-за гнетущей боли,

А ты спокоен, жизнь мою губя.

Я заклинаю господом тебя:

Во имя красоты твоей всевластной,

Во имя чистоты твоей прекрасной,

Во имя света твоего чела —

Чтоб на него взглянуть, луна взошла, —

Во имя двух бровей, подобных луку,

Во имя стана, что принес мне муку,

Во имя вьющихся твоих кудрей, —

Кудрями зааркань меня скорей! —

Во имя колдовства очей обманных,

Во имя точки на щеках румяных,

Во имя сладкой, сахара белей,

Улыбки упоительной твоей,

Во имя слез моих, тоски бессонной,

Во имя мук любви неразделенной,

Во имя сердца, что горит в огне,

Во имя равнодушия ко мне,

Во имя вечной власти надо мною —

Приди, приди, я сердце успокою!

Как долго жжет меня любви печать!

Твое дыханье жажду я вдыхать.

Моей тоски займись ты врачеваньем,

Стань сада моего благоуханьем!»

Сказал Юсуф: «Красе твоей хвала!

Всех пери ты красою превзошла,

Но зеркало души моей до срока

Не разбивай, не мучь меня жестоко.

Водой греха не увлажняй меня,

Плотским огнем не зажигай меня!

Молю во имя бога всеблагого,

Во имя матери, отца родного,

Которыми, как нам велит закон,

Я в чистоте зачат и сохранен,

Моя звезда от них взяла сиянье,

И жемчуг мой — их сердца достоянье.

Когда поможешь мне, откроешь дверь,

Из этой клетки выпустишь теперь —

Исполню я твое желанье вскоре,

Добром воздав, твое развею горе.

К чему спешить? Найдешь ты благодать,

Когда ты будешь не спешить, а ждать.

Спешить не надо ради мелкой дичи.

С терпеньем лучшей ты ищи добычи».

Сказала: «Жажда мучает меня,

Я без питья не проживу и дня.

Стремлюсь к тебе, но ставишь ты преграды,

И мига не даешь ты мне отрады».

Сказал: «Два властелина мне страшны:

Бог и азиз египетской страны.

Дойдет к азизу слух об этой страсти —

Он на меня обрушит все напасти».

Сказала: «Не тревожься, мой кумир.

Устрою в честь азиза пышный пир.

Я кубок поднесу — он пьяным станет,

До воскресенья мертвых не воспрянет.

Есть у меня несметное добро:

Каменья, золото и серебро.

Я искуплю твой грех, раздам их нищим,

Нас бог простит, и счастье мы отыщем».

— «Я не из тех, — Юсуф сказал в ответ, —

Кто ищет счастья ближнему во вред».

Сказала. «Ты противишься сближенью,

Чтоб стала я для стрел тоски мишенью.

Хитришь, лукавишь, хочешь ты уйти,

А ложь у прямодушных не в чести.

Клянусь, кривым путем идти не стану,

Я не склонюсь к лукавству и обману.

Смотри: горю я, как тростник сухой,

А ты смеешься над моей тоской.

Смотри: грозит бедою это пламя, —

Приди, залей водою это пламя!»

Она рыдала, руки протянув,

По-прежнему упорствовал Юсуф.

Воскликнула тогда: «О многословный,

Упрямец, в горести моей виновный!

Я вижу: речь твоя — пустой ответ,

В таких речах нужды и смысла нет.

Когда мою ты шею не обнимешь,

Себе на шею кровь мою ты примешь.

Кинжал возьму я — ивовый листок,

И кровью обагрю я свой чертог.

С душой своей разъединю я тело,

Медлительность твоя мне надоела.

Когда азизу принесут слова,

Что я лежу у ног твоих мертва,

В его горячем сердце вспыхнет злоба,

Тебя убьет он, мы погибнем оба.

Мы заключим в могиле наш союз,

И наконец-то я с тобой сольюсь!»

Достала Зулейха, раскинув ложе,

Кинжал, на ивовый листок похожий.

Сжигала душу страстную гроза,

Алкало тело, и в слезах глаза.

Вскочил Юсуф, увидев слезы страсти,

И руку обхватил ей, как запястье.

«О Зулейха, — воскликнул, — не спеши,

Исполню я мечту твоей души.

Ты страждешь, но страданья удалю я,

Ты жаждешь — встречей жажду утолю я».

Красавица, владычица сердец,

Услышав речь такую наконец,

Подумала, что пробило сближенье,

Что ей принес любимый утешенье.

Тогда кинжал отбросила она,

К другим прибегла способам луна:

В его уста впилась она с весельем

И шею обхватила ожерельем.

Душа, где страсти не было границ,

Мишенью стала для его ресниц.

Она его жемчужины хотела

И превратила в раковину тело,

Но в ту мишень Юсуф не стал стрелять,

Он раковины не сломал печать.

Не просверлил жемчужину алмазом:

Его удерживали честь и разум.

Стрелою ринулся к дверям Юсуф,

Он убежал, все двери распахнув.

Она — за ним, терзаясь от потери,

Его настигла у последней двери,

Схватила за рубашку, вся в огне, —

Разорвалась рубашка на спине.

Но вырвался красавец с болью тяжкой,

Он розой был с разорванной рубашкой.

Она, одежды разорвав свои,

Как тень упала наземь в забытьи.

ЮСУФА ОТПРАВЛЯЮТ В ТЮРЬМУ

Пером начертан облик сказки ясной-

Когда он вырвался из рук несчастной,

Ее супруга он увидел вдруг:

Азиз пришел в сопровожденье слуг

Заметил сразу юноши волненье,

Хотел его услышать объясненье.

Страдалец начал вежливую речь,

Не жалуясь, чтоб тайну уберечь.

Он ласково был выслушан владыкой,

И тот повел Юсуфа к луноликой.

Очнувшись и увидев их вдвоем,

Решив. Юсуф поведал обо всем.

Сказала Зулейха: «Властитель правый,

Опора справедливости и славы!

Какой достоин кары тот злодей,

Который оскорбил твоих друзей?»

Азиз — в ответ: «Скажи, краса вселенной,

Кто сей злодей, преступный и презренный?»

А Зулейха: «Вот этот раб, еврей,

Что всем обязан милости твоей.

Спала я в тишине уединенья,

И не было в душе моей смятенья.

А он, как вор, приблизился ко мне,

Охотясь на египетском гумне.

Пока я сплю, задумал он, бесчестный,

Войти в мой сад и плод сорвать прелестный.

Лишь руку протянул ко мне, глупец,

Чтобы открыть желания ларец,

Проснулась я, увидела я вора,

Он задрожал от страха и позора,

Из дома побежал, гоним стыдом, —

Навеки он покинул счастья дом.

Я побежала, гневом пламенея,

Ему вослед, я догнала злодея,

Схватила за рубашку и кусок

Оторвала, как розы лепесток.

Достойно недостойного карая,

Скажи, что ждет его тюрьма сырая!»

Был вне себя азиз от этих слов.

Сказал Юсуфу, гневен и суров:

«Твоя душа бесчестьем осквернилась.

Ты видел от меня добро и милость,

Но ты ответил злом, добро забыл,

Съев соль мою, солонку ты разбил».

Был страшен гнев азиза, грозен голос.

Юсуф дрожал, сгибаясь, точно волос...

ГРУДНОЙ РЕБЕНОК СВИДЕТЕЛЬСТВУЕТ О НЕВИНОВНОСТИ ЮСУФА

В темницу стражник узника повел —

В обитель всяких горестей и зол.

Поник Юсуф, обиженный судьбою,

Чуть слышно к богу обратись с мольбою:

«Ты ведаешь начала и концы,

Перед тобой склонились мудрецы,

Ведешь от зла к добру, от мрака к свету,

Когда же ты раскроешь тайну эту?

Ты видишь, помыслы мои чисты,

Освободи меня от клеветы.

Свое свидетельство яви мне мудро,

Да прояснится правда, словно утро!»

Из лука он стрелял, чья мощь светла, —

И в цель впилась его мольбы стрела.

При Зулейхе в то время находилась

Служанка, что родней ей приходилась.

Она растила, душу обретя,

Трехмесячное милое дитя.

Еще ни разу, тихий как овечка,

Не проронил ребенок ни словечка.

Но вдруг он закричал: «Не торопись!

Страшись, страшись возмездия, азиз!

Ты от Юсуфа отврати удары:

Награды он достоин, а не кары!»

Азиз был этой речью изумлен.

С учтивостью ответ промолвил он:

«На языке твоем есть вкус молочный!

Ты — голос неба, чистый, непорочный!

Скажи мне правду: кто зажег костер?

Кто честь мою спалил, поверг в позор?»

Сказал ребенок: «Пусть я незаметен,

Я не терплю ни клеветы, ни сплетен.

Недаром черен мускус: о себе

Болтает всюду, склонный к похвальбе.

Цветы весной влекут нас не случайно:

Завесу сбросив, их раскрылась тайна.

Хотя не сплетник я, не клеветник,

Хочу, чтоб в эту тайну ты проник.

Пойди взгляни, чтоб получить понятое,

Как у Юсуфа разорвалось платье.

Коль спереди разорвано, сочтем,

Что невиновна Зулейха ни в чем,

Что все слова Юсуфа — ложь пустая,

Что он тебе солгал, спастись желая.

Но коль рубашка сзади порвалась,

То слово Зулейхи — поклеп и грязь.

Юсуф не виноват, чист без изъяна,

А Зулейха идет стезей обмана».

Азиз, ребенка выслушав наказ,

Пошел, рубашку осмотрел тотчас,

Увидел: сзади порвана рубашка,

И стало у него на сердце тяжко.

Он упрекал коварную жену:

«Я вижу ложь твою, твою вину.

Юсуфа опорочить ты хотела —

Сама какое сотворила дело?

Ты чистоты покинула тропу,

Пылая страстью к своему рабу.

Сперва Юсуфа соблазнить пыталась,

Потом его же обвинить пыталась.

От грешных жен в тоске мужей сердца,

Не видно женским хитростям конца.

Коварство жен — позор мужей почтенных,

Страдают мудрецы от жен презренных.

Да не вредит нам хитрая жена —

Сама погибнуть хитрая должна!

Ступай, грехи замаливай отныне

В позоре, в одиночестве, в унынье.

Рыдая от зари и до зари,

Свой грех ты в книге дней своих сотри.

А ты, Юсуф, на жребий свой не сетуй,

Ни с кем не говори о тайне этой.

Ты доказал: чужда тебе вина,

Твоя безгрешность стала нам видна.

Раскрывший тайну сам потом заплачет:

Гораздо лучше тот, кто тайну спрячет».

Ушел азиз, такую речь сказав.

Весь мир его хвалил за добрый нрав.

Цени многотерпенье, но не очень,

Похвально снисхожденье, но не очень!

Жена, что мужу слишком дорога,

Наставит добродушному рога.

Ты за женой следи, страшась обмана,

Чтоб честь твоя не рухнула нежданно.

ЕГИПЕТСКИЕ ЖЕНЫ ОСУЖДАЮТ ЗУЛЕЙХУ, НО ОНА ЗАСТАВЛЯЕТ ИХ УМОЛКНУТЬ

Любовь так самовластна и светла,

Что ей ничто — позор или хула.

Ей не страшны укоры и упреки:

Лишь разожгут сильней огонь высокий.

Укор в саду любви, как садовод,

Как мастер, новый блеск ей придает

Тех, кто ленив — немало их на свете, —

Укоры подгоняют, словно плети:

Не так ли поднимают плеть, гоня

Ленивого и вялого коня?

Узнав, страдает Зулейха жестоко,

Египет стал болтливым как сорока.

Пронюхав тайну, не распутав нить,

Все жены стали Зулейху бранить.

Ее поступки превратив в пороки,

Посыпали на Зулейху упреки:

«Какой позор! О, как не стыдно ей:

Пленил ее невольник, раб-еврей!

Объята страстью и не зная меры,

Отвергла разум и законы веры.

Подумайте, как низменна, слаба:

Она влюбилась в своего раба!

Но этот раб, чванливец непреклонный,

Пренебрегает госпожой влюбленной.

Не смотрит на нее, не хочет пасть,

Он утолить не хочет эту страсть.

Она бежит за ним, влекома к блуду,

Она его преследует повсюду,

Но равнодушен он к ее мольбе,

Как будто гвозди вбил в глаза себе!

На плач ее он смехом отвечает

Иль попросту ее не замечает,

Видать, ему не нравится она,

Знать, врали, что красавица она.

Вот если б он одной из нас достался, —

Таким бы равнодушным не остался!

Прекрасным покорился бы глазам,

Он счастье дал бы нам и взял бы сам.

Кто нелюбимую любить принудит?

Увы, никто насильно мил не будет.

Есть женщины: без видимых причин

Их красота не трогает мужчин.

Есть много в мире девушек красивых,

Увы, отвергнутых и несчастливых».

Но к сплетницам не будучи глуха,

Их осрамить решила Зулейха.

На пир веселый созвала смуглянок —

Красивейших, знатнейших египтянок.

То был не просто пир, а царский пир!

Таких сластей и яств не ведал мир!

Как ночью в щелке луч благого света,

Светилась прелесть каждого шербета.

