Избранные произведения — страница 15 из 22

7. ЛАЙЛИ И МАДЖНУН

ОБ ИСТИННОЙ ЛЮБВИ И ОБ ИСТИННОСТИ ЛЮБЯЩИХ

Когда любовь зажгла зарю творенья,

Перо узнало красоту горенья,

Тогда любви отрада и печаль

Предвечности украсили скрижаль.

Любовью создан свод небес высокий.

В столпах небес видны любви истоки.

Любовь есть то, на чем воздвигнут свет,

А без нее ни зла, ни блага нет

Любовь есть купол голубого цвета,

Что кружится от ночи до рассвета.

В земном саду как лилия любовь,

Смесь мощи и бессилия любовь.

Мы твердо знаем: твердость есть в магните.

Магнит с железом вы соедините —

К железу страсть его воспламенит

И твердым перестанет быть магнит.

Да и железо мягкость обретает:

И млеет от любви оно, и тает

Не таковы ль познавшие любовь,

Что тянутся друг к другу вновь и вновь?

Хотя любовь и боль, и горе множит,

Влюбленный без нее дышать не может.

От мук, что причиняет небосвод,

Кто без любви спасение найдет?

Простой иль знатный, темный иль ученый

Живут, как им велят любви законы.

Любовь различна: вид один ничуть

Не схож с другим, как с оболочкой — суть.

Тот любит только серебро и злато,

Без них на части жизнь его разъята:

Есть в слове «злато» признак зла и то,

Что жизнь без злата превратит в ничто.

Другой пленен лозою винограда,

Без пиршества чужда ему отрада.

Блажен, кто любит женщину одну,

Кто не стремится к злату и вину,

Блажен, кто жаждет всей душой, глубоко

Красавицы, не ведавшей порока, —

Той, чей подол, как розы лепестки,

Шипы не разодрали на куски.

Но тот блаженней, кто за седокудрым

За старцем следует, святым и мудрым,

Что свежестью и белизной седин

Свежее и белее, чем жасмин,

Чья красота — безгрешных душ зерцало,

Чья речь — победы разума начало.

Чтоб истины источник обрести,

Любовь на оба ты направь пути.

Любовь есть роза на житейском поле,

Есть мост над морем призрачной юдоли.

Тот, кто любовь не принял всей душой,

Среди людей проходит, как чужой,

Он тайну тайны вечности не знает,

Он сути человечности не знает.

Однажды проповедовал мудрец,

Чье слово — красноречья образец.

Он раскрывал любви рукописанье,

О любящих он сказывал сказанье.

К глаголящему некто подошел

И молвил: «У меня пропал осел».

Мудрец воскликнул: «Кто из вас, рассказу

Внимающих, не испытал ни разу

Любви с ее страданьем и добром,

Кто не был заклеймен ее тавром?»

Поднялся с места некий простоватый,

Огнем любви доселе не объятый.

Сказал он: «Я тот самый человек,

Который не знавал любви вовек».

Тому, кто потерял осла, рассказчик

Сказал: «Вот твой осел, ослов образчик!

Хоть длинных не имеет он ушей,

Ты сбрую на него накинь скорей!»

Стал человеком человек, бесспорно,

Когда любовь познал он чудотворно.

Не любящий — не человек, а зверь,

Такому тайну мира не доверь..

Джами, свяжи себя любви арканом,

Блаженство обрети в плену желанном.

Лишь о любви ты говори стихом

И ни о чем не говори другом!

О ПРИЧИНЕ СОЧИНЕНИЯ ЭТОЙ КНИГИ

Изо всего, что люди нам сказали,

Что дарят красноречия скрижали,

Нам всех приятней о любви слова:

Любовь есть песня, что всегда нова.

Когда любви постигнул я значенье,

Когда о ней повел свое реченье,

Стал сердца соловей клевать стихи

О том, чем был Юсуф для Зулейхи,

И соловью, как сахар, были сладки

Слова, что в сладостном лились порядке.

Они влюбленным счастье принесли,

Повергли в трепет жителей земли.

Они звенели, словно весть о благе,

Но жаждал я, мне не хватало влаги:

Другую песню сердца соловей

Хотел найти для радости своей.

Метнул я жребий — не пропал он втуне,

А сразу пал на повесть о Маджнуне,

Хотя и до меня два знатока,

Известные в державе языка,

Уста раскрыли и достигли цели,

Когда Маджнуна и Лайли воспели.

Один из них — ганджийский чародей,[27]

Другой из них — индийский соловей.[28]

За скакуном их выдумки победной

Я на верблюдице, уменьем бедный,

Поехал и достиг однажды днем

Той пыли, что подъята их конем.

Не равен им, я не самонадеян,

Но счастлив, что их пылью я обвеян:

Она есть эликсир, мечта моя,

Венец, что носит нищета моя!

Нет, в Черном море я тону в забвенье, —

Зачем свершать мне пылью омовенье?

Найду высоких помыслов родник

И смою пыль с лица в блаженный миг.

Свои ладони сделать круглой чашей,

Пить из истока собственного краше,

Чем жажду утолять чужой водой,

Пусть даже из посуды золотой.

НАЧАЛО РАЗВЕРТЫВАНИЯ ЦЕПИ ПОВЕСТИ О ЛЮБВИ ЛАИЛИ, КОТОРАЯ БЫЛА ЗАГЛАВНЫМ ЛИСТОМ ТЕТРАДИ СИДЯЩИХ ЗА ЗАВЕСОЙ БРАЧНОГО ПОКОЯ КРАСОТЫ И ЦЕЛОМУДРИЯ, И МАДЖНУНА, КОТОРЫЙ БЫЛ НАЧАЛЬНЫМ ЗВЕНОМ В ЦЕПЯХ ПЛЕННИКОВ ЛЮБВИ

Когда влюбленных летописец честный,

Что мысль наполнил сладостью словесной,

Главе влюбленных посвятил слова,

Такие строки вывел он сперва:

Был в племени амир, в долине знойной,

Многодостойный муж с душой спокойной.

Араб его ценил за честный нрав,

И был он мил сынам чужих держав.

Его стада, фарсанг покрыв примерно,

Ревели так, что трепетала серна..

Он всюду славился как хлебосол,

Он всех в гостеприимстве превзошел.

Всегда пылал, звал запахами варки

Очаг его гостеприимства жаркий.

Добро и благо нищим делал он,

Развалины — жилищем делал он.

Не златом он гордился, не стадами,

А десятью своими сыновьями:

От древа жизни ветвью каждый был,

Надеждой, утоленьем жажды был!

Был самый младший, милый и пригожий,

Всех прочих сыновей ему дороже.

Впрямь: десять пальцев есть на двух руках,

То сила для борьбы в двух кулаках,

Но в будни или в праздник с наслажденьем

Лишь на мизинец перстень мы наденем.

Ведь младший сын есть самый лучший знак

Из тех, что нам являет Зодиак.

Он звался Кайсом. Каюсь, не найду я

Ему сравненья, юношу рисуя.

То месяц был четырнадцати лет,

А над губой — строки чернильный след.

Луна его чела дарила милость,

Во прахе солнце перед ним склонилось.

Был яхонт губ таков, что каллиграф

Был сам смущен, его нарисовав.

Бедою для красавиц были брови,

Михрабом для молитв и славословий.

Был финиковой пальмой стан прямой,

К плодам тянулись бедный и больной.

Настолько стан был тонок, что казалось.

Всего полволоска в кушак вмещалось!

Шар подбородка — серебро, слегка

Подернутое окисью пушка:

Чтоб этот шар угнать, девичьи станы

От страсти изогнулись, как човганы.

Он сущность слова всей душой постиг,

С любовью ткал он тонкий, звонкий стих.

Еще не обладая даром речи,

Он слушал мира голос человечий.

Когда ж раскрылся губ его цветок,

Излился дум возвышенных поток.

От букв, что под пером его являлись,

Листы у каллиграфов разрывались.

Среди ровесников, не знавших скверн,

Напоминавших чистых, робких серн,

Любил он по горам и по долинам

Бродить, пленять сообществом невинным,

В неведенье счастливом о страстях,

Уже кипящих на его путях.

Глаза не знали слез любви горячих,

Душа не ведала о неудачах,

От страсти не страдал он без надежд,

Не разрывал терпения одежд,

Спал по ночам до самой зорьки ранней

На ложе целомудренных желаний,

Днем бегал он среди шатров, познав

Всю прелесть игр и всяческих забав.

Была душа родительская рада

Цветению возлюбленного чада.

Никто и не предвидел тех невзгод,

Что уготовил им небесный свод.

Как странно, что в обители страданий

Мы, люди, не тревожимся заране,

Забыв о предначертанной беде,

Грозящей плоти — глине и воде.

РАССКАЗ О ТОМ, КАК МАДЖНУН БЫЛ ВЛЮБЛЕН В ОДНУ КРАСАВИЦУ АРАВИТЯНКУ, ДОСТОЙНУЮ ЛЮБВИ И ОБЛАДАЮЩУЮ ПРИВЛЕКАТЕЛЬНЫМИ КАЧЕСТВАМИ, КАК ОН ОХЛАДЕЛ К НЕЙ ИЗ-ЗА ЕЕ БЛАГОСКЛОННОСТИ К ДРУГОМУ

Чью глину-плоть на страсти замесили,

А в сердце слово «страсть» изобразили,

Тот буквы те не смоет никогда —

Их не осилит времени вода.

Он вечно будет думать о любимой,

Стремиться к ней в тоске неизъяснимой..,

Маджнуном Кайс был признан с юных лет

Влюбляясь, разума терял он свет.

Еще Лайли не видя пред собою,

Пленялся он красавицей любою.

У юноши верблюдица была,

Проворна, быстронога и смела, —

Как небо, двигалась, не уставая,

И долы, и хребты одолевая,

Бежала по равнине, как река,

Взлетала точно вихрь за облака.

Кайс на нее садился спозаранку,

На каждую заглядывал стоянку,

Скакал среди долин и горных скал:

Красавиц в каждом племени искал.

Однажды он достиг одной стоянки.

Увидел издали: аравитянки

Красавицы в степи явились вдруг,

Как будто образуя звездный круг.