Хрусталь роскошных чаш сверкал везде,

И амбра в них подмешана к воде.

Куда ни глянешь — скатерть золотая

Горит, созвездьем ярких чаш блистая.

Не то что плоть — и дух бессмертный наш

Насытился б из этих блюд и чаш!

Мы здесь любое кушанье нашли бы,

Здесь было всё — от Солнца и до Рыбы!

Здесь было женам за халву не жаль

Отдать свой сахар губ, зубов миндаль.

Из-за халвы — отрады жизни краткой —

Дворца ее основа стала сладкой!

Ты стены видишь ли из-под. парчи?

Там сахарными стали кирпичи!

Был сладок вкус халвы, уста манящей,

Но были губы сахарные слаще.

От их улыбок таяла халва,

Хотя сама стремилась к ним сперва!

Гостям являя пестрый блеск павлиний,

Прислуживали им рабы, рабыни.

Уселись периликие в кружок,

А каждая — как розовый цветок.

Какие нужно, совершив обряды,

Из чаш и блюд отведали услады.

Убрали слуги роскошь скатертей,

И Зулейха восславила гостей,

И всем, надев смирения личину,

Дала по ножику и апельсину:

То апельсин, то ножик подает,

Найдя приманку для своих тенет.

Был апельсин оранжевой окраски,

Больных желтухой исцелял, как в сказке.

Сказала: «Коль пирует красота,

Принадлежат вам лучшие места.

Чего ж дивитесь вы, спросить я смею,

Моей любви к незольнику-еврею?

Увидите того, кто ярче дня, —

Поймете и простите вы меня!

Дозволите, согласье мне даруя, —

Сюда прийти его уговорю я».

Ответили. «Согласье мы даем.

Все наши разговоры — лишь о нем.

Пусть явится, сияя красотою,

Пусть поразит нас негой молодою.

Ему свои мы отдали сердца,

Хотя не видели его лица.

Мы апельсины поедим с весельем —

Они больным желтухой служат зельем,

Но до тех пор, пока он не придет,

Никто не станет резать вкусный плод».

К Юсуфу мамку с нежными словами

Послала Зулейха. «Предстань пред нами,

О стройный, тонкостанный, появись,

Падем к твоим стопам, о кипарис,

Приди же, о печальный и прекрасный,

Мы будем на твоем пути безгласны».

Но был Юсуф к подобной лести глух,

Он отвратил от мамки взор и слух.

Явилась Зулейха, и на колени

Она пред ним склонилась для молений:

«О, выслушать меня ты соизволь,

Моей души отрада, свет и боль!

Надежду я лелеяла вначале,

А ныне я в смятенье и печали.

Познала срам и стыд из-за тебя,

Весь мир меня бранит из-за тебя.

Что ж, свыклась я с твоим высокомерьем,

С твоим ко мне презреньем, недоверьем.

Но ты меня, в чьем сердце скорбь и хворь,

Пред женами Египта не позорь!

Осыпь меня своих речений солью —

На миг расстанусь я с душевной болью.

Поверь мне, я чиста, а не хитра,

Иль мало сделала тебе добра?»

Внимая речи пылкой и искусной,

Согласье дал Юсуф с улыбкой грустной

Пред женами египетских вельмож

Предстать, чтоб видели, как он пригож.

Она взвилась, как ветер исступленный,

Одела юношу в наряд зеленый

И распустила смоль его кудрей, —

Сравни их с амброй влажною скорей,

О нет, скажи: то, мускуса чернее,

Темнеют на траве зеленой змеи!

Роскошный пояс тонкий стан облек,

Чья середина точно волосок:

Дивлюсь, что не сломался он в то время,

Познав жемчужин и рубинов бремя!

На голове — опасный для сердец

Усыпанный каменьями венец.

Сандалии рубинами блистали,

Из ниток жемчуга — ремни сандалий.

Чтоб жены запылали горячо,

Был переброшен плащ через плечо.

В руке его — кувшин для возлияний,

За ним как тень — невольница в тюрбане,

Она с Юсуфа не спускала глаз,

Держа серебряный широкий таз.

Но замолчу: известно ведь заране,

Что был он выше всяких описаний!

Из комнаты он вышел потайной,

Он садом был, он юной был весной,

И вздрогнули египетские жены,

Увидев сад, любовью орошенный!

Они от страсти опьянели вдруг,

Поводья воли выронив из рук.

Душа у каждой вырвалась из тела

И, видно, возвратиться не хотела!

И нож, и апельсин в руках держа,

Не чувствовали остроты ножа,

Нет, не плоды, а собственные руки

Все стали резать в сладострастной муке!

У этих пальцы — перья, что в крови,

Как будто пишут летопись любви.

Перу вступать с ножом в борьбу опасно,

Оно лишь кровь свою прольет напрасно.

У тех ладони — глубже звездных книг,

Черты судьбы читаются на них.

Но звезды, вот беда, в крови сокрыты,

Иль, может, вышли за свои орбиты...

Увидев сотворенного для нег,

Все закричали: «То не человек,

Он — не как мы, не из воды и глины,

То серафим, небесный дух невинный!»

А Зулейха: «Он тот, кого люблю,

Из-за кого обиды я терплю.

Тому виною нежный стан высокий,

Что вы низвергли на меня упреки.

Я, чья душа была в огне, в крови,

Ему призналась первая в любви,

Но не вернул он мне покой и разум,

Ответил на мою любовь отказом.

Но, если он желанью моему

Не подчинится, попадет в тюрьму.

Пускай заставит мрачная темница

Надменного невольника смириться.

Быть может, он смягчит свой гордый нрав,

Тюремные лишения познав.

Он выйдет прирученным из темницы:

Ведь клетка надобна для дикой птицы!»

Из этих жен, что ранили себя,

Рассудок, сердце, душу погуби,

Одна из-за любви к Юсуфу страстной

Скончалась смертью грешной, но прекрасной.

Других безумья одолела тьма,

Они из-за него сошли с ума,

На площади явились пред толпою,

Босые, с обнаженной головою.

Сдружились третьи с болью и тоской,

Увы, навек утратили покой.

Их опьянил Юсуф, и жены эти,

Как Зулейха, к нему попали в сети.

Юсуфа красота — кувшин вина.

Одна от одного глотка пьяна,

В тоске заснула смертным сном другая,

От одного глотка изнемогая.

Для третьей счастье — выпив, умереть,

Четвертой — втайне хочется гореть.

Лишь тем, кто не любил, подарим жалость:

Ведь им и капли хмеля не досталось:.,

ЕГИПЕТСКИЕ ЖЕНЫ, ПОСЛЕ ТОГО КАК ОНИ УВИДЕЛИ ЮСУФА, ПРОЩАЮТ ЗУЛЕЙХЕ ЕЕ СТРАСТЬ

Когда у знатоков товар в чести,

То все хотят его приобрести.

Когда один влюбился, а не двое,

Он может жить в сравнительной покое,

Но если у него соперник есть,

В душе его бушует страсть и месть.

Когда восторг красавиц, как свидетель,

Юсуфа красоту и добродетель

Вновь подтвердил без слов — вскипела вновь,

Сильнее стала Зулейхи любовь.

Сказала женщинам: «Себе от страсти

Порезали вы руки до запястий,

Один лишь раз на юношу взглянув, —

Так странно ли, что нужен мне Юсуф?

Теперь от вас я жду не укоризны,

Я помощи прошу во имя жизни!»

Тогда она услышала от жен-

Вины признанье, извинений звон:

«Юсуф — могучий шах в державе сердца,

Где все покорны воле самодержца.

Кто смеет, на него взглянув хоть раз,

Не выполнить любой его приказ?

Простительно к такой красе влеченье —

Ведь в ней самой содержится прощенье!

Разумное найдется ль существо,

Что сразу не влюбилось бы в него?

За страсть к Юсуфу кто тебя осудит?

Никто из нас тебя винить не будет.

Хотя сей мир вращается давно,

Таких красавцев мало рождено,

Пусть каменному сердцу стыдно станет,

На страсть твою пусть он с любовью взглянет»,

Юсуфа стали наставлять потом:

«О ты, кто осчастливил этот дом!

О ты, чья красота подобна чуду,

Чье имя доброе гремит повсюду!

Ты — роза без колючек в том саду,

Где счастье в спутники берет беду.

Ты нам сияешь в первозданных звездах,

Украсив пламя, землю, воду, воздух!

Не заносись в своей гордыне ввысь,

Ты к нам с престола чуточку спустись.

Вот Зулейха — пыль на твоей дороге,

Так не топчи ее, надменный, строгий.

Ты пыли не отказывай в любви,

Ей милость, целомудренный, яви!

Расстанься ты с уклончивою речью,

Пойди желанью пылкому навстречу.

Пусть даже эта страсть тебе чужда —

Той помоги, кого гнетет нужда.

Будь благодарен за любовь и дружбу

И, благодарный, сослужи ей службу.

Забудь свою гордыню, покорись,

Не то боимся мы, о кипарис,

Что будешь ты из-за своей гордыни

Страдать в неволе, слезы лить в кручине.

Мы знаем, что отчаявшийся друг

Становится врагом опасным вдруг.

Мы знаем: грозного страшась потока,

Погубит мать свое дитя жестоко.[24]

Тебе грозит темницей госпожа.

Там стерегут злодеев сторожа.

Темна, тесна, как грешника могила,

Темница всё живое устрашила.

Приговоренных к смерти там приют,

Туда ни свет, ни ветер не пройдут,

В тюрьме у всех людей дыханье сперто,

Над ней десница бога не простерта.

Там воздух стал рассадником чумы,

Как нива зол холодный пол тюрьмы,

Там сверху к страшной казни приговоры

Там на дверях отчаянья затворы.

Тюрьма — как склянка, полная смолы,

Ее жильцы одеты в кандалы.

Там скатерти плодами не покрыты,

Там только собственною жизнью сыты,

Там стражи словно созданы для бед,

Соседа ненавидит там сосед.

На лицах стражей частые морщины —

Тюремные решетки для мужчины.

Черны обличья стражей, как зола,

Их злоба сжечь бы целый мир могла!

К чему ж такая мрачная темница

Тебе, чьей красотою мир гордится?

Во имя блага и судьбы своей

Ты Зулейху отныне пожалей.

Не то она из сердца страсть изринет,

Не то она тебя в темницу кинет

Ты к ней склонись, как к письменам перо,

Чтоб на скрижалях начертать добро.

А если сердце счастья не получит

И прелесть Зулейхи тебе наскучит,

То, скрывшись от ее влюбленных глаз,

Ты стань любовником одной из нас.

Ты посмотри, как мы прекрасны, юны,

Мы — красоты блистающие луны.

Уста раскроем — Зулейха тогда

Свои уста закроет от стыда:

Им не сравниться с нашими устами,

И вся она бледнеет перед нами».

Когда Юсуф услышал, поражен,

Призывы, уговоры хитрых жен

Не только ради Зулейхи несчастной,

Но ради них ступить на путь опасный,

Отвергнув честь, и разум, и закон, —

Он отвернул свой лик от знатных жен.

Он поднял руки, обратился к богу

«Ты указуешь страждущим дорогу,

Безгрешных, целомудренных храня,

От всякого несчастья ты броня.

Отшельнику в уединенной келье

Даруешь непорочное веселье.

Тюрьма гораздо больше мне мила,

Чем этих грешниц речи и дела.

Навек да станет мне жильем темница,

Чтоб я не видел больше эти лица!

Язык соблазна, сладострастный взгляд,

Боюсь, меня от бога отвратят.

И если ты от сих блудниц лукавых,

Забывших о законах и уставах,

Не вызволишь меня, то горе мне:

Придется жизнь прожить в позоре мне!»

Поскольку о тюрьме он стал молиться,

То и была ему дана темница,

А попросил бы волю дать ему —

Не бросил бы господь его в тюрьму:

Тогда Юсуф не ведал бы до гроба,

Что значит гнет и мерзких стражей злоба.

ЕГИПЕТСКИЕ ЖЕНЫ ПОДСТРЕКАЮТ ЗУЛЕИХУ ОТПРАВИТЬ ЮСУФА В ТЕМНИЦУ

Распутницы, что, как своим богам,

Служили только собственным грехам,

Увидели, что чужд Юсуф порока,

Что предан целомудрию глубоко.

Поняв, что к солнцу не пристанет грязь,

Они, в мышей летучих превратись,

Сошлись, жену азиза подстрекая,

В тюрьму Юсуфа бросить предлагая:

«Ты — чистая, достойная жена,

И так страдать из-за раба должна!

Пускай Юсуф зачат не девой рая,

Ты не мечтай о нем, его желая.

Старались мы, чтоб он любовь постиг,

У каждой как напильник стал язык.

Но оказался твой Юсуф железным,

А языка напильник — бесполезным.

Темницу горном сделаться заставь

И то железо в пламени расплавь.

Расплавится, познав пыланье горна,

И станет кузнецу оно покорно.

А если сталь останется тверда,

Тебе не покорится никогда».

Внушили Зулейхе, что лишь темница

Поможет с милым ей соединиться.

Она, спеша к блаженству своему,

Его решила заточить в тюрьму...