Да, звезды засияли на равнине,

Они — кругом, луна — посередине,

Нет, не луна, а солнце, что сердца

Испепелило жаром багреца!

Кайс вопросил, сказав слова привета:

«Кто девушка прекраснейшая эта?»

— «Ее зовут, — сказали, — Карима.

Могуч и знатен род ее весьма».

Он спешился, верблюдицу стреножил

И влюбчивое сердце растревожил.

Присел он, руки перед ней сложив,

Благовоспитан, молод и красив.

Он взгляды на нее бросал украдкой,

И ей понравился, и речью сладкой

Она ответила на страстный взор,

Вступила с ним в игривый разговор.

Ужели губы сахаром богаты?

Нет, сыплют жемчуг влажные агаты!

Он отвечал ей жарче, горячей,

Из кубка уст дарил вино речей.

Красавице внимая, пламенел он,

И, не вкусив ее вина, пьянел он.

И он покой утратил, и она,

Беседы кубок осушив до дна.

Когда они пылали пылко, пьяно,

К ним юный всадник прискакал нежданно,

Из райской кущи жизни — кипарис,

Чьи одеянья пурпуром зажглись.

Он ехал на верблюдице проворной,

Сиял звездой среди степи просторной,

И все, как бы ему сдаваясь в плен,

Вскричали: «Твой приход благословен!»

Казалось: даже на ногах запястья

Вызванивали песню сладострастья!

Тогда пришел в расстройство Кайс, поняв

Прелестных ветрениц неверный нрав.

Их радости не в силах слышать звуки,

Верблюдицы поводья взял он в руки.

Все устремились вслед за ним тотчас:

«Останься, Кайс, и не сердись на нас.

Разлуке ты не дай себя похитить,

Твоим лицом хотим глаза насытить!»

Хоть столько тонких мыслей изрекли

И пыль с его пути они мели,

Была его душа неумолима:

От их огня не получил и дыма!

Поехал на верблюдице верхом,

Запел он, стих роняя за стихом:

«О сердце, сердце, берегись измены,

От лживых удались в приют забвенный.

У розы — два лица, два лепестка,

Так будет ли двуликая стойка?

Пусть вихрь не занесет меня отныне

Сюда, хотя б я прахом стал в пустыне,

А если тучей стану, в сем краю

Пусть я ни капли влаги не пролью!

Молчанье лучше слов пустых и ложных.

Да отойду я от людей ничтожных!»

МАДЖНУН ВОСПЛАМЕНЯЕТСЯ, УСЛЫШАВ О КРАСОТЕ ЛАЙЛИ, ЕДЕТ К МЕСТУ ЕЕ ПРЕБЫВАНИЯ И ТЕМ САМЫМ УПОДОБЛЯЕТСЯ ДИЧИ, КОТОРАЯ ПО СВОЕЙ ВОЛЕ УСТРЕМЛЯЕТСЯ В ТЕНЕТА ЛАЙЛИ

Когда он, опаленный той свечой,

Вернулся с огорченною душой,

Он захотел найти свечу иную,

Чтоб озарила тьму его ночную.

Всем спутникам он задавал вопрос:

«Кто весть о жизни мертвому принес?

Кто видел луноликих, черноглазых?

В каких о них рассказано рассказах?»

Дошла к нему однажды от гостей

Одна из опаляющих вестей.

«В таком-то племени есть молодая

Красавица, что краше девы рая.

Тюльпаноликую зовут Лайли,

Стремятся к ней со всех концов земли,

Чтоб описать ее, слова не властны:

Ступай и сам взгляни на лик прекрасный.

Ушам не совершить работу глаз.

С увиденным сравнится ли рассказ?»

То слово Кайсу принесло надежду.

Он встал, надел нарядную одежду

И запылал в восторге молодом,

Помчался на верблюдице верхом.

Он гнал свою верблюдицу к желанной,

Он гнал мечту на улицу желанной.

Его увидев, с лаской подошли

К пришельцу люди племени Лайли,

Сказали слово доброты и чести

И усадили на почетном месте.

Но тщетно он искал глазами ту,

Чью возжелал увидеть красоту

Томился он в тенетах странной страсти,

Вдруг шорох шелка, звон ножных запястий

Послышались ему издалека,

И улетучилась его тоска.

Он пальму жизнетворную увидел,

Он куропатку горную увидел!

Ее лицо румяно без румян,

Прекрасней всех стихов аравитян.

Лоб — серебра бесценного пластина,

О нет, луны блестящей половина!

Душистой амброй веет лук бровей,

Ресницы-стрелы мускуса черней.

Ты скажешь, ей в глаза взглянув: наверно,

Свои глаза ей подарила серна.

Уста ее багряны, как агат,

Нет, как вино багряное, пьянят!

А рот ее? Ты скажешь, свеж и молод,

Пчелиным жалом лепесток проколот,

И вот пчела, творя душистый мед,

Нектар из еле видной точки пьет.

А зубы? То жемчужин ожерелье,

На розе — утренней росы веселье.

А подбородка яблочко? Оно

Из серебра — соблазнами полно.

А родинка на нем? Да что же это, —

Быть может, мушка мускусного цвета?

О, яблочко, обвитое кольцом!

Не девушка ль с серебряным лицом

Рукою сжала яблочко-гостинец

И яблочко обвил ее мизинец?

А кудри? То не сделал ли ловец

Силки для уловления сердец?

Пришла Лайли — и засверкала прелесть.

Глаза и сердце Кайса разгорелись.

Огонь объял и Кайса и Лайли,

Они друг в друге тот огонь зажгли.

Та — завитка раскручивала волос,

А в этом — страсти пробуждался голос.

Та — открывала лик в блаженный час,

А в этом — разум и слабел, и гас.

Та — пропитала стрелы глаз отравой,

А этот — пел о гибели кровавой.

Та — изо рта роняла мед речей,

А этот, плача, — слезы из очей.

Та — капли пота на челе стирала,

А этот — т в книге жизни дней начало.

Та — красоты являла блеск ему,

А этот — брошен красотой во тьму.

Друг к другу, если выразиться ясно,

Как сахар к молоку, влекло их страстно.

Они слились в одно, как два цветка,

Слиянные единством стебелька.

Глаза своей возрадовались доле,

И сахар слов два друга раскололи,

Рассказывая о своей судьбе,

Выдумывая небыль о себе.

Что новые, что им былые беды?

Была в самой беседе цель беседы!

Не знали, что полны печали дни,

Что града скорби граждане они.

Казалось им: другого нет страданья,

Кроме того, что гаснет день свиданья.

Что любящим сулит ночная тень?

Они в разлуке встретят новый день!

Душа с душой беседовали внятно,

Без перевода речь была понятна:

«О господи, мне ночи ждать невмочь,

Пускай сегодня не наступит ночь!

Пусть солнце — государь всего живого,

Защитник дня от сумрака ночного —

Сияет вплоть до Страшного суда,

Пусть ночи станут днями навсегда!»

Но разве от речей такого рода

Изменится вращенье небосвода?

Тот яркий стяг, что водрузил восход,

К закату обратил небесный свод.

Лайли и Кайс изведали разлуку,

Впервые в жизни испытали муку.

Она не двигалась в тоске немой,

А он погнал верблюдицу домой.

РАССКАЗ О ТОМ, КАК МАДЖНУН И ЛАЙЛИ ПРОВЕЛИ НОЧЬ ВДАЛИ ОТ КРАСОТЫ ДРУГ ДРУГА

Когда в колодец запада степного

С ристалища скатился голубого

Шар солнца золотой, простор земной

Стал обиталищем для тьмы ночной.

Незримы перья сделались павлиньи,

Одни лишь вороны кричат в унынье.

Везде чернеют крылья хищных птиц,

Что высидели столько звезд-яиц.

Светильники ночной поры лучатся —

То яйца цвета камфары лучатся.

Кайс, оторвавшись от Лайли с трудом,

Достиг стоянки и вступил в свой дом.

Душа — с Лайли, плоть отдана мученью:

Для стрел разлуки сделалась мишенью,

Метался и пылал он, как больной,

Ужаленный опасною змеей.

«Лайли!» — кричал он голосом кручины,

На голову он сыпал прах пустынный.

«Лайли!» — вздыхал, и легкий, как роса,

Вздох удалялся тихо в небеса.

Пытался он заснуть, забыть печали,

Но сну ресницы мокрые мешали.

В него, всегда веселого досель,

Как бы вонзала сто шипов постель!

А если, голову склонив к коленям,

Как в зеркала, смотрел с немым Томленьем,

Все лики мук и бед, что мир познал,

Глядели на него из тех зеркал.

А если встать решал в огне бессонном,

То вскакивал он с места с громким стоном.

Давило душу горе, как гора,

Не знал он, доживет ли до утра,

Не знал он, что же делать с тьмой густою.

Измученный ночною долготою,

Сказал: «О ночь — коварная напасть!

Иль черный ты дракон, который в пасть

Вобрал добро, и зло, и всё живое,

Обвив собой пространство мировое?

Найду ль с подругой счастье я теперь,

Когда в драконьей пасти я теперь?

Взойди, заря, прочти слова заклятья,

Чтобы сумел драконью пасть разъять я!»

Так плакал Кайс до самого утра

Вдали от милой и ее шатра.

Но и Лайли на женской половине

Была как лань, что ранена в пустыне.

Она забыть о Кайсе не могла:

Рука разлуки встречу рассекла!

Она испытывала те же муки,

Что и возлюбленный в плену разлуки.

В глазах стояли слезы, но для глаз

Желанный образ не тускнел, не гас.

Сказала. «Он везде парит, как птица,

Куда захочет он, туда умчится,

А я в гареме — коврик на полу, —

Недвижная, лежу в своем углу.

День без него уподоблен отраве,

А я к нему отправиться не вправе.

Судьба мужчин свободна и светла,

У бедных женщин связаны крыла.

Для женщины стезя любви опасна,

Над делом жизни женщина не властна.

Там, где мужчину хвалят за успех,

Там женщине кричат, что впала в грех.

Но если друг хотя бы в сотой доле

Вкусил моей тоски и тяжкой боли,

То есть надежда на свиданье с ним, —

Я разделю свое страданье с ним!

А если нет, то и печаль блаженна:

Да будет смерть моя благословенна!»

Такую песню пела до утра,

И сердце стало пламенем костра.

Короче: двое истинных влюбленных,

Страданием разлуки опаленных,

Всю ночь не спали, не сомкнули глаз:

Заря любви для их сердец зажглась.

Тревога в их душе: что будет завтра?

Какие беды день разбудит завтра?

ОПИСАНИЕ СОСТОЯНИЯ МАДЖНУНА, КОГДА ОН НА ДРУГОЙ ДЕНЬ ПОСПЕШИЛ К СТОЯНКЕ ПЛЕМЕНИ ЛАЙЛИ, НО ПОСТОРОННИЕ ПОМЕШАЛИ ЕМУ ГОВОРИТЬ С ЛЮБИМОЙ

Когда на мир дохнул рассвет — Иса,

Стяг золотой взметнув на небеса,

От вздоха начался на ветках шелест,

Цветов и листьев пробудилась прелесть,

А золота блистанье на луга

Упало, превратившись в жемчуга.

Кайс перестал стенать: средь благовонья

Страшна ль теперь ночная пасть драконья?

Свою верблюдицу погнал он вновь

Туда, куда вела его любовь.

Скакал, о страсти пел неопалимой, —

Вот и стоянка племени любимой.

Не смея подойти к шатру Лайли,

Остановил верблюдицу вдали.

Не видя, где же идол черноокий,

Он посвятил шатру такие строки:

«О светоч глаз и гурии жилье,

Светлей зари сияние твое!

Лайли — мой глаз, далекий от порока,

Ты — веко, закрывающее око.

От слез мои глаза мокры с утра —

Одежда так в дождливый день мокра.

О, смилуйся! Душа моя устала, —

Сними с лица любимой покрывало!

Как гвоздь, я вбит в то место, где стою.

Падут ли камни на главу мою,

Я не уйду. В петле висеть обязан?

Но я, как вервие, к тебе привязан!

Как столп я у преддверья твоего:

Не обману доверья твоего!

Вот бремя — без любимой быть всё время,

Так сбрось с моей ты выи это бремя!

Ты от меня не прячь желанный лик,

Иль хочешь ты, чтоб я попал в тупик?

Пусть мне за раной нанесешь ты рану,

Быть преданным тебе я не устану.

Вчера я плакал и пылал всю ночь.

Ужель и день не сможет мне помочь?

Ты знаешь, что Лайли — вода живая,

Что жажду я, в огне изнемогая, —

Пусть на мои горящие уста

Хотя бы капля будет пролита!

Смотри: по ней горюя, так горю я,

Она ж довольна, радость всем даруя!»

Хотя был голос Кайса мягок, тих,

Донесся до любимой каждый стих.

В груди подруги пламя загорелось,

Ему наружу вырваться хотелось.

Как роза из-за листьев, смущена,

Явилась из-за полога она,

На Кайса глянула с улыбкой счастья,

Как солнце после долгого ненастья,

Рубиновый ларец раскрыв сперва,

Рассыпала жемчужины-слова:

«О ты, с клеймом любви ко мне пришедший,

Ты, говорящий ласковые речи!

Да, в сердце у тебя засела боль,

Но всё-таки тебя спросить позволь:

Ужели этого страданья птица

Лишь в сердце у тебя теперь гнездится?

Пусть болен ты — светло в твоем саду,

А я от боли средство где найду?

Моя сильнее боль, но я немею,

Но я к тебе отправиться не смею.

Ты можешь тайну разгласить свою,

А я в душе ее от всех таю.

Влюбленный бьет в набат своей надежды,

А на влюбленной — робости одежды.

Влюбленный пишет письма о любви,

Влюбленная таит мечты свои.

Влюбленный плачет о разлуке с милой,

Влюбленная молчит с душой унылой.

Влюбленный у ее шатра поет,

Влюбленная отраву жизни пьет.

Влюбленный ищет встречи вожделенной,

Влюбленная подобна птице пленной.

Влюбленный до небес вздымает крик,

Взглянуть желая на любимый лик,

Влюбленная свои скрывает речи,

Хотя мечтает и она о встрече.

Кто в песне о любви заговорил,

Влюбленных двуединство сотворил.

Влюбленный и возлюбленная дева —

Одной и той же песни два напева».

Запела у него душа, едва

Услышал он душевные слова.

Он в возбужденье разорвал рубаху,

Склонился пред возлюбленной ко праху.

Мечтал он, светлую постигнув страсть,

Как тень ее, к ее ногам упасть,

Поведать ей о том, как ночь провел он,

Страдания пылающего полон.

Однако соплеменники Лайли

Со всех сторон к нему с приветом шли.

Он ощутил испуг непостижимый

И, не поведав слов своих любимой,

Отправился в тоске в обратный путь.

Дрожало сердце, и болела грудь.

Скакал и пел он, уязвленный болью,

Песнь по степному разлилась раздолью:

«Сородичи подруги дорогой,

Дорогой бы поехать вам другой,

Чтоб не было меж ней и мной преграды,

Чтоб досыта и я вкусил отрады.

Что горше может быть: во тьме ночной

Влюбленный плачет, потеряв покой;

С больной душой, в которой ноет рана,

К любимой приезжает утром рано;

Он хочет ей поведать о любви,

О пламени, бушующем в крови,

Но чужаки, сочтя себя родными,

Становятся преградой между ними,

Ни слова не дают ему сказать,

И душу, и язык решив связать!

С такими пусть никто судьбу не свяжет,

Пусть ласкового слова им не скажет!»

Так день прошел. Сошла ночная мгла,

Вновь Кайса на мученья обрекла.

Глаз не сомкнул и в эту ночь страдалец,

К шатру зари он прибыл, как скиталец.

Опять умчался он в степной простор,

Туда, где был его Лайли шатер.

Безлюдно, тихо было на равнине,

А посторонних не было в помине,

И Кайс, избавясь от ночных тревог,

Ее шатра поцеловал порог

Она раскрыла полог пред влюбленным,

Приняв его с почетом и поклоном.

В той книге, что ведет рука любви,

Они — заглавная строка любви.

Они и любят оба, и любимы,

Как сахар с молоком, нерасторжимы.

Лайли к нему склонилась головой,

Кайс — голову теряет, разум свой.

У Кайса нежно опушились щеки,

Лайли — пушинку — кружит вихрь высокий.

Лайли кудрей раскрутит завитки,

А Кайс немедля падает в силки.

Кайс шутит, остроумием чаруя,

Лайли смеется, сахар свой даруя.

Лайли пьянит манящей красотой,

А Кайс любовной муки пьет настой.

Короче: от свидания такого

Прочнее стала их любви основа.

Открылось ей достоинство любви,

Он стал одним из воинства любви.

Она, влюбленная, и он, влюбленный,

Любви признали высшие законы.

ЛАЙЛИ ПЛАВИТ МАДЖНУНА В ТИГЛЕ ИСПЫТАНИЯ, УДОСТОВЕРЯЕТСЯ, ЧТО ЗОЛОТО ЕГО ЛЮБВИ СОВЕРШЕННО, И УДОСТАИВАЕТ ЕГО ЧЕКАНОМ БЛАГОСКЛОННОСТИ

Тот, кто писал о горестях людских,

Нам предложил такой заглавный стих:

Увидела Лайли, что Кайс прекрасный

Пылает к ней любовью жаркой, страстной.

Но есть ли в этой страсти глубина?

Достойна ли взаимности она?

Однажды собрались в саду равнины

Прелестные девицы и мужчины.

Лайли, чуть на красавца бросит взор,

Раба приобретает с этих пор,

На девушку она с улыбкой глянет,

И та навеки ей рабыней станет.

Лайли внимала восхваленьям слуг,

Когда к любимой Кайс приехал вдруг

Лицо его покрыла пыль дороги,

Душа полна любви, полна тревоги.

Он землю пред Лайли поцеловал,

Он божью милость на нее призвал,

Но Кайс не удостоился и взгляда,

Казалось, что она ему не рада.

Игрива, обольстительна, томна,

Притворно брови хмурила она,

Со всеми, кроме Кайса, говорила,

Всем, кроме Кайса, звонкий смех дарила,

Всех, кроме Кайса, к радости звала,

Со всеми, кроме Кайса, весела.

Лицом была ко всем, к нему — спиною,

Была со всеми доброй, с Кайсом — злою.

Кайс на нее глядит, но каждый раз

Она как бы не видит робких глаз,

Кайс говорит ей ласковое слово —

Она прилежно слушает другого.

Уловки, ухищрения Лайли

Страданье сердцу Кайса принесли.

К любимой прискакал — и что нашел там?

Его тюльпан был красным — стал он желтым![29]

С лица скорбей завесу он совлек,

И вздох его был долог и глубок.

Он слезы с каждой уронил ресницы, —

Нет, жемчуга на желтый лик страницы:

«Где прежний мой успех и где почет?

Куда теперь судьба меня влечет?

О, если бы Лайли узнала жалость,

Лишь мне, других оставив, улыбалась,

Сидела б лишь со мной наедине

И речи б говорила только мне!

Я испросил бы у нее прощенья

Всем, на земле свершившим прегрешенья.

Безгрешен я, но лишь ее одну

Прошу теперь — простить мою вину.

Ходатая найдет ли виноватый?

Но эти слезы — верный мой ходатай!»

Услышав просьбу жарких, светлых слез

И ту газель, что милый произнес,

Лайли от всех мгновенно отвернулась,

И подошла к нему, и улыбнулась,

Сказала с нежной ласкою в речах:

«О воинства страдальцев шахиншах!

Мы оба — я и ты — влюбленных двое,

Нам без любви постыло всё живое,

Не плотью — сердцем слиты я и ты,

Мы суесловны, но душой чисты.

Нахмурила я брови, но не думай,

Что на тебя смотрю с недоброй думой,

Я лишь на людях зла — и неспроста:

Боюсь, что нас коснется клевета.

Любовь да будет сокровенным кладом:

В нее никто пусть не проникнет взглядом!»