Когда в любви благого нет порыва,

Она бездушна и себялюбива.

Тогда предмет любви всего лишь вещь,

Тогда огонь любви жесток, зловещ,

Пахучей розой овладеть желая,

Вонзит в нее шипы любовь такая..,

Однажды с мужем Зулейха легла.

Сказала: «Надо мной сгустилась мгла,

Из-за раба должна страдать в Египте,

Меня хулят и чернь и знать в Египте!

Смотри же, вся уверена страна,

Что я в раба-красавца влюблена,

Что, пронзена его стрелой каленой,

Я трепещу, как дичь в степи зеленой,

Что ранена я собственной тоской,

Одна стрела сидит в стреле другой,

Что целиком ему принадлежу я,

Ему, слуге, в своей любви служу я.

Везде шумит молва так почему

Не заточишь ты юношу в тюрьму?

Пусть он пойдет в тюрьму, как виноватый,

Пусть возгласит на улицах глашатай:

«Он господина оскорбить хотел, —

Смотрите же, каков его удел!

Пятой ступил он на ковер владыки,

Забыв о том, что страшен грозноликий!»

Тогда увидят все, что я чиста,

Твой гнев закроет лживые уста».

Для мужа речь жены была утешна,

Азиз подумал, что она безгрешна.

Сказал: «И мне покоя не дано.

Об этом деле думаю давно,

Но жемчуг мысли мной не обнаружен,

А мысль твоя — ценнее всех жемчужин,

Теперь в твоих руках его судьба,

Твоею жертвой сделаю раба».

Согласье мужа получив сначала,

Она пришла к Юсуфу и сказала:

«Тоска и сладострастье ты мое,

Единственное счастье ты мое!

Азизом власть дана мне над тобою,

Владею ныне я твоей судьбою.

Я захочу — пошлю тебя в тюрьму,

А захочу — до неба подниму.

Смирись: доколь терпеть твое упорство?

Смирись, покорство лучше непокорства!

Приди ко мне, как самый близкий друг,

Меня избавь от зла, себя — от мук.

Дай счастье мне — воздам тебе сторицей,

Я вознесу тебя над всей столицей.

А не поступишь так, как я хочу, —

Навек тебя в темницу заточу.

Но чем сидеть в темнице, в подземелье,

Не лучше ли со мной сидеть в веселье?»

Юсуф ответил, тяжело вздохнув, —

Ты знаешь сам, что ей сказал Юсуф!

Такой ответ в ней вызвал ярость злобы.

Она велела грубым стражам, чтобы

С него сорвали золотой венец, —

В дерюгу пусть оденется юнец!

И вот железы у него на теле,

В ошейник рабства голову продели,

И вот его погнали на осле,

Как некогда Ису по той земле.

На улицах кричал глашатай резко:

«Отныне каждый раб, который дерзко

Ногою ступит, как злодей и вор,

На господина своего ковер, —

Пройдет в позоре через всю столицу,

Он будет, жалкий, заключен в темницу!»

Но, глядя на красавца, весь народ

В Египте говорил: «Глашатай врет!

Ужели тот, кто так прекрасен с виду,

Мог нанести кому-нибудь обиду?

Он — ангел, а известно издавна.

Над ангелом не властен сатана.

Прекрасно встарь изрек мудрец великий

«Не ведает греха прекрасноликий.

У тех, чей лик прекрасен, хороша,

Еще красивей, чем лицо, душа.

Но хуже мерзкого лица урода

Его душа и вся его природа.

Как чужды мерзким добрые дела,

Чужда красивым грязь греха и зла!»

На всем пути Юсуфа избивали

И бросили в темницу, в дом печали.

В тюрьму пошел он, юностью дыша —

Так входит в тело мертвое душа.

Явил он узникам лицо владыки,

И подняли они в темнице крики.

Его лица увидев благодать,

Они оковы стали разбивать.

Для них кандальный звон стал звоном воли,

Ошейник — ожерельем светлой доли.

Их горе сделалось горой добра,

Пушинкой легкою — скорбей гора.

И впрямь: когда прибудет муж безгрешный,

То станет раем даже ад кромешный,

Когда блеснет его чудесный лик,

То превратится даже печь в цветник.

А Зулейха, когда свершилось дело,

Начальнику тюрьмы сказать велела

«Ты впредь не будь с несчастным слишком строг

Сними ошейник с шеи, цепи — с ног.

Одень его, как юного супруга, —

Прекрасный стан пусть не дерет дерюга!

Венцом богатым узника укрась,

Смой с головы его несчастий грязь.

Ты отведи ему покой особый,

Держи его вдали от вашей злобы.

Светильник ты внеси в его покой,

Пролей на стены мускус дорогой,

Покрой парчою пол, как у вельможи,

Из бархата и шелка сделай ложе».

Но в том покое узник распростер

Пред господом смирения ковер.

Юсуф мирскую позабыл тревогу

И, как всегда, молиться начал богу

Когда мужчина видит божий дар

В том, что избавился от женских чар,

То никакой беды он не страшится-

Над ним простерта господа десница.

А если и страшит его беда,

Он ждет, как счастья, божьего суда!

ЗУЛЕЙХА РАСКАИВАЕТСЯ В ТОМ. ЧТО ОТПРАВИЛА ЮСУФА В ТЕМНИЦУ

Как в нашем древнем голубом чертоге

Несведущ человек, умом убогий!

Увы, не видит блага своего

Неблагодарнейшее существо!

Не ценит благ, пока их не утратит,

И дорого потом за это платит!

Любовью пламенной пресытясь вдруг,

Легко с подругой расстается друг,

Но терпит он неслыханные муки

И тает как свеча в огне разлуки.

Когда Юсуф, как луч, в тюрьму проник,

То в ней расцвел для узников цветник.

Для Зулейхи ее дворец был садом,

Пока Юсуф с ней находился рядом,

А без него, без пальмы молодой,

Ее дворец стал для нее тюрьмой.

И в той тюрьме из-за разлуки вскоре

Стократ сильней влюбленной стало горе.

Печален для влюбленных тот приют,

Где призраки былой любви живут

Без розы разве есть в саду отрада?

Одни колючки на дорожках сада!

К чему колючки? Чтоб еще больней

Тоска тебя пронзила, соловей!

Увидев сад без розы, словно завязь

Она зажглась, от горя окровавясь.

Тоске души влюбленной не дивись:

Как перышко, душа взлетает ввысь!

Влюбленная, чтоб легче стало сердцу,

Пред гостьей-счастьем открывает дверцу.

Царапая свой лик, его звала,

Пылая, волосы свои рвала,

А лик и кудри — не душа ль влюбленной,

Разлукой и тоской испепеленной?

В литавры битвы стала бить она:

Разлуке, мол, объявлена война,

Но, войско красоты возглавив смело,

Всё ж в битве пораженье потерпела...

Не высыхали слезы на глазах,

А голову ее осыпал прах.

Из слез и праха вышло столько глины

Для сердца, превращенного в руины!

Но сердце, что разрушила любовь,

Не восстановишь этой глиной вновь.

В рубины губ она вонзала зубы,

Терзала сердоликовые губы, —

Иль кровь из сердца просочилась вдруг,

И охватил страдалицу испуг?

Где были розы — лилии отныне:

Так щеки от ударов стали сини.

Известно всем: цвет счастья — красный цвет,

А кто скорбит, тот в синее одет.

Смотри: черты ее лица — скрижали,

Там письмена кровавые пылали!

Твердила: «Кто, как я, тоской объят?

Кому, как мне, достался жгучий яд?

Сама себе я выколола очи,

Сама себя столкнула в пропасть ночи,

Сама низвергла на себя топор, —

Кто из людей мне равен с этих пор?

Сама несчастья подняла я ношу,

Умру, а наземь груза я не сброшу!

Увы, душа моя была в огне,

Когда красавца привели ко мне,

Перехитрить судьбу мне надлежало,

Но за полу его не удержала!

Теперь не знаю, как спасти себя,

В безумье жалком дни свои губя».

Так плакала бессонными ночами,

Измучив сердце горькими речами,

Дрожала, свежесть ветерка вдохнув, —

Во всем, везде ей чудился Юсуф!

Она в руках сжимала то и дело

Рубашку, что его касалась тела,

Она вдыхала, горечи полна,

Как запах розы — запах полотна.

Она к глазам рубашку прижимала

И воротник, тоскуя, целовала.

«Ты — нить моей судьбы, о воротник,

Ты шею обнимать его привык!»

Как бы пожатьем победив разлуку,

В рукав рубашки продевала руку,

Дышала трепетно и горячо,

Как бы почувствовав его плечо.

Прикладывала полные надежды

Свои глаза к краям его одежды,

Даря свои лобзания поле,

Валялась в унижение на земле.

Венец увидев, что теперь не нужен

Был узнику, — немало слез-жемчужин

Из глаз роняла, как бы говоря.

«Утратил мир прекрасного царя!»

Взглянув на пояс, говорила. «Стану

Ему рабой, к его приникну стану!»

Казалось, как газель, умрет от ран,

На шею повязав его аркан.

Его увидев шелковые платья,

В слезах стремилась к милому в объятья,

Слезами расцветив свою тоску,

Узоры выводила на шелку

Как сладко было ей в живой печали

Облобызать ремни его сандалий!

Ей стать бы этой обуви четой,

Иначе жизнь окажется тщетой!

Его ремнем затягивалась — кожа

Ремня со жгучей раной стала схожа..

Так проводила дни свои она,

В одежду горести облачена.

Теперь всем сердцем поняла унылым,

Как тяжела, черна разлука с милым!

Она раскаивалась, сделав зло,

Но лишь терпенье ей помочь могло.

А как терпеть, коль жизнь она готова

Отдать за прелесть лика молодого?

Когда придет возлюбленной черед,

Вслед за подругой верный друг умрет.

Разлука станет болью исступленной,

Коль близок был с возлюбленной влюбленный,

А для не знавших близости — не столь

Безмерна и ужасна эта боль.

Она, страдая, отреклась от страсти

И заточила собственное счастье.

И что же? Смерть свою звала теперь,

Кричала, билась головой о дверь,

На крышу, как дозор, она взбиралась,

Упасть, разбиться, что ли, собиралась?

Иль в косах цвета ночи, как в петле,

Хотела жизнь окончить на земле?

Невмоготу ей стало жить на свете,

Она искала горький яд в шербете,

Она искала смерти каждый час,

От наслаждений мира отрешась.

Кормилица ей целовала ноги,

Молилась богу в смуте и тревоге,

Желала ей: «Да обретешь ты вновь

Возлюбленного и свою любовь,

Да обретешь в разлуке радость встречи,

Да горе от тебя уйдет далече!

Нельзя же так безумствовать, скорбя!

Очнись и наконец приди в себя!

Из-за тебя сердца друзей в унынье, —

Кто делал то, что делаешь ты ныне?

Я знаю свет, послушай мой совет:

Терпи, терпи, иного средства нет!

Себя в огне безумия не мучай,

Залей водой терпенья пламень жгучий.

Ты, вихрь несчастий встретив на пути,

Соломинкой бессильной не взлети.

Ты стой горой среди пути земного.

Терпенье — счастья вечного основа.

Терпенье, увенчав твои труды,

Тебе надежды принесет плоды.

Терпенье той волшебнице подобно,

Что воду в жемчуг превратить способна.

Терпенье превращает в злак зерно, —

Насытит хлебом путников оно.

Терпение, призвав на помощь время,

В дитя в утробе превращает семя!»

Ища успокоенья, Зулейха

К таким советам не была глуха.

Приняв слова кормилицы на веру,

Терпенья испытать решила меру.

Влюбленный, слух к советам обратив,

Становится на время терпелив,

Но вновь нетерпеливо жаждет встречи,

Едва советчика умолкнут речи.

ЗУЛЕЙХА В РАЗЛУКЕ С ЮСУФОМ ТЕРЯЕТ ТЕРПЕНИЕ

Как только день-Юсуф в тюрьме поник,

От неба-Зулейхи сокрыв свой лик,

Затмилось небо-Зулейха слезами,

Ища Юсуфа черными глазами.

Но так как в слезы просочилась кровь,

То небеса воспламенились вновь,

И сердцем окровавленным казалась

Заря, невольно вызывая жалость:

Кровавая пылала полоса,

Стенаний раздавались голоса...

Для тех, кто любит, день страшнее ночи,

А ночью их тоска еще жесточе.

Их день разлукой черной омрачен,

А ночью мрак теснит со всех сторон.

От жгучей скорби днем черны их лица,

А по ночам дано им с мраком слиться.

От бремени угрюмо разрешись,

Рождает ночь тоску в тревожный час;

Ребенок, вытолкнутый из последа,

Пьет кровь сердец, как отпрыск людоеда!

Как злится ночь, нежданно обретя

Такое кровожадное дитя!

Когда пред Зулейхой, дрожа от гнева,

Явила ночь свое большое чрево,

Для сердца месяц не сиял во тьме,

А тот, кто сердце взял, сидел в тюрьме.

Мрак не развеют ни луна, ни свечи,

Когда нельзя достичь с любимым встречи!

Кровь сердца на ее глазах зажглась,

Она рыдала, не смыкая глаз:

«Дано ль в темнице отдохнуть Юсуфу?

Прислуживает кто-нибудь Юсуфу?

Придет ли ночью кто-нибудь в тюрьму,

Желая ложе постелить ему?

Кто поглядит на юношу с любовью,

Приникнув, как светильник, к изголовью?

Кто сможет с лаской пояс развязать?

Кто сможет сказку на ночь рассказать?

Мой милый стал ли прирученной птицей?

Он свыкся ли с ужасною темницей?

Ужели розоликий стал тусклей

И раскрутились завитки кудрей?

Иль стали желтыми в тюрьме ланиты,

А гиацинты локонов развиты?

А сердце, как цветок, познавший зло,

Увяло иль внезапно расцвело?»

Такой была ее речей унылость,

Покуда стража стражей не сменилась.

Терпенье в ней иссякло, как родник,

А нетерпенья пламень в ней возник.

В ней страсть забушевала молодая,

Сказала мамке, плача и рыдая:

«Пойдем с тобою к узнику вдвоем,

Тайком в обитель горечи войдем.

Мы, прячась в уголке, к нему не выйдем,

Но юный месяц в кандалах увидим.

Цветущим садом назовет знаток

Темницу, где такой сокрыт цветок.

Душа того, кто любит, в сад стремится,

Но садом стала для меня темница».

Пошла, как кипарис, отрада глаз.

Как тень за нею мамка поплелась.

Начальнику темницы приказала,

Когда пред ним таинственно предстала, —

Мол, пусть пред ней в тюрьму откроет путь,

Чтоб издали на узника взглянуть.

Вошла — и что же? Как луна, сиял он,

На коврике молитвенном стоял он,

Стоял он, как свеча, перед творцом,

Несчастных озарив своим лицом.

То гнул он тонкий стан, как месяц юный,

И падал свет из глаз, как отблеск лунный,

То каялся в людском извечном зле,

Как стебель розы, приникал к земле.

То к богу он взывал душой живою,

Поникнув, как фиалка, головою.

Она забилась в темный уголок.

Он, близкий ей, стал от себя далек.

Она к нему почувствовала жалость,

Глаза росой покрылись, сердце сжалось.

Сказала: «О мечта красавиц всех,

Всех женщин страстный сон и сладкий грех!

Смотри: из-за любви к тебе горю я,

Лишь о тебе, лишь о тебе горюя!

Хоть наша встреча и была светла,

А мой огонь водой не залила.

Меч равнодушия вонзил в меня ты,

Но каешься ли ты, как виноватый?

Да будет слава твоему добру:

Я лишена его — и я умру.

Молитвы милосердия подъемлешь,

Но лишь моим ты жалобам не внемлешь.

Тоска моя сильней день ото дня!

О, если б мать не родила меня!

А родила, — ужели надо было,

Чтобы меня кормилица вскормила?

Вскормила, но зачем же молоком?

Уж лучше б яду мне дала тайком!»

Она стоит в одном углу темницы,

Юсуф — в другом, меж ними нет границы,

Но Зулейха тоскует о своем,

Он о своем, хотя они вдвоем.

Спокоен с виду, к ней не подошел он,

Хотя узнал ее, смятенья полон.

Сверкнуло утро свежею красой,

Как Зулейха, заплакало росой.

Слились на стогнах града утром рано

Крик муэдзина с громом барабана.

К дворцовым трубам обратив свой слух,

Поднялся, шею вытянув, петух.

Вот Зулейха, в блистании денницы,

Ушла, поцеловав порог темницы,

Но стала посещать с тех пор тюрьму,

Спеша к нему, к мечтанью своему

И эти посещения ночные

Смысл бытия открыли ей впервые.

Что страсть к свободе, к сладкой жизни страсть

Пред страстью Зулейхи в тюрьму попасть?

Но если друг любимый твой в темнице,

То жизнь твоя, твой свет живой — в темнице!

ЗУЛЕЙХА ДНЕМ ПОДНИМАЕТСЯ НА КРЫШУ СВОЕГО ДВОРЦА И ОТТУДА СМОТРИТ НА КРЫШУ ТЮРЬМЫ

Ночь для влюбленных чудных тайн полна,

Им песню о любви поет она.

То, что пугается дневного света,

Во тьме ночной не ведает запрета.

С ночною скорбью на заре простясь, —

О нет, от траура освободясь, —

Познала Зулейха беду иную:

Дневную смуту и печаль дневную.

Она пойти в темницу не могла,

А жизнь ей без темницы немила.

И каждый день, стерпеть не в силах муку,

Рабыне верной сунув деньги в руку,

Приказывала ей идти к нему,

К Юсуфу, заключенному в тюрьму,

И с нею, как с любимым, обращалась,

Когда назад рабыня возвращалась.

Ее глаза лобзала госпожа

И падала к ее ногам, дрожа:

«О ноги, что пришли к желанной цели!

Глаза, что на желанного смотрели!

К его ногам я не могу припасть,

Его глазами насладиться всласть, —

Так поцелую те глаза, которым

Дано было с его встречаться взором,

Так я лицом приникну к тем ногам,

Что хоть однажды побывали там!»

Затем с волнением неизъяснимым

Ее расспрашивала о любимом

«Не подурнел ли он в тюрьме сырой?

Не притесняют ли его порой?

Не высох ли в темнице безотрадной?

Увял ли он, вдыхая воздух смрадный?

Мою еду отведал или нет?

Меня забвенью предал или нет?»

Затем, ответы выслушав рабыни,

Она вставала в смуте и кручине.

Увенчан был красавицы дворец

Беседкою — отрадою сердец.

Была видна оттуда вся столица,

Виднелась из беседки и темница.

Там в горьком одиночестве своем

Сидела Зулейха и день за днем

Смотрела на темницу издалека

И говорила, мучаясь жестоко:

«Кто я такая, чтоб в блаженный миг

Смотреть могла я на бесценный лик?

Одно лишь благо суждено мне свыше:

На крышу той тюрьмы смотрю я с крыши.

Того мне хватит, что среди тревог

Тюрьмы я вижу стены и порог

Любимый мой живет везде и всюду,

Где существует жизнь, подобно чуду!

Там, где живет он, крыша — небосвод.

Под крышей солнце дней моих живет!

Как счастлива земля тюрьмы, лобзая

Стопы того, кто к нам пришел из рая.

Как счастлива я, глядя на тюрьму

И умирая от любви к нему!

Во имя милого, во имя солнца,

Низринусь из тюремного оконца,

Увидев, где красавец мой прошел,

Темницы я облобызаю пол.

Его лицом озарена темница,

И амбра от его кудрей струится!»

Так размышляя и судьбу кляня,

Она сидела до заката дня,

Так мучилась ее душа, — короче,

Так ожидала наступленья ночи.

А ночью, — ночью не ложилась спать,

Она к нему в темницу шла опять.

Беседка — днем, а по ночам — темница.

И там и тут ее душа томится.

Весь мир отринув, по ночам и днем

Лишь о Юсуфе думала одном,

Но, помня лишь о нем, себя забыла,

Ища добра, лишь в нем добро любила..,

Порой служанки с ней заговорят,

Она им отвечает невпопад

Иль говорит: «Что вам могу сказать я?

Я слышу вас, но лишена понятья,

А чтобы ваши поняла слова,

Меня коснитесь, девушки, сперва.

Едва лишь кто-нибудь меня коснется,

Приду в себя, мой слух для вас проснется.

Я без Юсуфа — не в своем уме,

Душа моя не здесь — она в тюрьме».

Настолько стала Зулейха недужна,

Что порешили: кровь пустить ей нужно.

Кровь на пол пролилась, а там, сверкнув,

Явила письмена. «Юсуф, Юсуф!»

Всевышний лекарь, взяв ланцет печали,

Лишь это имя вывел на скрижали.

Так овладела любящей любовь,

Что это имя просочилось в кровь...

Блажен влюбленный, взысканный судьбою,

Но только тот, кто жертвует собою,

Кто, лишь одной возлюбленной дыша,

Сольется с нею, как с душой душа,

Кто безразличен к запахам и краскам,

Кто равнодушен к тяготам и ласкам,

Кого всецело поглотила страсть,

Кто презирает и престол и власть,

Кто ищет счастья лишь в любви могучей,

Кто вне любви не хочет доли лучшей,

Чье сердце лишь любовь всегда влечет,

Себя ж не принимает он в расчет,

Кто лишь тогда постиг душою зрелость,

Когда любовью сердце загорелось..,

И ты избавься от себя, Джами,

И в сердце вечную любовь прими.

Тогда придешь к блаженному чертогу,

В обитель счастья ты найдешь дорогу.

Да приведет тебя любовь твоя

В страну счастливого небытия!

Ты знал ли зло до своего рожденья?

Уйди ж, узнай добро уничтоженья!

Уйти от «я» тебе давно пора,

Иначе ты не обретешь добра!

ЮСУФ РАСТОЛКОВЫВАЕТ СНЫ ЗАКЛЮЧЕННЫХ, БЫВШИХ РАНЬШЕ ПРИБЛИЖЕННЫМИ ВЛАСТЕЛИНА ЕГИПТА, И ПРОСИТ НАПОМНИТЬ ФАРАОНУ О СЕБЕ

Счастливец, блеском счастья с мраком споря,

Стремится мир освободить от горя.

Терновник превращает он в цветник,

Гнилую воду — в мускусный родник.

Пройдет, как туча над засохшей нивой, —

И нива расцветет, как рай счастливый.

Как ветерок, он вступит в юный сад —

Как светочи, растенья заблестят.

В тюрьму войдет, исполненный участья,

И засмеются узники от счастья.

Юсуф явился, как весна сама, —

И стала ярким цветником тюрьма.

Обрадовались все его приходу,

Забыв печаль, и смуту, и невзгоду.

Он цепи в ожерелья превратил,

А звон их — в звон веселья превратил!

Случалось, что несчастный заключенный

Заболевал, страданьем отягченный,

Тогда Юсуф, как лекарь, день и ночь

Его лечил, стремясь ему помочь.

Случалось, что, отчаяньем охвачен,

Вдруг становился узник зол и мрачен,

Тогда Юсуф с ним говорил светло,

И светом блага побеждалось зло.

Несостоятельный должник в смятенье

Не знал, как отвратить свое паденье,

Но золота ему давал Юсуф,

Оковы разоренья разомкнув.

Вдруг страшный сон увидит заключенный,

Кричит, в пучину бреда погруженный, —

Пр идет Юсуф и растолкует сон,

И тонущий ликует: он спасен!

Два мужа, к фараону приближенных,

Увы, познали участь заключенных,

И в скорбные, томительные дни

В тюрьме с Юсуфом сблизились они.

Заснули ночью узники однажды.

Необычайный сон увидел каждый-

Сулил он волю одному, почет,

Другому предвещал, что тот умрет,

Но этих снов мужи не понимали

И мучились под бременем печали.

Юсуфу сны поведали, грустны,

Юсуф мужам растолковал их сны.

Был поутру один в петле удавлен,

Другой — в чертоги царские отправлен.

Когда тот муж к властителю пошел,

Туда, где блещут слава и престол, —

К вельможе, что в счастливый день родился,

Юсуф с покорной просьбой обратился:

«Как только попадешь ты на прием,

Как только сможешь говорить с царем,

Ты обо мне властителю напомни.

Тем самым и тебе помочь дано мне.

Скажи владыке: „Сын чужой земли

Скорбит от правосудия вдали.

Невинного не мучай, царь державы,

Далек от правосудья путь неправый"».

Когда предстал счастливец пред царем.

Который на него взглянул с добром,

Забыл он в этот светлый час Юсуфа,

Забыл на много лет наказ Юсуфа.

Он обещал, но только скорбь и зло

То древо обещаний принесло.

Так повелось, тот, кто достиг удачи,

Кто стал знатней, счастливей и богаче,

Кто стал владельцем многих благ земных,

Не любит заступаться за других.

Никто ему не мил, никто не нужен,

Он в мире только сам с собою дружен.

Он полон только о себе забот,

А думать о других перестает.

Всю дань любви он лишь себе приносит

И никого ни за кого не просит.

ФАРАОН ТРЕБУЕТ К СЕБЕ ЮСУФА, ЧТОБЫ ТОТ РАСТОЛКОВАЛ ЕГО СОН. ЮСУФ ПРОСИТ ПРАВОСУДИЯ

Есть хитрые замки, к таким замкам

Ключей не подобрать и знатокам!

Мудрец открыть такой замок бессилен.

Ты скажешь: разум изнемог, бессилен!

Уж кажется, что сделать ничего

Здесь ни одно не может существо,

Как вдруг открыть замок невесть откуда

Возможность появляется, как чудо!

Юсуф от ожидания устал,

Надеяться на счастье перестал,

Себя всецело поручил он богу,

Лишь в нем ища опору и подмогу,

А «я» свое сумел он побороть, —

И милость ниспослал ему господь.

Однажды, в час ночной, в виденье сонном,

Предстало семь коров пред фараоном,

И были все упитаны, жирны —

Казались украшением страны!

Затем во сне он семь других увидел,

Семь изможденных и худых увидел:

Они, напав на жирных семерых,

Как луговую травку, съели их.