Внимая вести радостной такой,

Утратил Кайс рассудок и покой,

Упал в беспамятстве, как бы под сенью

Той стройной пальмы стал бесплотной тенью,

Не шевелился на одре земном, —

Решили, что заснул он мертвым сном.

Из глаз пролили на страдальца влагу,

Но юношу не привели ко благу.

Боясь, что больше нет его в живых

И что в убийстве заподозрят их,

Пустились в бегство те аравитяне,

Прервав свое веселье для стенаний.

Никто, помимо Кайса и Лайли,

Ни близко не остался, ни вдали.

Лайли к его склонилась изголовью,

Смотрела на недвижного с любовью,

Как бы шепча: «Страдал он день за днем,

Покуда не заснул последним сном.

Любви познал он смуту и тревогу,

Из-за любви он отдал душу богу».

День догорел. Маджнун раскрыл глаза —

Пред ним любимой вспыхнула краса.

Он зарыдал, — казалось, в день ненастный

С ресницы каждой хлынул ливень красный.

«Единственный! — услышал он Лайли. —

Ты — повесть, что влюбленные прочли.

Но как сознанья ты утратил звенья?

Кто дал тебе вино самозабвенья?»

Сказал: «Тобой, тобою мне дано

Беспамятства печальное вино!

Ты отвернулась от меня сначала,

Красноречивая, со мной молчала,

Ты руку сблизила с другой рукой,

Не я с тобой был рядом, а другой,

Ушла ты от подобных мне, смиренных,

Унизила меня в глазах презренных.

В конце концов ты сжалилась и вновь

Явила ласку мне, волнуя кровь.

Меня ты страстью напоила сладко,

Велев испить всю чашу без остатка.

Твои слова ожгли меня огнем,

Меня ты опьянила тем вином!

В беспамятство меня поверг твой пламень,

Что ж делать: я ведь человек, не камень!»

Лайли, услышав юноши ответ,

От счастья расцвела, как вешний цвет.

Сказала: «О души моей стремленье,

Моей бессильной плоти исцеленье!

Хотя ты изнемог из-за меня,

И в сердце твой ожог — из-за меня,

Мои сильнее боли и терзанья,

Еще о них не сказаны сказанья».

Постигнул Кайс отраду из отрад,

Обрадованный, поскакал назад.

ЛАЙЛИ И МАДЖНУН ЗАКЛЮЧАЮТ ДОГОВОР ВЕРНОСТИ И ПОДТВЕРЖДАЮТ ЕГО КЛЯТВАМИ

Та, кто прекрасное вгоняет в краску,

Чья красота напоминает сказку,

Родоначальница сладчайших нет,

Начала жизни радостный побег,

Та, кто завесой таинства одета,

Цветок весенний верности и света,

Лань, уловляющая смелых львов,

Та, кто приводит в трепет смельчаков,

Из-за которой, оборвав глаголы,

Перестают молиться богомолы,

Из-за которой движутся на торг

Любовь, самоубийство и восторг,

Кто, поглядев, Иран сжигает взглядом,

Для глаз аравитян сверкает садом,

Чьи звон запястий, золото тесьмы

В смятение приводят все умы,

Кто страстной песней, мудрым ли рассказом

Рассудок возмутит, похитит разум, —

То есть Лайли, в чью прелесть влюблены

Не только Кайс — безумцы всей страны,

Увидела, что Кайса дух и тело —

Любовь, которой в мире нет предела,

Чья верность — драгоценное литье:

Не нужен пробный камень для нее.

Когда он утром к ней приехал снова,

В нем верности открылась ей основа,

Она его желала, ей была

Его улыбка — родником тепла,

О счастье весть в его ловила взоре,

Поведала слова о договоре,

Чтоб их союз упрочить навсегда

И боль его развеять без следа:

«Клянусь глазами чистоты нетленной,

Что проникают в тайны всей вселенной;

Клянусь могучей мудростью сердец,

Познавших дней начало и конец,

Изведавших сокровища творенья,

Постигших прозорливцев озаренья;

Клянусь я тем, кто странствует в пыли,

От родины и от друзей вдали;

Клянусь я каждой пери черноокой,

Как лунный свет — прекрасной и далекой;

Клянусь мечтой, скрепившей наш союз;

Как мудрые советуют — клянусь,

Что на земле не зародится сила,

Чтобы меня с тобою разлучила,

Что не погаснет память о тебе

В моей душе, да и в моей судьбе;

Что в сей обители печали буду

Я без тебя печалиться повсюду;

Что мне милее кончить жизнь, скорбя,

Чем долго жить с другим, забыв тебя;

Что, если выбрать можно мне свободно,

Мне изо всех тебя избрать угодно;

Что будет мне как враг иль как чужой

Тот, кто с тобою покривит душой;

Что только ты — мой свет, моя отрада,

Что без тебя мне и друзей не надо;

Что мне никто не нужен на земле,

Пока в земле не лягу я во мгле;

Союз, что нас отныне сопрягает,

Меня от всех тем самым отторгает

Любовь к тебе да будет той казной,

Что хватит мне в юдоли сей земной».

Когда Лайли, верна и беспорочна,

Себя связала договором прочно,

Она, лишь Кайса видя пред собой,

Пошла отныне узкою тропой:

Лишь в Кайсе жизни поняла значенье,

Провозгласив от прочих отреченье.

На шее ожерельем стал ей друг,

Оторвала подол от прочих рук.

К ней утром Кайс шаги направил снова,

Верблюдицу в степи оставил снова,

Восславил день вчерашний: тем трудней

Была, сказал он, ночь разлуки с ней.

Вот сумерки упали на окрестность.

От мира отчужденность — их совместность.

Увидел Кайс, печали сбросив груз,

Что хочет с ним вступить Лайли в союз.

В смятенье он от мира отрешился,

А от смятенья разума лишился.

Тогда безумца люди той земли

Маджнуном — одержимым — нарекли,

Исчезло Кайса подлинное имя,

Прозванье стало жить между живыми,

«Маджнун! Маджнун!» — кричали все кругом

Как бы забыв об имени другом.

Да он и сам, любовью чудно болен,

Был этим странным прозвищем доволен.,,

Реченья нет звучнее, чем любовь,

Влеченья нет важнее, чем любовь.

Джами, войну объявим пустословью,

Стяжай себе признание любовью!

Любовь с ее отрадой и с тоской

Всех дел превыше в бренной мастерской.

ЛЮДИ ПЛЕМЕНИ АМИР ЗАМЕЧАЮТ ИЗМЕНЕНИЕ СОСТОЯНИЯ И СМЯТЕННОСТЬ ЧУВСТВ МАДЖНУНА

Тот, кто торгует тканями мышленья,

Тот, кто танцует танец исступленья,

Тот, кто в горах скорбей живет во мгле,

Тот, кто сидит, как всадник, на скале,

Тот, кто хранитель кладов разоренных,

Чья жизнь — обитель сказов о влюбленных,

Тот, кому тени древо не дает,

Кто по тропе отверженных бредет,

Тот, кто певец такой, чья песнь — стенанье,

С изгоями — изгой, чужак в изгнанье,

Тот, кто в родстве с газелями степей,

Кто плачет о любви, как соловей,

Тот, кто ограблен властелином страсти,

Кто обувь изорвал в пыли несчастий,

Тот, чья приманка — разума зерно,

Кто бросил камни разуму в окно,

Тот, чьи собратья — дэвы или пери,

Чье лежбище — там, где лежали звери,

Страдалец, чье веселие — Лайли,

Чьи раны лечит зелие Лайли, —

То есть Маджнун, свой дом и род оставил,

Стал жить вне разума, законов, правил,

Его теперь никто не видел днем,

Его на ложе не было ночном.

Порвал он связи с близкими, родными,

Его теперь никто не видел с ними.

Коль выходил ему навстречу друг,

Он убегал, почувствовав испуг.

Коль родича встречал, он в это время

Не помнил, что есть род, семья и племя.

Все стали порицать его с тех пор

Мол, выставит он племя на позор!

Был в племени у Кайса друг надежный,

Что шел стезею правды непреложной,

Что вел к добру старания свои, —

Хранитель тайн за пологом любви.

За Кайсом два-три дня ходил он следом,

Чтоб выведать: каким подвластен бедам?

В конце концов сказал он Кайсу: «Брат,

Я пламенем из-за тебя объят.

Мне душу опалило состраданье,

В костях дошло до мозга содроганье.

Скажи мне, в чем причина, что сейчас

Порвал ты с нами и бежишь от нас?»

Когда услышал эту речь влюбленный,

Он застонал, и тяжки были стоны.

Сказал Маджнун: «О друг и сверстник мой,

О собеседник и наперсник мой!

Погибель мне от одного события.

Из-за него не в силах ныне жить я.

Событие? Нет, скорбей и тягот вьюк,

Что тяжелей горы, мой добрый друг!

Наверняка погибну, коль не сброшу

Я с плеч такую тягостную ношу!»

А тот: «Мне эту ношу назови.

Она, быть может, следствие любви?»

Ответил Кайс: «Я по Лайли тоскую».

Упал, назвавши пери дорогую:

Его уста окаменели вдруг,

Глаза не видят, и не слышит слух.

Он этот мир и мир иной отринул,

Он не был мертвым — и живых покинул.

Любви его безмерность понял друг,

Его огонь и верность понял друг,

Узнал он, кто любимая Маджнуна —

Та ноша нестерпимая Маджнуна.

Он сам из-за больного стал больным

И тайну Кайса рассказал другим:

Хотел, чтоб жертву горя и печали

Искусные врачи уврачевали.

ОТЕЦ МАДЖНУНА УЗНАЕТ О ЕГО ПРИВЯЗАННОСТИ К ЛАЙЛИ И ПРИХОДИТ УВЕЩЕВАТЬ СЫНА

Отец, узнав, что страждет Кайс больной,

Примчался к сыну, словно вихрь степной.

С любовью заключив его в объятья,

Сказал отец. «Мой сын, хочу понять я,

Из-за чего с людьми порвал ты связь,

Беда какая над тобой стряслась?

Твоей душой, узнал я, овладела

Та, что сердца захватывает смело.