Затем, с отрадой взор на поле бросив,

Увидел царь созревших семь колосьев.

На зрелые напали семь сухих,

Смешались с ними и пожрали их.

Царь вопросил мудрейших, встав с постели,

Об этом сне, о непонятном деле.

«Сей странный сон, — услышал он в ответ,

Пустая выдумка, нелепость, бред.

Его растолковать не в силах разум,

Его из сердца вычеркни ты разом».

Но юный муж, Юсуфа прежний друг,

Об узнике несчастном вспомнил вдруг:

«Сидит в темнице юноша чудесный.

Ему законы разума известны.

Он вдохновенно объясняет сны —

Он жемчуг достает из глубины.

Позволь, о царь, с ним поделиться тайной,

Он растолкует сон необычайный».

А царь: «К чему согласье иль приказ?

Что для слепца милее зрячих глаз?

Ослеп мой разум: он понять не может

Значенье сна, что так меня тревожит».

К Юсуфу юный муж пошел в тюрьму,

Поведал сон властителя ему.

Сказал Юсуф: «Колосья и коровы —

Суть годы то хороший, то суровый.

Колосья тучные и жирный скот

Египту предвещают добрый год,

А тощий скот и хлебный злак бесплодный

Египту предвещают год голодный.

Иди и расскажи, что фараон

Увидел не простой, а вещий сон.

Семь лет пройдут, дождем страну лаская

И радуя обильем урожая,

А за годами добрыми вослед

Наступят семь иных, голодных лет,

Начнутся муки тяжкие народа

Из-за бескормицы и недорода.

Дождем не разразится небосвод,

А на земле травинка не взойдет.

Богач забудет о хорошей пище,

Погибнут с голоду бедняк и нищий.

За корку хлеба, как за благодать,

Все будут рады жизнь свою отдать».

Такой ответ вельможа светлолицый

Принес царю Египта из темницы.

Сверкала речь Юсуфа так светло,

Что сердце фараона расцвело.

Сказал: «Иди и приведи провидца,

Беседой с ним хочу, я насладиться.

Пусть сам свои слова он скажет мне, —

Покажутся мне сладкими вдвойне,

Коль светоч мудрости наш собеседник,

То для чего нам надобен посредник?»

Придворный вновь отправился в тюрьму,

Сказал былому другу своему

«О светлый кипарис в саду святыни,

Вставай и в царский сад отправься ныне,

Иди к царю и сад его густой

Своей укрась победной красотой!»

— «Нет, не пойду, — Юсуф ответил сразу —

Я без вины по царскому указу

Был заточен в тюрьму на много лет,

Где для меня погас надежды свет

А коль душа владыки пожелала,

Чтоб вышел я, скажи ему: „Сначала

Ты знатных жен вели собрать сейчас,

Тех, кто, меня увидев в первый раз,

Порезали себе в восторге руки,

А после обрекли меня на муки.

Пусть прямо скажут, в чем моя вина,

За что мне жизнь в неволе суждена.

Поймет, быть может, разум властелина,

Что честен я, что осужден невинно,

Что никогда не промышлял я злом,

Не делал преступленье ремеслом.

Слуга правдивый, искренний, смиренный,

В том доме я не совершал измены.

Уж лучше с царской убежать казной,

Чем стать предателем в семье родной!"»

Такой ответ послал он с приближенным

Царя, и царь велел знатнейшим женам,

Чтоб во дворец явились в краткий срок,

Спеша, как бабочки на огонек.

На жен взглянул он гневными глазами,

Уста открыл он, извергая пламя.

«Зачем светильник сердца молодой

Вы погасили злобной клеветой?

Зачем такую светлую денницу

Вы заключили в мрачную темницу?

На идола надели кандалы,

А для него и розы тяжелы!

Как не измучит розу цепь стальная,

Когда трудна ей даже рябь речная!»

— «О царь, — сказали женщины в ответ,

Мы на Юсуфа возвели навет.

Он чистоты и святости вершина,

Его душа безгрешна и невинна.

Нет жемчуга подобной чистоты,

Он, непорочный, жертва клеветы!»

Меж этих жен и Зулейха сидела,

От зла и лжи освободясь всецело.

Она и чище стала, и честней,

Познав смирение в любви своей.

Одна лишь правда стала ей желанна,

Воскликнула она, чужда обмана

«На мне, на мне одной лежит вина,

Да прояснится истина сполна!

Юсуф безгрешен — я же грех свершила.

Из-за любви к Юсуфу согрешила!

Сперва пыталась я его сломить,

К сожительству со мной его склонить,

Но был он тверд, не стал на путь порока,

Тогда я с ним расправилась жестоко.

Из-за меня он угодил в тюрьму,

Но тосковать я стала по нему

Уже не знала скорбь моя предела,

И я сама Юсуфа пожалела.

Да будет он вознагражден за зло,

Что от меня к невинному пришло!

Любая для него мала награда —

Ее стократно увеличить надо!»

Взыскуя светлой правды, фараон

Был этими словами восхищен.

Велел: «Невинного освободите

И во дворец Юсуфа приведите.

Он — древо знанья, красоты, ума,

А древу нужен сад, а не тюрьма.

Он — царь в державе сердца, так доколе

Он восседать не будет на престоле?»

ЮСУФ ВЫХОДИТ ИЗ ТЮРЬМЫ. ФАРАОН ВОЗВЫШАЕТ ЕГО. УМИРАЕТ АЗИЗ. ЗУЛЕЙХА СТРАДАЕТ В ОДИНОЧЕСТВЕ

Так этот мир устроен с древних лег

Без горечи в нем жизни сладкой нет.

Ребенок, что сияет, как денница,

Во чреве девять месяцев томится.

Рубин, что так пленительно блестит,

В породе скальной до поры сокрыт

Юсуф увидел утро светлой доли,

Когда исчезла ночь его неволи.

Тоска давила душу, как гора, —

Взошла из-за горы заря добра.

Он был с почетом встречен фараоном.

Тот приказал рабам и приближенным,

Чтоб все надели праздничный наряд,

Чтоб выстроились все за рядом ряд

На площадях и улицах столицы —

От царских врат до скорбных врат темницы.

Пришли невольники на царский зов,

Сверкая позолотой поясов.

Над ними верховые возвышались,

На скакунах арабских красовались.

Пришли певцы, пленили всех кругом

Еврейским и сирийским языком.

Пришли сановники, мужи совета,

Монеты рассыпая в знак привета.

Подолы растопырил бедный люд, —

Мол, пусть на них монеты упадут!

Одетый, как вельможа величавый,

Отправился Юсуф к царю державы.

Казалось, что скакун его блестит,

Весь в золоте от гривы до копыт

Повсюду с амброй, с мускусом сосуды,

Рассыпаны монеты, изумруды,

Повсюду злато на его пути,

Чтоб нищий мог богатство обрести.

Когда, завидев царские чертоги,

Юсуф сошел с коня, ему под ноги

Поспешно разостлали мех, атлас,

Чтоб голова высоко вознеслась.

И по мехам, и по шелкам ступал он, —

Нет, как луна по облакам ступал он!

Как светлый день, что счастьем напоен,

К нему навстречу вышел фараон.

Он крепко сжал в своих объятьях тесных

Живую пальму цвета роз чудесных,

Юсуфа пред собою на престол

Он усадил и разговор повел.

Сон объяснить он попросил сначала,

И речь Юсуфа снова зазвучала.

Потом беседа во дворце пошла

Про всякие событья и дела,

И царь, Юсуфа мудростью согретый,

Расцвел, услышав точные ответы.

Затем сказал: «Мне речь твоя ясна,

Уразумел я толкованье сна,

Но как, скажи, могу предотвратить я

Погибельные для страны событья?»

Сказал Юсуф «Пока цветет пора

Богатства, изобилия, добра,

Пусть каждый, будь он бедным, будь владельцем,

Отныне станет только земледельцем.

Скажи им раз и повтори опять:

Ногтями камни следует взрыхлять!

Таким трудом пусть урожай умножат,

Часть урожая про запас отложат.

Колосья для того заострены,

Чтоб острием пронзать врагов страны.

Не бойся голода и недорода,

Когда зерно есть в закромах народа.

Зерно, отложенное про запас,

Насытит египтян в тяжелый час.

Пусть каждый дом возглавится главою

С душою честной, с умной головою,

Чтоб ясно понял цель и суть зерна, —

Тогда с работой справится сполна.

Из тех, кто на земле стремится к цели,

Я — самый сведущий во всяком деле.

Мне равного ты не найдешь в стране,

Так поручи ты это дело мне».

Царя потряс Юсуфа ум глубокий,

И царь возвел Юсуфа в сан высокий,

Юсуфу подчинил он всю страну,

Вручил ему и войско, и казну,

Назвал главой над верхом и над низом,

Нарек его египетским азизом.

Когда Юсуф на трон ступал стопой,

Египет припадал к нему с мольбой.

На площадь выходил азиз великий —

Гремели жен восторженные крики.

Куда бы ни направился, вокруг

И перед ним скакали сотни слуг.

Он посещал и край любой, и область

С огромным войском, выказавшим доблесть.

Когда его так возвеличил бог,

Так высоко ему взойти помог,

Померкло прежнего азиза счастье,

Затмился день, обрушилось ненастье.

Он быстро от позора постарел,

Мишенью стал для смертоносных стрел.

Так Зулейха познала участь вдовью,

В разлуке с милым обливаясь кровью,

Свой стан под гнетом горести согнув.

Ушел азиз и не пришел Юсуф...

Так небо поступает постоянно:

Ласкает поздно, ненавидит рано,

Того взметнет, как солнце, на плечах,

А этого, как тень, затопчет в прах.

Блажен мудрец, чья мысль вселенной шире,

Кто проявил терпенье в этом мире:

Не плачет он, когда гнетет беда,

И счастьем не гордится никогда.

ЗУЛЕЙХА ПОСЛЕ СМЕРТИ МУЖА СТРАДАЕТ ИЗ-ЗА ЮСУФА

Не знает сердце радости и света,

Когда оно любовью не согрето.

Своим томлением поглощено,

Земных забот не ведает оно.

Пусть превратится мир в сплошное море,

Где волнами вскипают скорбь и горе, —

То сердце даже не замочит вал,

Который на земле забушевал.

Пусть превратится мир в кипучий праздник,

В источник смеха, в самый лучший праздник,

Что сердцу скорбному веселый пир?

Оно не слышит, как ликует мир!

Попала в клетку Зулейха, как птица:

Весь мир задумал в клетку превратиться!

В те дни, когда она не знала слез,

Был дом ее приютом свежих роз,

Она сама, как роза молодая,

Жила, под сенью мужа расцветая.

Она ни в чем не ведала нужды,

И лик ее сиял светлей звезды.

Лишь о Юсуфе скорбь ее снедала,

Печаль о нем ее не покидала.

Когда ушел азиз, ее супруг,

К ней на порог нужда явилась вдруг.

Беспомощную, в бедности, в печали

Лишь грезы о Юсуфе утешали.

Она в развалинах нашла приют,

Где горести с разлукою живут

Она не знала сна, не знала пищи

И плакала в заброшенном жилище:

«Где дни великой радости земной,

Когда любимый был всегда со мной?

Когда я каждодневно восхищалась

Красою, что не мне предназначалась?

Но воспылала я враждой к нему,

Сама его отправила в тюрьму

Тайком ходила по ночам в темницу —

Взглянуть на лик, что затмевал денницу

Тюрьма была отрадой для меня:

Сиял он за оградой для меня!

Теперь всего лишилась я всецело,

Душа страдает, мучается тело.

Он — образ, что в душе моей живет,

А с ним в душе я не боюсь невзгод.

Тот образ придает мне жизни силы:

Моя душа и есть тот образ милый!»

От горьких вздохов облако над ней

Казалось черного шатра черней.

От зноя зол и бед, что жгуч и долог,

Защитой был ей вздохов черный полог

Нет, не шатер, а щит над ней чернел:

Он был укрытьем от небесных стрел.

Не будь щита, не будь брони для тела,

Она б от стрел на небо улетела.

Она рыдала каждый день и час,

Уже не слезы — кровь текла из глаз.

Она тряслась всё время в лихорадке,

И, чтоб от боли дать ей отдых краткий,

С ресниц на губы падала вода,

И жар немного остывал тогда.

Так кровью слез рыдала постоянно,

И эти слезы стали, как румяна,

И клятву верности скрепила вновь

Из глаз ее струившаяся кровь.

Она за страсть, как бы верна условью,

Наличными расплачивалась: кровью!

Лицо свое царапала в ночи,

Глаза ее — кровавые ключи,

Глаза и щеки — красные чернила,

А письмена судьбина сочинила!

Соскабливала всё с души своей,

Чтоб образ друга стал в душе светлей,

И била так себя, познав суровость

Разлуки, что обрел жасмин — лиловость!

Рыдала: «Как мне другу стать четой?

Я — лилия тоски, он — свет земной,

Но что мне делать? Лилия стремится

В ту сторону, где светится денница!»

Она царапала свой нежный лик

И грызла пальцев сахарный тростник.