Любовь — в пределе временном, земном —

Искусством наивысшим назовем.

Лицо пленительное, стан ли стройный,

Однако, не всегда любви достойны.

Тогда подруга — счастье для души,

Коль род ее и корень хороши,

А между тем годна тебе в рабыни

Лайли, которую ты любишь ныне.

Ты не стремись к позорящей любви,

Ты сердце от ничтожной оторви.

Ты — кипарис, она — листок полыни.

Она — ворона, ты — вожак павлиний.

С полынью разве дружит кипарис?

Павлин с вороной где, когда сошлись?

Ужель среди цветов земного сада

Лишь одному тюльпану сердце радо?

Здесь столько роз волшебной красоты, —

Срывай же все красивые цветы!

Здесь столько разлилось благоуханий,

А ты мечтаешь об одном тюльпане!

Известно также близко и вдали,

Что наше племя и народ Лайли

Друг к другу в сей обители греховной

Уже давно пылают местью кровной.

Когда идет война и льется кровь,

Как может недругов связать любовь?»

Маджнун ответил: «Мудро говоришь ты,

На языке любви слова творишь ты.

Все мысли, поучения твои,

Советы, изречения твои

Мне мудрости сверкают жемчугами,

В ушах моей души висят серьгами.

Нив чем тебя не упрекну, о нет,

Однако я на все найду ответ.

«Твое, — ты говоришь мне, — поведение —

Безумие, любовное смятенье».

Согласен! И воскликну много раз

Любовь — мой труд единственный сейчас!

Любовь — мой путь единственный и строгий.

Избави бог идти другой дорогой!

Тот, чья душа любовью не полна,

Не стоит и ячменного зерна.

Любовь для сердца мужа есть лекарство

От времени и от его коварства.

«Любви, — сказал ты, — недостойна та,

Чей корень плох, основа не чиста».

Но всех красавиц корень чист единый.

Все происходят от воды и глины.

В красе предвечной — чистый корень их,

Тот счастлив, кто красе покорен их.

«Лайли, — сказал ты, — красотой — царица,

Но родословной — нам в рабы годится».

Кто любит, для того любовь — весь свет,

Ему до родословной дела нет!

Кто впал в любовь, кто у огня во власти,

Есть отпрыск сердца, порожденье страсти.

К тому, что существует, слеп и глух,

Чья пища не существенность, а дух.

Он для любви отца и мать отвергнет,

Злокозненность и благодать отвергнет!

Сказал ты: «О влеченье к ней забудь,

Ты должен верности покинуть путь»,

Но чужд мне от любви отказ, тем боле

Что я бессилен, не в моей он воле.

Задолго до того, как мир возник,

Шесть букв изобразили в книге книг.

Любовь — всего шесть букв. Их написали

В душе, на самой огненной скрижали.

Пусть душу я ногами раздеру,

Ужель в душе те буквы я сотру?

Все буквы в этом слове светлолики,

Стереть такие буквы — грех великий.

Сказал ты мне: «Удел того жесток,

Кого прельщает лишь один цветок».

Так пусть Лайли-цветок вовек не вянет,

В земном саду моим уделом станет!

Я — плоть ее, она моя душа,

Я ей хорош, она мне хороша.

Пусть мы умрем, разлучены сурово, —

Удела нам не надобно другого.

Дышу любимой, а подруга — мной,

Нам радости не надобно другой!

«Ее, — сказал ты, — племя нам враждебно,

Нам против мести ненависть потребна».

Но мне, кому любовь отверзла грудь,

Ужели месть опасна чья-нибудь?

Война племен ужели растревожит

Лайли, что без меня дышать не может?

Мне самому вселенная тесна,

Воюю против всех, кто не она,

А коль она отвергнет мир со мною,

На самого себя пойду войною!»

В глазах отца затмился белый свет,

Когда он Кайса услыхал ответ,

Он понял: Кайс — как вьюк, что ненароком

Упал и бурным унесен потоком.

От наставлений он замкнул уста.

К чему теперь советов правота?

Он понял: поучения излишни,

Несчастному поможет лишь всевышний.

ЗНАТНЫЕ МУЖИ ПЛЕМЕНИ БАНИ-АМИР СОВЕТУЮТ ОТЦУ МАДЖНУНА ЖЕНИТЬ СЫНА НА КАКОЙ-НИБУДЬ КРАСАВИЦЕ, ДОСТОЙНОЙ ЕГО ЛЮБВИ, И ТЕМ САМЫМ УТИШИТЬ ЕГО СТРАСТЬ

Когда слова отца не помогли

Маджнуну, дни влачившему в пыли,

Пришли мужи, знатны и белоглавы,

Сказали старцу, смысл являя здравый:

«О утвердивший в племени амир

Среди смятений мира свет и мир!

Твой сын людским глазам дарует зренье,

Трепещущим сердцам — успокоенье.

Поскольку с ним слились любовь и страсть,

То стала неминуемой напасть.

Однако тот, чье сердце стало хворым

И чье спасенье — в исцеленье скором,

Иль страннической двинется тропой,

Иль обратит свой взор и ум к другой.

Но молод Кайс, и не настали сроки,

Чтоб юноша предпринял путь далекий.

Так поищи красавицу скорей,

Что прелестью прославилась своей.

Соедини их брачным договором, —

На свой удел да взглянет новым взором,

Быть может, Кайс утешится женой,

Лайли забудет для любви иной.

Он страсть к жене в своей душе разбудит,

А о Лайли и думать позабудет».

Обрадовала сердце старика

Та мысль, что показалась глубока,

Он Кайса усадил перед собою

И молвил сыну с ласкою живою:

«Моей судьбе помог светиться ты,

Для ока моего — зеница ты,

Мое ты упованье и стремленье,

О Кайс, ты рода нашего продленье.

Мне весело, когда мой сын со мной,

А без тебя не нужен мир земной.

Бесцельно, одиноко в тихом поле

Блуждать вне дома будешь ты дрколе?

Вернись домой на время накойец,

Как возвращается домой птенец,

А если затоскуешь дома — что же,

Я дам тебе красавицу на ложе,

Чтоб нежной, ласковой была с тобой,

Оберегала от беды любой,

Чтобы тебя встречала в нетерпенье,

Твои ступни лобзала, как ступени,

Чтоб под ноги тебе легла ковром,

Как только ты расстанешься с шатром.

У-брата моего, чьей жизни строчки

От горя не вобрали даже точки,

Есть за стеной красавица одна,

Чьей красотой луна посрамлена.

Она — жемчужина в ларце, что тесен

Для восхвалений в честь нее и песен.

Ее уста — как мед. Кто не поймет:

Нектару соприроден этот мед!

Ее глаза — нарциссов цвет весенний,

Но сохранивший негу сновидений.

Стан — словно луч. И каждый говорит:

«Дня воскресенья мертвых свет горит!»

Весь мир хвалу поет ей неустанно,

И всем таким, как ты, она желанна.

Ее сокровищам потерян счет,

Сильней сокровищ — красота влечет

Происхождением и родословной

Она достойна стать твоею ровней.

На честь твою и пятнышка стыда

Из-за нее не ляжет никогда,

В сосуд стеклянный, — честь я разумею, —

И камешек не будет брошен ею.

Для двух жемчужин девственных — для вас

Ужель слиянья не наступит час?

Хочу, чтобы она с тобой сроднилась,

И гнев благословляла твой, и милость,

Чтобы тебе отраду принесла

Жемчужина, не знавшая сверла,

Чтоб ваша близость никогда не знала

Отравы клеветы и злости жала,

Чтоб вы слились, как небо и земля, —

Два ядрышка в скорлупке миндаля!»

Тогда Маджнун раскрыл уста в печали,

Что сахар красноречья размельчали,

Ресницами сверля алмазы слез,

Такой ответ отцу он произнес:

«О дней моих и сущность, и начало!

Пыль под тобой моей короной стала!

Мое одушевил ты естество,

Что из воды и праха твоего.

Как сын Марьям Иса, я странник нищий

В странноприимном призрачном жилище.

Как солнце, от всего я отрешен,

Отъединен от всех мужей и жен.

Сей мир мне страшен. Будет наилучшим,

Чтоб я, бедой неслыханною мучим,

Пока в юдоли нахожусь земной,

Не знал соединения с женой.

Мое безумье — взлет мечты пернатой.

А кто же впрямь сошел с ума? Женатый!

Зачем чужую ношу мне нести,

Когда свою бросаю на пути?

В чем близость для меня? От всех далекость.

Мое товарищество — одинокость».

Сознания отец утратил свет,

Когда услышал странный сей ответ.

Придя в себя, сказал: «Мое стремленье,

Чтоб ты познал, женившись, исцеленье,

Чтобы душа и сердце обрели

Спасенье от влечения к Лайли:

К другой все помыслы направит сердце,

А страсть к Лайли твое оставит сердце.

В одном постоле — лишь одна нога,

Не спят в одном жилище два врага,

В одной душе нет места двум желанным,

Не дружит сокол с вороном незваным».

Сказал Маджнун «Ужель любовь хитра?

К чему же с сердцем ловкая игра?

Сгорю я, горем огненным палимый,

Коль сердце отвратится от любимой.

Я — перстень, а Лайли — агат на нем.

Я — почва, а Лайли сравню с зерном.

Я — сердце, а Лайли — душа: как птица,

Как горлинка в гнезде, во мне гнездится.

Я видел мир и всё, что в нем живет, —

Насельников земных пространств и вод.

Всё, что ценилось и теряет цену,

Всё то, что портится, — найдет замену,

Одна Лайли чужда таких примет:

Ей в сердце у меня замены нет!

Врагом себе я стану и любимой,

Замену обретя незаменимой!»

Отец, поняв, что рок неотвратим,

Что Кайса он не сделает иным,

Вознес моленье за больного сына —

Да станет светлой мрачная судьбина.

КЛЕВЕТНИК НАУШНИЧАЕТ ЛАЙЛИ, БУДТО БЫ МАДЖНУН ВСТУПИЛ В БРАЧНЫЙ СОЮЗ СО СВОЕЙ ДВОЮРОДНОЙ СЕСТРОЮ

О Кайсе толки в каждом шли шатре:

Мол, женят на двоюродной сестре.

Узнал об этом пустобрех отменный,

Что Кайса невзлюбил душой презренной.

Пришел к Лайли, сказал: «Светло живи,

У Кайса прежней нет к тебе любви.

Он не горит в огне, скорбя, как прежде,

Глаза не смотрят на тебя, как прежде.

Увлекся он влечением к другой,

Зажегся он свечением другой.

Отец его взял за руку, не скрою,

Связал его с двоюродной сестрою.

Сегодня и невеста, и жених

Избавились от всех тревог своих.

Ты тоже друга избери другого,

От Кайса сердце отврати сурово,

От верности лицо ты отврати,

Обидой за обиду отплати».

При этом лживом, грязном наговоре

Лайли всем сердцем ощутила горе.

Как бы увидя Кайса пред собой,

Воскликнула, раздавлена судьбой:

«О сердца оскорбитель, что ты сделал!

С возлюбленной, губитель, что ты сделал!

Что сделал ты с любимой, чья душа

Пылала, лишь одним тобой дыша!

Ты на нее напал, как тать кровавый, —

Вот молодец какой отважный, право!

Но с близкими так поступать нельзя,

Возлюбленных не такова стезя.

Пшеницу ты мне показал сначала,

Я с радостью купить ее желала,

Но ты пшеницу спрятал от меня,

Всучил мне только зерна ячменя.

Сначала ты расставил мне тенета,

Затем иная родилась забота,

Ты ухватился за подол другой:

Она красивей, с ней найдешь покой!

Но если ты другую любишь страстно,

То не грусти, что я горю всечасно:

Пусть мой огонь горит сильней, светлей,

Пусть озарит твой пир, твоих гостей!»

Когда Лайли удел познала горький

И не смежила глаз до самой зорьки,

Нежданно Кайс явился в ранний час,

Не зная, что за слух Лайли потряс.

Как прежде, к ней воззвал с душой безгрешной,

Но слугам крикнула Лайли поспешно;

«Не место чужаку у нас в шатрах,

Пусть от мечей почувствует он страх.

Не для таких раскрыт приют запрета,

Не мной, не мной душа его согрета.

Скажите, чтобы он к другой пошел,

Чтоб ухватился за другой подол.

Кто по ночам — с другой, а днем — со мною,

Не должен жить, дышать вдвоем со мною».

Ответ Лайли терзал Маджнуну слух,

И плакал и упрашивал он слуг,

Но те его к Лайли не подпустили.

В слезах на землю он упал в бессилье,

Потом в тоске отправился домой,

Приют покинув радости земной.

Была больна любовь его живая.

Такой насиб он складывал, рыдая:

«Мне больно, ибо я лежу, как прах,

В степи, где рядом с упованьем — страх.

К моей Лайли счастливою тропою

Я шел, вины не зная за собою,

Просите у нее, мой вздох и взгляд,

Простить того, кто не был виноват!

Я чист, я в преступленье не замешан,

Любовь — единственное, в чем я грешен,

Но если грех — любовь, то этот грех

Меня безгрешным делает для всех.

Пусть, бог избави, струи дождевые

В мечи преобразятся боевые, —

Меня бессилен от Лайли отсечь

И обратить к другой подобный меч.

В тот день, когда, заснув в могиле тесной,

Расстанусь я со скверною телесной,

Душа, могильную развеяв мглу,

Моей любимой пропоет хвалу

Свой саван разорву, презрев обиду,

И, вопия, из-под земли я выйду,

Чтоб верным ей остаться навсегда —

До наступленья Страшного суда!»

Так пел Маджнун, с тоской и болью дружен.

Песнь состояла из стихов-жемчужин.

Услышал песнь, звенящую вдали,

Влюбленный, живший в племени Лайли.

Вернувшись, он запел, Маджнуну вторя,

Тогда Лайли заплакала от горя.

Раскаялась в содеянном: в любовь

Несчастного уверовала вновь.

Запела и она — взвилась крылато

Та песнь, стихом и музыкой богата

«Кто зависти приемлет клевету,

Тот верности не слышит правоту.

Завистник видит в том свою заслугу,

Что вдруг враждою воспылает к другу..,

Пусть мир не знает ссор, кроме одной:

Большой работы — с малою ценой!

Пусть зложелатель смерть свою ускорит,

Когда меня с Маджнуном он поссорит!

Пусть взор завистника закроет мгла

За то, что взор от Кайса отвела!

Перетерпеть разлуку попытаюсь,

Отравою разлуки напитаюсь.

Но есть ли связь терпенья и любви?

Разлуку нашу тучей назови:

Низверглись вздохов молнии из тучи

И ливень скорбных слез кроваво-жгучий.

Вернись, Маджнун, и мне верни покой.

Как стыдно мне содеянного мной!

Невинному я причинила муки,

Вернись, тебе я поцелую руки!»

Когда она пропела свой призыв,

Жемчужину печали просверлив,

Калам ресниц в кровь сердца окунула,

И что-то написала, и свернула

Бумагу трубкой, и гонец отвез

Письмо тому, кто был истоком слез,

Затосковавший Кайс развеселился, —

Нет, как тростник пера, он раздвоился!

К ее шатру, любовью одержим,

Пошел он, как к святыне пилигрим.

МАДЖНУН ИДЕТ К ЛАИЛИ И В КАРКАНЬЕ ВОРОНА СЛЫШИТ ДОБРОЕ ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЕ

День — белый сокол — в дом влетел вороний,

Ворона — тьма, — увидев посторонний

Ее теснит, — умчалась из гнезда.

Маджнун в дорогу двинулся тогда,

Летел быстрее, чем воронья стая,

Пространство ножницами ног срезая.

Вдруг дерево, подняв листы в лазурь

(Казалось, что покрыла их глазурь),

Возникло, свежим шелестя нарядом.

Кайс на него воззрился зорким взглядом,

Заметил ворона горящий взгляд.

Глаза, как два светильника, горят,

Сам ворон — словно дым того горенья,

Или звезда, постигшая паренье,

Иль черный уголь — будто сам Аббас

Решил халифом ночи стать сейчас.

Вдруг ворон каркнул карканьем красивым,

Что предзнаменованием счастливым

Считается в стране аравитян.

Тогда Маджнун, восторгом обуян,

Пустился в пляс надежды, счастья, света,

Сказал: «Благоприятная примета!

О, если встречусь я с моей луной

И будет ласкова она со мной, —

Клянусь, что в Мекку я отправлюсь ныне,

Сто раз пойду я кланяться святыне!»

Пришел к стоянке племени Лайли,

Ее шатер его глаза нашли.

Войти он получил соизволенье,

Воссел на вожделенное сиденье.

Они раскрыли нежных тайн тетрадь,

Спеша всем тайнам разъясненье дать.

То о разлуке заводили речи,

То о пыланье и желанье встречи.

Их двое, только тайна их — одна,

Хотя по-разному обнажена:

Лайли подобна шаху на престоле,

Маджнун, как подданный, стремится к воле.

Лайли во славе царствует с высот,

Маджнун во прахе ей моленья шлет,

Лайли дарует смеха сахар сладкий,

Маджнун — алмазы-слезы в беспорядке.

Лайли — красы необычайной власть,

Маджнун — мечты высокой, тайной страсть,

Лайли восходит солнцем незакатным,

Маджнун нисходит ливнем благодатным,

Лайли — луна: мир блещет при луне,

Маджнун — огонь: сгорает мир в огне.

Лайли для всех сердец — светильник ясный,

Маджнун на всех сердцах — ожог опасный,

Лайли есть мускус двух душистых кос,

Маджнун — из двух очей потоки слез.

Лайли — цветок, чье сладостно цветенье,

Маджнун — засох, он призрак, не растенье,

Лайли сияет радостной весной,

Маджнун в пустыне мира — как больной.

Так провели весь день, прогнав заботу

И радуясь времен круговороту

Все тайны обнажили двух сердец,

Все мысли изложили наконец, —

Одна лишь боль осталась затаенной,

Одна лишь мысль была неизреченной.

Когда прощаться начала Лайли,

Уста Маджнуна просьбу изрекли:

«О ты, Кааба путников влюбленных!

О Мекка чистых, к благу устремленных!

Цветник Ирема — заповедник твой,

Кто славит бога — собеседник твой.

О ты, чьи кудри — шахов ожерелье,

Ты, чье дыханье — страждущих веселье!

Готов своей короной каждый шах

Назвать запястья на твоих ногах.

Кудрями черными, как ночь, влюбленных

Ты можешь превратить в умалишенных.

Твоим устам завидует Кавсар:

Смеясь, являют сахара базар!

Когда, раскрыв без горя утром вежды,

Паломничества я надел одежды,

Чтоб поклониться Твоему шатру,

Сказал я «Если будет всё к добру,

Надену я паломника убранство,

Пойду к святому камню мусульманства.

Теперь, когда желанного достиг

И, как мечтал, я твой увидел лик, —

Позволь мне стать паломником и к цели,

Для всех священной, двинуться отселе.

Останусь жив — приду к тебе живой,

С покорной и склоненной головой,

А если я умру в глухой пустыне,

Что делать: видно, труден путь к святыне!»

Лайли, услышав, что сказал ей друг,

Как локоны, заволновалась вдруг,

Сказала: «Мы паломники отныне:

Ты — для меня, я — для тебя святыня.

О, лучше друг на друга нам смотреть,

Чем друг без друга от тоски сгореть.

Подумай сам: как буду я судьбою

Наказана, разлучена с тобою!

Ты счастлив будешь, в храм вступив святой,

А я останусь со своей бедой».

Сказал Маджнун: «Да снидет божья милость,

Чтоб снова ты со мной соединилась,

Да наградит терпеньем нас господь,

Чтоб нам вдвоем разлуку побороть».

Так он сказал и горько разрыдался,

С душой своей — с Лайли — Маджнун расстался.

ПОЛУЧИВ СОГЛАСИЕ ЛАЙЛИ, МАДЖНУН ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ПАЛОМНИЧЕСТВО

Шатра Лайли покинул он порог,

Пошел к Каабе, ибо дал зарок.