Ладони превратились в шелк атласный,

Расписанный ярчайшей краской красной.

Ладони превратились в письмена

От пальцев-перьев рукопись красна.

Начертана на тех ладонях повесть,

А в ней — огонь любви, судьбы суровость.

Хотя любимый в тайну тайн проник,

Он этой страсти не прочел дневник...

Так Зулейха, чей жребий столь печален,

Немало лет жила среди развалин.

С годами стали волосы белы:

Явилось молоко взамен смолы.

О нет: погасла ночь, и вот с зарею

Блеснуло утро белой камфарою.

В гнезде, где черный ворон жил сперва,

Хозяйкой стала белая сова,

О, как нежданно старость к нам приходит

И, ворона прогнав, сову приводит!

Скорбь Зулейхи убила черноту,

Жасмины в белом выросли цвету.

Под этим небосводом вероломным

Всегда одета радость цветом темным.

Да, траур — цвета темного всегда,

Зачем же стала Зулейха седа?

Иль, может быть, взяла пример с индийца,

Что в белом плачет, в черном веселится?

Морщины появились на щеках, —

Ты скажешь: борозды на лепестках.

Прельщая, брови морщились вначале, —

Зато теперь морщины не прельщали.

Коль ветра нет, не сморщится вода,

Не заиграет рябью никогда,

Но, был иль не был ветер, где причины,

Что всё лицо изрезали морщины?

Что голова ее склонилась вниз?

Что стал согбенным стройный кипарис?

Дано ей было жизнь влачить без друга,

Остаться на пиру любви вне круга,

Она, красой сверкавшая досель,

Ослепла, потеряла жизни цель,

Но с жизнью потому лишь не простилась,

Что и в потемках к цели той стремилась.

Она жила в развалинах впотьмах.

А где венец? Браслеты на ногах?

Где платья, созданные для веселья?

Где серьги? Дорогие ожерелья?

Где покрывало пери молодой —

Где этот шелк прозрачный, золотой?

Ей изголовьем стал кирпич тяжелый,

Постелью — прах развалин, пыльный, голый..

Я жемчуг мысли просверлил, когда

Ее страданий описал года,

Когда, терзаясь муками своими,

Она Юсуфа повторяла имя.

Пока еще владела серебром

И золотом, да и другим добром,

Тому, кто утешал ее рассказом

О милом, золото давала разом

И, как шкатулку, набивала рот

Рассказчика обилием щедрот.

Безумною была такая плата:

Она лишилась серебра и злата,

Дерюгою оделась ворсяной

И повязалась пальмовой корой.

Замолкли все рассказчики, не рады

Рассказывать без платы и награды...

Прослышала: дарит Юсуф добро

Тому, кто нищ, но говорит остро.

Решила: обретет источник пищи,

Построив на его пути жилище,

Чтоб воины сумели донести,

Узрев лачугу на его пути:

«На эту нищенку смотреть нам больно.

В цепях любви ее душа безвольна.

Грустит, в разлуке с милым заболев,

Расстроился ее любви напев.

У ней, голодной, иссякают силы,

Затем что на нее не смотрит милый.

То ветерку поведает о нем,

То с птицами беседует о нем.

Увидев путника в пыли дороги,

Ему целует, радостная, ноги:

И путник тот, и пыль — из тех долин,

Где обитает сердца властелин!

А если властелин верхом проскачет,

Она свои глаза в испуге прячет,

И прахом на его пути лежит,

И сладостен ей гордый гул копыт!»

ЗУЛЕЙХА ВОЗДВИГАЕТ ЛАЧУГУ ИЗ ТРОСТНИКА НА ПУТИ ЮСУФА

Так Зулейха, стремясь всем сердцем к другу,

Построила из тростника лачугу,

И был, как птица певчая, тростник —

Ее души страдающий двойник!

Когда она стонала от разлуки,

Он издавал рыдающие звуки,

Пылала в одиночестве своем,

А с ней — тростник, охваченный огнем.

Среди тростинок, словно дичь, в бессилье

Лежала, сотни стрел ее пронзили,

Но ей, влюбленной, каждая стрела,

Как сахарный тростник, сладка была..,

Был у Юсуфа конь быстролетучий,

Как небо, властный и, как мир, могучий.

Подпалинами, пегий, был богат —

То ночь, ты скажешь, с тысячью заплат.

И мрак, и свет являл он всем. Короче,

Как сутки, состоял из дня и ночи.

Подковы излучали лунный свет

И на луне оставили свой след.

Их гвозди созданы из звезд, казалось,

Подобен Колосу был хвост, казалось!

Луной-копытом камень рассекал —

И сразу звездный пламень возникал.

Когда б на небо он взметнул подковы,

То каждая была б как месяц новый.

Когда охота на косулю шла,

Добычу настигал он, как стрела.

На западе начав свой бег, востока

Он достигал в одно мгновенье ока.

Ту пыль, что оставлял он за собой,

Не мог догнать и ветер грозовой.

Летя, он покрывался влагой пота,

Незримый из-за быстрого полета.

Но жаждал пегий конь скакать в поту,

Затем что из-за капель, на лету,

Казался он сокровищем жемчужин,

Которому и кнут-дракон не нужен!

Когда он в стойле обретал покой,

Весь мир стремился стать ему слугой.

Из лунного ведра, бывало, с ходу

Он пил не нашу — солнечную воду

Ему приготовляли каждый день

Из Колоса небесного ячмень.

Как только прогонял ночную дрему,

Съедал он с Млечного Пути солому,[25]

А сито для очистки ячменя

Из света звезд вязали для коня.

Слетались ангелы, послушны зову,

Из ячменя выклевывать полову

Седло — как две картины-письмена,

Луны две половины — стремена.

Вдевал Юсуф в тот полумесяц ногу —

И, словно месяц, озарял дорогу

Бывало, он коня помчит вперед,

И пегий ржанием таким заржет,

Что в этом ржанье чудится народу

Гром барабана, что зовет к походу,

И все спешат к властителю страны,

Как сонмы звезд — к сиянию луны.

И Зулейха, услышав это ржанье,

Выскакивала из дому в дрожанье,

В слезах садилась на его пути,

Мечтая свет и душу обрести.

Коль слуги без Юсуфа появлялись,

То дети над незрячей издевались.

«Вот приближается Юсуф сюда,

Его лицо сверкает, как звезда!»

А Зулейха: «Юсуф — один на свете,

Не скачет он сюда, не лгите, дети,

Нехорошо смеяться над слепой:

Там, где Юсуф, там дышит мир весной,

Юсуф, как мускус, проникает в душу,

Повсюду оживляя хлябь и сушу,

Куда бы ни направился в седле,

Дыханье жизни он дарит земле».

А если проезжал Юсуф со свитой,

С могучей, грозной, важной, сановитой,

Кричали дети: «Здесь Юсуфа нет,

Средь конных не найдешь его примет!»

А Зулейха: «Побойтесь вы обмана!

Его дыхание — благоуханно!

От сердца никогда не скроет мир,

Что приближается его кумир.

Он прибывает, как весна живая,

Душе дыханье жизни возвещая.

Ему навстречу радостно спеша,

Дыханье жизни узнает душа».

Так говорила в смуте и печали.

«Эй, берегись!» — ей всадники кричали,

А Зулейха: «Чего беречься мне?

В разлуке я пылаю, как в огне!

С любимым я разлучена судьбою,

Так лучше разлучусь сама с собою!»

Так плакала, страдая и любя,

Теряя и сознанье, и себя,

И, чашу забытья испив, устало

В лачугу тростниковую вступала.

Ее тоскливый стон и скорбный крик

Перезолил на музыку тростник.

Шли годы. Старилась она от горя,

И пел тростник, ее печали вторя.

ЗУЛЕЙХА ВСТРЕЧАЕТСЯ С ЮСУФОМ. ТОТ НЕ ОБРАЩАЕТ НА НЕЕ НИКАКОГО ВНИМАНИЯ. ТОГДА ЗУЛЕЙХА РАЗБИВАЕТ ИДОЛЫ И ОБРЕТАЕТ ВЕРУ В ЕДИНОГО БОГА

Кто страсть заставит на колени пасть?

Безумная неодолима страсть!

Уже своей тоской испепеленный,

К любимой всё же тянется влюбленный,

Увидев розу, к ней стремится вновь:

Сорвать ее велит ему любовь!

Вот Зулейха, что в горе поседела,

Увидеть вновь Юсуфа захотела.

Поставив идола перед собой,

Склонилась ночью перед ним с мольбой:

«О ты, пред кем я словно горстка пепла!

О господин, твоя раба ослепла.

Всю жизнь я поклонялась лишь тебе —

Яви же милосердие рабе,

Взгляни на мой позор и, как даренье,

Дай свет моим глазам, верни мне зренье.

Хочу узнать, хоть издали взглянув,

Каков теперь красавец мой Юсуф!

Я на него всю жизнь смотреть готова,

И счастья мне не надобно другого.

Не откажи мне в радости земной,

Потом что хочешь сделай ты со мной.

Яви мне свет, в твоей же это власти:

Так долго не должна я жить в несчастье!

Ты видишь ли, какую жизнь влачу?

К чему мне жизнь, я умереть хочу!»

Так плакала страдалица впустую,

Осыпав прахом голову седую...

Взошла заря, как властелин земли.

Юсуфа пегий конь заржал вдали,

И Зулейха, одетая убого,

Пришла туда, где сузилась дорога.

Стонала, словно нищенка, в пыли,

И слезы по лицу ее текли,

А стражники кричали сверху, снизу:

«Дорогу благородному азизу!»

Толпа кругом сжималась всё тесней,

В ушах гремело ржание коней.

Никто не слышал горького стенанья,

Не обращал на нищенку вниманья.

Кому нужна в сумятице такой

Незрячая, объятая тоской?

Ушла, рыдая, женщина седая,

Ушла, вздыхая, громко причитая.

В лачугу тростниковую вошла,

Тростник огнями вздохов подожгла,

И, чтобы в сердце успокоить рану,

Сказала каменному истукану:

«Бездушный идол, рукотворный бог!

Мне тяжело, а ты мне не помог.

Ты только камень, с богом схожий камень,

А у меня на сердце — тоже камень.

Еще страшней ты сделал скорбь мою,

Тобою, камнем, камень разобью!

Я на коленях пред тобой склонилась,

Я веровала в мощь твою и милость, —

Ты не услышал ни молитв, ни слез,

Ты, истукан, мне счастья не принес.

Ты — камень, камнем я тебя разрушу,

Тогда избавлю от позора душу!»

И, камень взяв, движением одним

Разбила идола, как Ибрагим.

Когда она разбила истукана —

Омылась от порока и обмана.

Всех идолов разбила на куски —

Очистилась от скверны и тоски.

Она к единому взмолилась богу,

Провозгласив хвалу его чертогу

«Пречистый, чье признали торжество

И идол, и ваятели его!

Пришли бы разве к идолу с мольбою,

Когда б он не был озарен тобою?

Ваятель потому богов творит,

Что он в душе с тобою говорит.

Кто пал пред идолом, на самом деле

Свои мольбы возносит не тебе ли?

Была я долго идола рабой,

Насилье совершала над собой.

Прости меня, хотя я согрешила,

По глупости ошибку совершила.

За то, что шла неверною тропой,

Меня, о боже, сделал ты слепой.

Омыв меня от скверны, отчего же

Ты зренье мне не возвращаешь, боже?

Даруй душе скорбящей благодать,

В саду Юсуфа дай тюльпан сорвать!»

Когда правитель царства прибыл снова,

Пришла, сказала скорбно и сурово:

«Ты помни, что и царь пред богом — раб,

Всего лишь раб, что немощен и слаб,

Что в царский сан его возвел всевышний,

Что дал ему венец, престол — всевышний!»

И устрашился этих слов Юсуф,

Затрепетал, на нищенку взглянув,

Сказал главе придворных: «Голос гневный

И скорбный отнял мой покой душевный.

Ту женщину, что славила творца,

Ты приведи ко мне под сень дворца.

Услышать я хочу ее кручину,

Узнать ее страдания причину.

От слов ее почувствовал я вдруг

Доселе мне неведомый испуг,

Сей странный страх я ощутил, наверно,

Лишь потому что скорбь ее безмерна...»

Да проживет сто жизней властелин,

Который, вздох услышав, стон один,

Поймет, где истинных скорбей основа,

А где притворство мнимого больного,

Поймет, где правда истинных святынь,

А где всего лишь марево пустынь!

Но в наши дни не таковы владыки.

Смотрите — за динар золотоликий

Оправдан будет ими и злодей,

Который грабил, убивал людей.

У этих шахов правды не найдете,

Лишь золотой динар у них в почете!

ЗУЛЕЙХА ПРИХОДИТ ВО ДВОРЕЦ ЮСУФА. БЛАГОДАРЯ ЕГО МОЛИТВЕ К НЕЙ ВОЗВРАЩАЮТСЯ МОЛОДСТЬ И КРАСОТА

Что для влюбленной, чья пылает кровь,

Отрадней, чем любимого любовь?

Как ей войти в его души чертоги?

Как сбросить с сердца тяжкий груз тревоги?

Как сесть пред ним и как начать рассказ,

Так много раз рассказанный до нас?

Как тайной поделиться с ним заветной?

Как вызвать в нем огонь любви ответный?

Когда, от дел державных отдохнув,

Уселся во дворце своем Юсуф,

Вошел глава придворных, молвил слово:

«О ты, чья честь — венец всего земного!

Ты помнишь ли ту нищенку? Теперь

Она пришла, в твою стучится дверь.

Ты приказал мне, чтобы я с дороги

Ту женщину привел в твои чертоги».

Сказал Юсуф: «О чем пришла с мольбой?

Ступай, узнай и помоги слепой».

А тот: «Не так она глупа, чтоб ныне

Лишь мне поведать о своей кручине».

Сказал: «Тогда войти ей разреши,

Пусть нам откроет боль своей души».

И вот, как пламя заплясав живое,

Смеясь, она вошла в его покои.

Была ее улыбка так светла,

Что скажешь: роза снова расцвела!

Таким веселым удивлен приходом,

«Кто ты? — спросил Юсуф. — Откуда родом?»

Ответила: «Я — та, что, полюби,

Всем царствам мира предпочла тебя.

И злато, и каменья раздала я,

И жизнь свою сожгла, тебя желая,

Тоскуя по тебе в чужом краю,

Я погубила молодость свою,

Но ты, влеком красавицею властью,

Ушел, забыл меня с моею страстью».

Юсуф заплакал, зарыдал навзрыд,

Когда узнал, кто перед ним стоит.

Спросил: «Что стало, Зулейха, с тобою?

Как сделалась ты нищенкой седою?»

Когда он имя произнес ее,

Она упала, впала в забытье.

Казалось: от беспамятства хмельная,

Забылась, голосу его внимая.

Когда она в себя пришла опять,

Юсуф ей стал вопросы задавать:

«Где молодость твоя, краса былая?»

«Увяли без тебя та и другая».

«Какая ноша стан согнула твой?»

«Грусть по тебе — тяжелый груз живой».

«Кто виноват, что стала ты незрячей?»

«Моих кровавых слез поток горячий»,

«Где золото твое, твои венцы?

С камнями драгоценные ларцы?»

«Тем, кто о красоте твоей рассказы

Рассказывал, рассыпав слов алмазы,

Я отдавала, к их припав ногам,

Всю жизнь мою в придачу к жемчугам,

Их головы венцами украшала

И прахом у порога их дышала.

Нет злата у меня и нет камней,

Лишь сердце есть — ларец любви моей!»

«Что за мечта теперь тебя тревожит?

Твое желанье кто исполнить может?»

«Лишь о тебе все просьбы и мечты,

Меня утешить можешь только ты.

Дай клятву мне, что жребий мой суровый

Ты облегчишь, — я с уст сниму оковы,

А если нет — уста свои сомкну,

Останусь у тоски своей в плену!»

Поклялся он призванием пророка,

Могуществом, не знающим порока,

Способным вырастить в костре цветник[26]

И божьей милости открыть родник:

«Всё то, что я смогу, исполню сразу,

Твоей внимая просьбе, как приказу!»

— «Сперва красу и юность мне верни,

Чтоб расцвела я, как в былые дни,

Затем верни мне зренье, молви слово,

Чтоб на тебя взглянуть могла я снова».

Он для мольбы уста раскрыл тогда —

Из уст живая пролилась вода,

И к мертвой красоте душа вернулась,

И юность, радостью дыша, вернулась!

Река вернулась в прежнее русло —

Приволье молодости расцвело!

Ночною тьмой седой рассвет сменился,

И мускусным камфарный цвет сменился.

Избавились глаза от пелены

И снова стали зрением сильны.

Стан распрямился — кипарис высокий,

Вновь посвежели и чело и щеки.

Где сорок лет и нищеты и бед?

Ей снова стало восемнадцать лет!

Она такой блистать красою стала,

Какою даже прежде не блистала!

Сказал Юсуф: «О прелесть чистоты,

Скажи, чего еще желаешь ты?»

Она: «Лишь об одном просить я буду:

Хочу я быть с тобой всегда и всюду,

Днем на тебя смотреть, а по ночам

Смиренно припадать к твоим ногам.

О кипарис, мне твой покров целебный

И сахар сладких уст твоих потребны!

Ты нужен, словно свет, моим глазам,

Измученному сердцу, как бальзам,

Как благодатный ливень нужен нивам,

Так нужен мне союз с тобой, красивым!»

Юсуф не сразу произнес ответ,

Ей не сказал Юсуф ни «да» ни «нет».

Пока душа сама с собой боролась,

Таинственный послышался ей голос.

С колеблющимся вдруг заговорил

Всевышнего посланец — Джабраил:

«О царь, предвечным взысканный премного,

Услышь слова, идущие от бога.

„Мы Зулейхи услышали мольбу,

И пожалели мы свою рабу.

Любви так велико ее служенье,

Что море доброты пришло в движенье,

И мы, ее жалея, в добрый час

На небесах соединили вас.

Да крепнут узы, да истлеют путы

Былого горя и недавней смуты.

Ты в узах, сочетающих сердца,

Найдешь свободу и любовь творца!"»

ЮСУФ ЖЕНИТСЯ НА ЗУЛЕЙХЕ И ВВОДИТ ЕЕ В БРАЧНЫЙ ПОКОЙ

Когда велел Юсуфу бог всевластный

Соединиться с Зулейхой прекрасной,

Юсуф устроил пир, влеком к добру,

И вот на этом царственном пиру

И фараон, и знать страны воссели,

Вкушая мир, и счастье, и веселье.

Как заповедал старец Ибрагим,

В согласии с обычаем благим,

Юсуф соединился с Зулейхою, —

О нет, с жемчужиною дорогою!

Весь мир земной восславил их союз.

Сам фараон поздравил их союз.

Юсуф перед гостями извинился,

И с благодарностью им поклонился,

И повелел служанкам с Зулейхой

Отправиться во внутренний покой.

Опередили Зулейху служанки,

Венцы пред нею сняли те смуглянки,

Ее одели в золото, в атлас,

Из уст рабынь хвала ей полилась.

Замолкли здравиц громкие глаголы,

И гости пир покинули веселый,

Невеста-ночь, украшена луной,

За пологом сокрыла мир земной,

Но мир, услышав радостные речи,

Зажег созвездий свадебные свечи.

На небе — ожерелье из Плеяд,

Рубин и жемчуг услаждали взгляд,

И тьмы таинственное покрывало

Как бы загадку бытия скрывало.

За брачною завесой Зулейха

Ждала возлюбленного жениха.

Она в покое внутреннем сидела, —

Душа пылала, и дрожало тело:

«О боже, я во сне иль наяву?

Ужель сейчас для счастья оживу?

Ужели жажду утолю водою?

Ужели бурю в сердце успокою?»

То слезы счастья на ее глазах,

То вся трепещет в горестных слезах.

То говорит: «Не верю, что настало

Моей нежданной радости начало!»

То говорит: «Нет, не приснилось мне,

Что друг принес добро и милость мне!»

И Зулейха, такой терзаясь думой,

Казалась то веселой, то угрюмой.

Но занавес заволновался вдруг,

Как месяц молодой, явился друг.

На лунный свет, что вспыхнул близко, рядом,

Она взглянула верным, пылким взглядом:

Разорвала ночной покров луна,

И Зулейха была озарена!

Юсуф увидел чистое горенье,

Ее смятенье, верность и смиренье,

Подругу стало жаль ему до слез,

На ложе неги он ее вознес,

И на его груди она очнулась,

Придя в себя, блаженно улыбнулась...

Он отворачивался столько раз

От этих жарких губ, зовущих глаз, —

Теперь взглянул впервые без опаски

На лик ее, подобный чудной сказке,

На лик, что райской прелестью манил,

Сияя без румян и без белил.

Юсуф смотрел и, красотой волнуем,

К объятьям перешел и поцелуям.

Как ягоду, он стал кусать уста,

В которых сладость с пламенем слита.

Поскольку соль — основа угощенья,

А две губы на скатерти сближенья

Ты с красною солонкою сравни, —

То с поцелуев начали они.

В нем вспыхнуло от поцелуев пламя,

Как поясом, обвил ее руками.

Под этим поясом нашел он клад —

Источник упоительных услад,

И был в сокровищнице тех жемчужин

Ларец проворно, ловко обнаружен.

На том ларце серебряном — печать,

Которую никто не мог сломать,

Не приближался вор к ларцу, робея,

Рука не прикасалась казначея.

Был у Юсуфа ключ к тому замку,

Стал конь его скакать на всем скаку.

Скакал он долго, хоть узка дорога,

И даже стал прихрамывать немного!

Сперва он был надменен и горяч,

Но реже стал потом пускаться вскачь.

Средь ночи вновь проснулся иноходец

И погрузился с головой в колодец.

И долго, долго наслаждался он,

И, выйдя, снова погрузился в сон.

Две розы на одном стебле возникли,

Друг к другу поутру они приникли,

И вместе с распустившейся прилег

Еще не распустившийся цветок.

Юсуф сорвал ту розу, удивленный

Жемчужиной, никем не просверленной.

Спросил: «Что розу в тайнике спасло?

Как не коснулось жемчуга сверло?»

Сказала. «Мной владел азиз почтенный,

Но розы не сорвал он вожделенной.

Он сильным был, чтоб управлять страной,

Бессильным был, чтоб возлежать с женой.

Мне, девочке, приснился ты, как чудо,

И я спросила, кто ты и откуда,

Ты подарил мне ласковую речь,

Велел мое сокровище беречь.

Так берегла я жемчуг, что ни разу

Он не поддался острому алмазу,

По воле вседержителя-творца

Никто не вскрыл заветного ларца.

Прими же мой ларец: в нем нет порока,

Хоть мучила меня судьба жестоко».

И жарче, и сильнее во сто раз

Любовь Юсуфа сделал сей рассказ.

Сказал: «Твоя любовь — добро и милость,

Зачем же к страсти грешной ты стремилась?»

Ответила: «Прости меня, мой друг,

Ведь я страдала от любовных мук.

Что знала я, желая и пылая?

Без лекаря недуг — любовь без края!

Так стан твой строен и красив твой лик,

Что страсть к тебе росла из мига в миг,

Я не скрывала своего влеченья,

Прикрой же грех мой пологом прощенья.

Ужель со мной поссоришься ты вновь

Из-за того, что так сильна любовь?»

СЕРДЦЕМ ЮСУФА ОВЛАДЕВАЕТ ЛЮБОВЬ. ОН ВОЗДВИГАЕТ ДВОРЕЦ ДЛЯ ЗУЛЕЙХИ

Во имя страсти пламенной и правой

И ставшей для влюбленных вечной славой.

Во имя горькой верности в любви,

И смуты, и безмерности любви!

Как чисто, неясно Зулейха любила!

Как, любящая, молодость губила!

Когда стремилась к куколкам, когда

Играла с ними в детские года, —

Одну из них невестой называла,

Другую женихом именовала.

Нет, не случайно в обаянье сна

Она была Юсуфом пленена!

Из-за него с родной страной простилась,

Из-за него в Египет в путь пустилась,

Покинула родных, друзей и дом,

И путь Юсуфа стал ее путем.

Ее душой он овладел всецело,

Ждала, ждала, — и юность отлетела.

Состарилась, лишилась света глаз,

Но свет любви в ее душе не гас.

Вновь обрела и молодость, и зренье,

В нем видя жизни олицетворенье.

Она была верна ему всегда —

И в грустные, и в светлые года.

Так пламенно, всем существом влюбилась,

Что наконец взаимности добилась.

Юсуф ее так пылко полюбил,

Что стал его смущать сердечный пыл,

Плененный страстью, пламенем палимый,

Не мог прожить и мига без любимой.

Казалось: без нее и жизнь пуста,

Лишь там блаженство, где ее уста.

Так орошалось наслажденья поле,

Но с каждым днем воды он жаждал боле.

Для Зулейхи светил он так светло,

Что солнце правды и над ней взошло.

Оно таким сияло чистым светом,

Что сам Юсуф исчез в сиянье этом.

Да, жизнь ее сквозь пламя бед и зла

Плавильню призрачной любви прошла,

Вот почему ее не ослепило

Духовной, истинной любви светило.

Познав любовь такую, Зулейха

Избавилась навеки от греха.

Она однажды стала отбиваться,

Из рук Юсуфа стала вырываться,

Но за полу подругу потянув,

На ней рубашку разорвал Юсуф.

Сказала «Если некогда, пылая,

Рубашку на тебе разорвала я,

То ты мне тем же отплатил теперь,

И радуюсь я этому, поверь.

С твоим грехом сравнялся грех мой тяжкий:

Недаром друг на друге рвем рубашки!»

Когда Юсуф увидел, что жена

Чиста душой и богу предана,

Дворец велел он мастерам воздвигнуть, —

Для Зулейхи, ты скажешь, храм воздвигнуть!

Был бирюзов дворец, как небосвод,

Кругом, казалось, райский сад цветет.

Ковры, картины украшали стены.

Да, потрудился зодчий вдохновенный!