Как был, в пустыню двинулся, и даже

Не вспомнил о еде и о поклаже.

Шло марево к нему, как водонос, —

Он жажду утолял водою слез.

Луна и солнце рта его касались —

Горячими лепешками казались.

Он падал, как бродяга, как изгой,

К подножью дерева в степи глухой

И засыпал, забыв усталость, голод,

Колючкой каждой, как мечом, проколот.

Порою рядом с ним спала змея,

Порою был соседом муравья.

Его друзья — онагры, серны, лани,

А дэвы, звери — с ним в едином стане.

Они — его полки, он — шахиншах...

Он на песчаных выводил холмах

Пять букв, составивших любимой имя.

Слезами кровоцветными своими

Он так обильно буквы орошал,

Что в яркий пурпур их преображал.

Хотя паломники, чем ближе к Мекке,

Должны взывать: «Господь, я твой навеки!»,

Он, думая сказать. «Господь, я твой...», —

«Лайли!» — взывал всей верностью живой.

Когда вдали увидел храм священный,

Увидел Мекку в красоте нетленной,

Он вспомнил красоту своей Лайли.

Воспоминанья душу обожгли.

Ходил он вкруг Каабы, тихий, строгий,

Но о Лайли он думал, как о боге,

От вздохов огненных его едва

Не вспыхнула обитель божества.

Любимой ожерелью он упрямо

Уподоблял кольцо на двери храма

И рвался из кольца: он был объят

Кольцом тоски, когда свершал обряд.

Каабы он коснулся покрывала,

Заплакал, и душа его воззвала-

«Ты, кто в чертоге брачном так светла,

Кто покрывало таинств подняла!

Ты, кем повержен в черный прах страданий

Весь мир, а не одни аравитяне!

Сородич твой иль сын чужой страны

Твоей красой равно покорены!

В твоей пустыне, у сухих колодцев,

Разбиты сотни тысяч полководцев.

Ты — камень, что низверг зиждитель сил

И многобожья капище разбил.

Песок твоей стоянки стал сурьмою

В глазах вселенной, спорящих со тьмою..,

Господь, во мне дурных так много черт,

Но ты их прикрываешь, милосерд.

Всю жизнь провел я у шатра любимой,

Ей в верности поклялся нерушимой,

И только ту вину я признаю,

Что плохо клятву исполнял свою.

Мир от меня, о боже, скрой во мраке,

В тетради дней моих сотри все знаки,

Оставь мне лишь служение Лайли,

Надежду на сближение с Лайли!

Лайли есть всё, что сердце возжелало,

Бессмертия души моей начало.

Лайли моим глазам дарует свет,

Лайли — мое спасение от бед.

Лайли — светильник дней моих весенний,

Плод вертограда сбывшихся стремлений,

Душа и плоть любви в стране любви, —

Ее царицей блага назови!

Я раб, пока царица есть такая,

Пока она душа, я — плоть живая.

Кто ею не живет — уже мертвец,

В ней не найдя исток — найдет конец.

Пусть мне прикажет мир необозримый:

«Ты откажись от верности любимой!» —

К приказу мира я останусь глух,

От слов презренных я замкну свой слух!»

Когда Маджнун, босой и полуголый,

Избрал паломничества путь тяжелый,

Отец, узнав об этом, вслед за ним

Отправился, отчаяньем гоним.

Когда Маджнун молился у Каабы,

Он был поблизости, седой и слабый.

Услышал он Маджнуна страстный стон,

Его любви молитву и канон,

И понял, что любовь неисцелима,

Что лишь Лайли — спасенье пилигрима,

И в паланкине блага и добра

Повез его к дверям ее шатра.

ПЛЕМЯ ЛАЙЛИ УЗНАЕТ О ЛЮБВИ МАДЖНУНА И ЗАПРЕЩАЕТ ЕМУ ВИДЕТЬСЯ С ЛЮБИМОЙ

Стихослагатель родом из Хиджаза

Повел слова певучего рассказа:

Когда вернулся пилигрим назад,

Еще сильней огнем любви объят,

Он сразу же направился к стоянке

Лайли — к своей возлюбленной смуглянке

Он к ней стремился жарко и светло,

Свиданья превратил он в ремесло.

Лишь солнце загорится на востоке —

Он к ней торопится, то холм высокий

Пересекая, то широкий дол:

Он в сердце стойкость верности обрел.

Из кубка счастья хмелем упоенья

С любимой он делился все мгновенья.

Когда же свой бунчук вздымала ночь,

Он с той стоянки удалялся прочь,

Но, слушая безмолвие ночное,

В шатре своем не ведал о покое

И даже от возлюбленной вдали

Внимал Лайли и говорил с Лайли,

Заря сто раз свои тушила свечи,

Разлуками сто раз сменялись встречи, —

О них заговорили в тех местах,

У всех событье это на устах.

Не брезговали грязной клеветою,

Глумясь над тайной юности святою,

Затем со злым намереньем пришли

Клеветники к родителям Лайли,

Тогда с любовью как-то на закате

(Понятна всем забота о дитяти)

В укромном уголке отец и мать

Решили слово дочери сказать:

«Зеница наших глаз, предел мечтаний,

Не будь же солью ты на нашей ране!

О Кайсе и тебе идет молва, —

Приносят вред подобные слова.

Есть цель у этой вести несуразной:

Тебя испачкать клеветою грязной.

От соловья услышал ветерок,

Что роза девственна, ей чужд порок.

Тогда над розой пролетел, зловредный,

И отнял девственность у розы бедной.

Еще ты не раскроешься, чиста,

А грязные раскроются уста.

Укороти ты языки злоречья,

Чтоб замолчала низость человечья!

Навек от Кайса отвратись душой,

Забудь о нем, ведь он тебе чужой!

Мы знаем: ты чиста, ты без порока,

Тебе бояться нечего попрека,

Но нужно ль, чтоб к тебе пристала грязь,

Чтоб клевету мы слушали, смутясь?»

Хотя Лайли внимала наставленьям,

Был Кайс ее желаньем и стремленьем.

Его бранят родителей уста,

А для нее без Кайса жизнь пуста.

Ее родители его поносят,

А за него она мольбу возносит.

Они и он — как бы вода с огнем,

Она и он — как сахар с молоком...

Когда на следующий день к любимой

Он вновь пошел с душой неколебимой,

Кайс повстречал старуху, что была

Подобием горбатого осла.

Как панцирь черепахи, задубело

Ее лицо, отвратным было тело,

А голова — как тыква, без волос:

Как видно, много бед над ней стряслось!

Лицо ее не знало покрывала,

А тело даже рубища не знало.

Глаз у нее, как рот, — только один,

Даджджаль — ее угрюмый властелин.

Уродливое существо такое —

Как предзнаменование плохое.

Кто встретится с подобным существом,

Найдет ли счастье на пути своем?

Когда, предчувствия дурного полон,

К луне поклонников любви пришел он,

Лайли сказала, что отец и мать

Ей запретили встречи продолжать.

«Мне горе уготовано, — сказала, —

Вонзилось в рану сердца это жало:

Любовь есть рана сердца, и оно

Разлуки жалом ныне пронзено.

Разлука длилась только ночь, бывало, —

Свечой пылая, сердце убывало.

Так что же с ним теперь произойдет,

Коль срок разлуки — месяц или год?

Свидание с тобой сулит мне муки,

Но, если не погибну от разлуки,

То как могу я жить, всегда страшась,

Что здесь тебя убьют в ужасный час?»

Маджнун, узнав о новой тяжкой доле,

Рубаху разорвал, исполнен боли,

Ушел, едва от горя не сгорев,

А горе вылилось в такой напев:

«О, помни, сердце: чтоб найти спасенье,

Отвергни всё, оставь одно терпенье.

Как дружба, что вражду сменила вдруг, —

Не горе, что с тобой расстался друг

Разрыв, по воле друга происшедший,

Есть встреча с другом, даже лучше встречи!

Тот, кто отверг возлюбленной приказ,

Но ищет с ней свиданья каждый раз,

Тем самым и любви отверг законы,

Он недостоин имени «Влюбленный».

Лишь тот постиг любовь, чье существо

От «я» освободилось своего,

Кто подавил желания плотские,

И горести, и радости пустые,

Кому чужда надежда, чужд и страх,

Кто горд, но голову склонил во прах,

Кто, не боясь судьбы невыносимой,

Всё принял, что исходит от любимой».

ОТЕЦ ЛАЙЛИ УЗНАЕТ О ЕЕ ВЕЧЕРНЕЙ ВСТРЕЧЕ С МАДЖНУНОМ И НАКАЗЫВАЕТ ДОЧЬ

Когда Маджнун, сжигаемый огнем,

Уже не мог с Лайли встречаться днем,

Он мучился до самого заката,

Душа его была тоской объята.

А вечером, надев наряд ночной,

Он уезжал, влеком своей луной.

Желая с ней побыть хотя б немного,

Ночь проводил он у ее порога.

Лишь получал возможность, каждый раз

Он о разлуке начинал рассказ,

Он говорил возлюбленной подруге

О том, как днем томится он в недуге.

Хотя страдал он много дней подряд,

Он был и мимолетной встрече рад.

Однажды эти двое добронравных,

В стране любви не ведавшие равных,

Уединясь, сидели вечерком,

Поглощены беседой целиком.

Тут юноша с повадкою дурною,

Хотя живой, а с мертвою душою,

С понятьем нехорошим о любви,

Услышал тех, кто горести свои,

Свое отчаянье, свои печали,

Стеная, друг пред другом изливали.

В нем зависть к двум возлюбленным зажглась,

В душонке низкой всколыхнула грязь.

На следующий день, приукрашая

Обманом суть и с вымыслом мешая,

Перед отцом Лайли предстал юнец,

И как солома запылал отец.

Он гневен был — стал гнев еще безмерней,

Когда узнал о встрече той вечерней.

Он дочери пощечину нанес,

Ударил розу — украшенье роз,

И от удара — та, что всех невинней, —

Вдруг роза стала лилиею синей.

Затем ударил розгою Лайли,

От розги розы крови расцвели.