Струились из окон лучи щедрот,

Гонцы любви толпились у ворот,

Купались башни высоко в лазури,

А своды были словно брови гурий,

И солнце брало свет на высоте

От звездочки на башенном шесте.

Виднелись на стенах плоды и листья,

Блаженной нарисованные кистью.

Сидели птицы на ветвях густых,

Но в клюве песен не было у них.

Блистал престол — утеха властелинов:

Он — золотой, а скипетр — из рубинов,

И столько было там картин, зеркал,

Что всеми красками дворец сверкал!

В чертог любви Юсуф привел подругу,

Он усадил на тот престол подругу.

«Меня, — сказал он, — до скончанья дней

Ты устыдила добротой своей.

Ты подарила мне дворец в то время,

Когда невольника влачил я бремя.

Он был в рубины, в золото одет,

Сливался с красным цветом желтый цвет.

Желая, как и ты, добро постигнуть,

Решил я для тебя дворец воздвигнуть.

Ты в нем живи и бога славословь,

Который дал тебе и мне любовь.

Он дал богатство нищенке без крова,

Старухе молодость вернул он снова,

Он зренье возвратил тебе, слепой,

Ворота благ раскрыл перед тобой.

Тебе, которую поил он ядом,

Лекарство дал он: быть со мною рядом!»

Так Зулейха, вкушая благодать,

На царском троне стала восседать.

Познала всё, к чему она стремилась:

Любовь Юсуфа и господню милость!

ЮСУФ ВИДИТ ВО СНЕ СВОИХ РОДИТЕЛЕЙ И ПРОСИТ БОГА ДАРОВАТЬ ЕМУ СМЕРТЬ. ЗУЛЕЙХА В ТРЕВОГЕ

Воистину печален этот миг,

Когда счастливец, что любовь постиг,

Блаженству крепко пожимает руки,

О предстоящей позабыв разлуке.

Он веселится, милую любя,

Ни помыслом, ни сердцем не скорбя,

Но расставанье с силою самума

Нагрянет вдруг жестоко и угрюмо

На сад свиданья и, суля беду,

Ломает ветви счастья в том саду.

Когда сбылось всё то, о чем мечталось,

И Зулейха с Юсуфом сочеталась,

Она постигла счастье, свет, покой,

Она рассталась навсегда с тоской.

Так свыше четырех десятилетий

Жила с Юсуфом в ласке и совете,

Плодоносила пальма для царя,

Детей и внуков с гордостью даря,

И днями счастья дни ее сменялись,

И все ее желанья исполнялись.

Однажды ночью в храм вступил Юсуф

И, в храме неожиданно заснув,

В чудесном сне отца и мать увидел:

Сияющую благодать увидел!

Он услыхал: «Мы ждем тебя, сынок,

Послушай нас, настал давно твой срок!

Оставь свое добро воде и глине,

О нас и о душе подумай ныне».

Юсуф проснулся в чуткой тишине.

Из храма он отправился к жене.

Он Зулейхе поведал сна значенье,

Растолковал родителей реченье.

Он вещим сном вдохнул в нее испуг:

С супругою расстанется супруг!

Произошла с Юсуфом перемена:

В путь в вечный мир готовился смиренно.

Из мира зла уже ступил ногой

На путь в обитель тайны, в мир другой.

Уже не думал он о доме тленья.

Он к дому вечности вознес моленья:

«О ты, кто слышит страждущих мольбу,

Венец дарует нищему рабу!

Такое счастье твой слуга изведал,

Какого ты другим счастливцам не дал.

Мне опостылел мир греха и зла,

Наскучили державные дела.

К чему сии никчемные занятья?

К тебе, в твой дом хочу дорогу знать я.

Хочу я замыкать блаженный ряд

Тех праведников, что добро творят,

Хочу я рядом с ними жить в почете

Вблизи тебя, душою став без плоти».

Услышав, что творцу сказал Юсуф,

Поникла Зулейха, свой стан согнув.

Все уговоры — поняла — излишни,

Его мольбу осуществит всевышний:

Слова Юсуфа — стрелы, а досель

Всегда те стрелы попадали в цель.

Вступила в келью Зулейха уныло

И цвета ночи косы распустила.

О землю стала биться головой,

Из сердца исторгая крик живой.

Она из глаз лила поток кровавый,

Молясь, чтоб ей помог судья всеправый:

«О ты, кто внемлет страждущим сердцам,

О ты, кто дарит раненым бальзам!

Я разлучаться не хочу с Юсуфом;

Уйти, скончаться я хочу с Юсуфом!

О, без меня ты не зови его:

Жить не хочу я без любви его!

Зачахнет без Юсуфа древо жизни,

Не будет без него посева жизни.

К чему мне жизнь, коль мертвым будет он?

Иль я забыла верности закон?

Не хочешь, чтобы с ним вдвоем ушли мы?

Так я уйду сперва,, потом — любимый!

Явил мне этот мир черты его,

К чему ж мне мир без красоты его?»

Так плакала, пылая и стеная,

Ей было солнце дня — что тьма ночная.

И впрямь, для тех, в чьем сердце боль обид,

День, как и ночь, в гнетущей тьме сокрыт.

ЮСУФ УМИРАЕТ ЗУЛЕЙХА ГИБНЕТ, НЕ В СОСТОЯНИИ ПЕРЕНЕСТИ С НИМ РАЗЛУКУ

Когда лучи рассвета заблестели,

Юсуф поднялся поутру с постели,

Решил, в одежды шаха облачась,

Поехать на прогулку в добрый час.

Юсуф одну лишь ногу вставил в стремя,

Как Джабраил возник: «Скакать не время,

Сказал: — Другую ногу только вдень,

Наступит сразу твой последний день.

Отвергни суету и бремя жизни,

Твоей ноге не нужно стремя жизни».

Приятен был Юсуфу сей совет.

Он в помыслах отринул бренный свет,

Отринул блеск и славу властелина,

К себе наследника призвал он — сына,

Взамен себя нарек его царем,

Да правит с благом, счастьем и добром.

Затем рабов послал он за женою:

«Пускай простится Зулейха со мною».

Ему сказали: «Горем сражена,

В крови и прахе возлежит она.

Ее убьет прощание такое,

Оставь ее, несчастную, в покое».

Сказал: «Боюсь я, что пройдут века,

А не пройдет вовек ее тоска».

Ответили: «Ей бог поможет вскоре,

Он укрепит ее в тяжелом горе».

Тогда вручил Юсуфу Джабраил

То яблоко, что бог в раю взрастил,

И, запах райских кущ вдохнув, из тела

Легко душа Юсуфа улетела.

Так жизнь обрел он вечную свою:

Покинул землю, чтобы жить в раю.

Когда Юсуф с юдолью слез расстался,

В его чертоге громкий плач раздался,

Он увеличивался каждый миг,

Он свода бирюзового достиг.

И Зулейха спросила: «Что за крики?

И отчего повсюду плач великий?»

Сказали: «Тот, кто нашим был главой,

Трон заменил доскою гробовой.

Из этих тесных он ушел расселин

Туда, где мир извечный беспределен».

Утратила она сознанья свет,

Когда услышала такой ответ

Для пальмы был ответ настолько жуток,

Что, словно тень, лежала трое суток.

Пришла в сознанье на четвертый день

И наземь вновь низринулась, как тень.

В беспамятство три раза погружалась, —

Судьба забыла, что такое жалость!

Придя в себя и руки протянув,

Спросила. «Где Юсуф? Где мой Юсуф?»

Пошла — и не нашла его на ложе.

Он умер? Но и гроб не виден тоже!

Заплакали невольники навзрыд,

Сказали: «В землю этот клад зарыт».

Прокляв небесный свод, как лиходея,

Разорвала свой ворот, пламенея,

Разорвала свой ворот, как заря,

Неугасимым пламенем горя.

То пламя, вырываясь, полыхало,

Но, вырвавшись, в душе не утихало.

Ногтями Зулейха в лицо впилась,

И ручейками кровь лилась, лилась.

Она из сердца исторгала стоны,

И мир внимал ей, горем потрясенный:

«Где мой Юсуф? Где жизни красота,

Величье, милосердье, доброта?

Он помыслы от суеты избавил

И в царство вечности коня направил.

Я не успела милого обнять

И ногу в стремени поцеловать.

Увы, Юсуф простился с бренным светом,

Но не присутствовала я при этом!

Погасших глаз не видела его,

В последний раз не видела его!

Зачем не стала я его охраной,

Когда он ранен был смертельной раной?

Когда Юсуф с престола в гроб сошел,

То превратился гроб в его престол.

В душистый сок мне превратить бы слезы

Омыла б я Юсуфа соком розы!

Когда он в саван был одет, увы,

И зашивать пора настала швы,

Измученная этой тяжкой пыткой,

Сама бы стала я иголкой с ниткой!

Когда печаль пронзила все сердца

И друга выносили из дворца,

Над ним не причитала я, рыдая,

В слезах к его носилкам припадая.

Когда зарыли в землю этот клад,

Что золотом достоинств был богат,

Я в землю не сошла в объятьях друга,

С ним рядом не уснула, как супруга.

Увы, я плачу, сердце опалив.

Увы, как этот мир несправедлив!

Юсуф, приди, взгляни, как я несчастна,

Как небом я наказана ужасно!

Но ты ушел, не вспомнив обо мне,

Не хочешь возвращаться ты к жене.

Но где же верность? Что же будет с нами?

Как можно обращаться так с друзьями?

Я жду твоей любви, а ты ушел.

Я в прахе и крови, а ты ушел.

Уйдя, меня подверг таким мученьям,

Что только смерть мне будет излеченьем.

Уйдя туда, где свет и благодать,

Ты вестников забыл ко мне прислать.

Так лучше напрягу свои усилья

И полечу к тебе, расправив крылья».

Услышали носильщики приказ,

Чтоб снарядили паланкин тотчас,

И Зулейха отправилась в смятенье

Туда, где друг обрел успокоенье.

О нет, не клад ее глаза нашли,

А холмик бедной и сырой земли!

Она блистала, словно день, бывало, —

Теперь на холмик, словно тень, упала,

Даря земле и злато желтых щек,

И жарких слез рубиновый поток,

И, то к ногам припав, то к изголовью,

Лобзала землю с плачем и любовью:

«Ты скрыт, как корни розы, под землей,

А я цвету, как ветка, над тобой!

Ты, словно клад, в глубокой спрятан яме,

Но яму орошаю жемчугами.

Ушел ты в землю, как вода, с тех пор

Лежу я на поверхности, как сор.

Лежу, как хворост, у речной излуки,

Горю, как хворост, в пламени разлуки:

Ты бросил хворост дней моих в костер,

И чадный дым поднялся, как шатер,

Но кто сочувственным захочет плачем

Бороться с дымом чадным и горячим?»

Грудь обнажив, припав к земле в слезах,

Она могильный целовала прах.

К чему ей мир, что пуст и безотраден?

Глаза-нарциссы вырвала из впадин

И бросила их наземь, закричав:

«Должны расти нарциссы среди трав!

Нужны ли мне два глаза, два нарцисса,

В саду, где нет тебя, нет кипариса?!»

В могилу тот, кого гнетет печаль,

Бросает цвета черного миндаль.

Но вряд ли люди, как она, дарили

Такие две миндалины могиле!

Она к земле, склонясь над мертвецом,

Припала окровавленным лицом,

И вот взлетела над землей могильной

Ее душа, расставшись с ней, бессильной.

Блажен, кто душу потерял в пути,

Зато сумел свою любовь найти!

Увидев, что мертва жена владыки,

Все подняли неистовые крики.

И причитанья преданной жены

Там были двести раз повторены.

Умолкли причитанья на могиле,

И домочадцы Зулейху омыли.

Омыли, горько плача: так весной

Над розой дождь струится проливной.

Ее — о нет, жасмин благоуханный! —

Затем одели в саван златотканый,

И вот в земле, как лепесток тиха,

Легла с Юсуфом рядом Зулейха.

Делить и после смерти с другом ложе —

Нет в мире счастья выше и дороже!

Но тот знаток, что сохранил для нас

Старинный и прелестный сей рассказ,

Поведал так: на побережье Нила,

Но не на том, где любящих могила,

Внезапно разразились в тяжкий год

Свирепый мор и страшный недород.

«Тому виною Зулейха», — решили.

В гроб каменный бедняжку положили,

Все щели гроба залили смолой

И Зулейху низвергли в Нил ночной.

Такая к ним пылала в небе злоба,

Что даже два разъединили гроба.

За что оно разгневалось на них,

Преследуя и мертвых, как живых?

Та — жертва страсти — утонула в море,

А тот в степи разлуки высох в горе.

Сказал мудрец, который сто дорог

Любви прошел и вдоль и поперек:

«Там, где любовь пылает, — не ищи ты

Ни мира, ни покоя, ни защиты».

И в саване влюбленный слит с огнем,

И саван разрывается на нем!

Блажен, кто пламя сохранил такое,

Как Зулейха, и в гробовом покое!

Она и мертвая — пример живым:

Попрала смерть бесстрашием своим.

Два глаза вырвала свои сначала —

И душу отдала, и замолчала.

Да встретится она с любимым вновь,

Да озарит ее глаза любовь!

36