Отец кричал на дочь: «Во всем покайся!»,

А дочь: «Во всем, что отдаляет Кайса!» —

То есть не от побоев боль страшна,

А оттого, что друга лишена,

Рыдала не из-за телесной муки,

А потому, что с нею Кайс в разлуке.

Тогда, побои прекратив, отец

Поклялся так: «Свидетель мне творец,

Приду к халифу, с жалобой предстану

На дерзкого: кто разрешил смутьяну

Вступать в запретный для него приют,

Едва лишь тени ночи упадут?

Иль нравится коварному охота —

Он хочет лань мою поймать в тенета?

Услышит жалобу мою халиф —

Добро. А коль не будет справедлив,

Я пред Маджнуном вырасту стеною,

Заслон из копий и мечей построю,

Чтоб не позорил сей чужак наш род:

Иль уберется прочь, или умрет!»

Маджнун почувствовал тоску и горе,

Когда узнал об этом разговоре,

Он проклял одиночества удел,

Жить на земле он больше не хотел,

В смятенье ноги у него дрожали, —

Смыл буквы счастья со своей скрижали:

Не за себя боясь, а за нее,

Отныне не войдет в ее жилье,

Чтоб не терзал ее отец жестокий,

Чтоб на нее не сыпались попреки.

МАДЖНУН НАПРАВЛЯЕТСЯ В ДОМ НЕКОЙ ВДОВЫ СОСЕДКИ ЛАЙЛИ; ОТЕЦ ЛАЙЛИ ЗАПРЕЩАЕТ ВДОВЕ ПРИНИМАТЬ У СЕБЯ МАДЖНУНА

Соседкою Лайли была вдова,

Не знавшая с тем племенем родства.

Она познала, как судьба сурова,

Влача вдовство средь племени чужого.

Для мужа смерти наступил черед —

Осталось двое от него сирот.

Изгнанников чужбина не пригрела,

В желудках пусто, неприкрыто тело...

К местам, где знал и счастье и беду,

Маджнун стремился, как птенец к гнезду

Он приходил, чуть сердце истомится,

В жилище, где печалилась вдовица.

Когда он видел тех двоих сирот,

Делился с ними от своих щедрот,

Всем сердцем детям сострадая малым,

Он втайне в руки золото влагал им...

Маджнун, отринув толки и молву,

Лишь о Лайли расспрашивал вдову:

«Что ныне с ней, с подругой молодою?

Кого теперь чарует красотою?

Кого теперь ей хочется пленить?

Кому любви протягивает нить?

Другого ли нежданно полюбила?

Забыла ли меня иль не забыла?

Кто дичью стал в силках ее кудрей?

Кого влечет михраб ее бровей?

Из уст ее рубиновых при встрече

Кто уловляет сахарные речи?

Ларец с жемчужинами — алый рот —

Кого жемчужной прелестью влечет?

Я от любви к прекрасной пламенею, —

Кто ныне восседает рядом с нею?

От страсти к солнцеликой я умру, —

Кто ныне молится ее шатру?

Прекраснейшей она считаться вправе,

Но чтоб я с ней сидел — господь избави!

С меня достанет — у тебя сидеть,

Отсюда на шатер ее глядеть!»

Сказал — и наземь пал к ногам вдовицы,

Слезами окровавил он ресницы,

Он землю красной влагой оросил,

И плакать больше не хватило сил.

От слабости утратил он сознанье,

Он позабыл весь мир, прервав стенанье.

Вдова опрыскала его водой,

Открыл глаза страдалец молодой,

Придя в себя — а ночь взошла на небе, —

Побрел к себе домой, кляня свой жребий.

Все дни он приходил к вдове, глядел

На дом Лайли, иных не зная дел.

Но небосвод, сочтя людей добычей,

Поскольку у него такой обычай,

Избрав несправедливость ремеслом,

Низвергся на страдальца новым злом.

Влюбленные в Лайли, желая мести,

Перед ее отцом предстали вместе,

Сказали яда полные слова-

«Маджнуна прячет у себя вдова».

Отец Лайли пришел с подъятой дланью,

Он женщину осыпал злобной бранью:

«Как ты посмела на моей земле

Помыслить, непотребная, о зле?

Того, кто честь мою попрал, кто имя

Мое срамит поступками своими,

Зачем в свой дом ты стала зазывать?

Но если он придет к тебе опять,

Но если склонишь пред Маджнуном шею —

Ты с головой расстанешься своею!»

Вдова от брани яростной такой

Затрепетала ивой над рекой.

Когда наутро, в страхе от попрека,

Завидела Маджнуна издалека,

Воскликнула: «Душа моя скорбит,

Да не приму из-за тебя обид!

Дитя мое, забудь ко мне дорогу,

Не приближайся к моему порогу.

Лайли тебе верна, к тебе добра,

Но ненависть ее отца остра.

Я — нищенка, он — племени вожатый,

Куда я скроюсь от его расплаты?

Я за себя боюсь и не таюсь, —

Однако больше за тебя боюсь.

Я правду говорю тебе, как другу

Умрешь, когда придешь в мою лачугу!»

Маджнуна потрясли ее слова.

Услышала его ответ вдова

«О матушка, ты по какой причине

Отвергла милосердие отныне?

Мы здесь чужие всем, а потому

Ты не чужая сердцу моему.

Зачем же хочешь быть со мною в ссоре,

Зачем же ты меня ввергаешь в горе?

Не странно ли, что страннику чужда

Та, чей удел — чужбина и беда?

Людских судеб нам возвещают списки,

Что странники всегда друг другу близки.

Кто этих списков разорвет листы,

Неблагородства явит нам черты.

Лицом к Лайли в твоей сидел лачуге, —

Казалось, вижу я лицо подруги.

Хотя ты отвернулась от меня,

Уйду, признательность к тебе храня.

Вот так сокроюсь я, вот так исчезну,

Низвергнусь я в губительную бездну

Пришел я с радостью, уйду с тоской, —

Мне жребий уготован был такой.

Но уповаю, что меня вспомянешь,

Как только в сторону Лайли ты глянешь.

А вспомнишь странника в степи чужой,

Несчастного с измученной душой, —

Твоими на Лайли взгляну глазами,

Твоими помолюсь о ней устами.

Ты эту просьбу выполнишь? Тогда

Мне никакая не страшна беда,

А нет — умру и на Лайли не гляну,

Покуда я из мертвых не восстану».

Сказал — и скорбной головой поник,

Ушел, к пустыне обратя свой лик.

ОТЕЦ ЛАЙЛИ ГНЕВАЕТСЯ НА МАДЖНУНА ИЗ-ЗА ТОГО, ЧТО ТОТ ЕЩЕ РАЗ ПРИШЕЛ В ДОМ СОСЕДКИ, И ОТПРАВЛЯЕТСЯ, ВО ИСПОЛНЕНИЕ СВОЕЙ КЛЯТВЫ, ВО ДВОРЕЦ ХАЛИФА С ЖАЛОБОЙ НА МАДЖНУНА

Кто запретил, чтоб странник беспокойный

Встречался с той красавицею стройной,

Кто величался племени главой, —

Узнал отец Лайли, что со вдовой

Кайс виделся в ее жилище снова.

Решил: «Исполню клятвенное слово!»

Поднялся, клятвой сердце опалив,

Отправился туда, где жил халиф.

Как всякий, чья к суду взывает совесть,

Он изложил по-своему ту повесть:

«Есть в племени амир один смутьян,

Чье ремесло — безумье и обман.

Лжец и притворщик, безо всякой цели

Слагает он двустишья и газели,

Воспитанность поправ и честь губя,

Маджнуном называет сам себя.

Творит он грех, о страсти распевая,

Покровы целомудрия срывая.

Есть у меня жемчужина одна.

От сглаза дней она утаена,

Закрыта покрывалами запрета,

Одеждами невинности одета.

Лишь зеркало встречалось взглядом с ней,

Лишь гребень трогал шелк ее кудрей,

А этот злобный дэв, источник горя, —

Пробили барабан, его позоря, —

О страсти к ней распространил слова,

Из края в край о ней пошла молва.

Теперь везде его поются строки,

На Западе слышны и на Востоке.

То имя, что на самой глубине

Таилось, как сама душа, во мне,

Безумец каждым обнажил двустишьем,

Его на каждом перекрестке слышим.

От всех его приходов, видит бог,

Истерся дома моего порог,

А если б ноги я разбил злодею,

На голове вошел бы, думать смею!

Закрою дверь — сквозь крышу он пройдет,

Днем прогоню — он ночью прибредет.

Соседка, что к нему питала жалость, —

И та его приходов убоялась.

Лишь ты помочь мне в силах, о халиф,

Так помоги мне, тверд и справедлив.

Одно-два слова, милость мне являя,

Ты напиши, чтобы правитель края

Возвысил добронравия закон, —

Да буду от напасти я спасен».

Халиф, услышав старика моленье,

Немедленно составил повеленье.

Правитель края, получив указ,

Помчался к племени амир тотчас,

Призвал старейшин, знатные семейства,

С величьем распростер ковер судейства.

Был вызван Кайс, он рядом сел с отцом,

Их окружили знатные кольцом.

Правитель стал читать указ владыки.

Гласил он: «Кайс-Маджнун, поднявший крики

И песнопенья о любви к Лайли,

Да чтит обычаи родной земли,

Да странствовать без цели перестанет,

Да лишь своим он делом будет занят,

Да о Лайли двустиший не творит,

К ее шатру дороги не торит,

Да не идет к ней со своей любовью,

Да он предел положит суесловью,

Да у ее дверей не ляжет в прах,

Да прекратит раденья в тех краях,

Да не рыдает в горестном напеве

Он о следах покинутых кочевий,

Да у ее порога не поет

Газели, чтобы слушал их народ,

Да имя той, что мнится всех прелестней,

Его единственной не станет песней.

А если он нарушит наш указ,

То этим свой приблизит смертный час:

Простых иль знатных на дорогах мира

Да не страшат ни мщение, ни вира,

Коль темного отверженца убьют,

Коль жизни разобьют его сосуд».

Внимало племя, Кайсу сострадая,

Словам, что огласил правитель края.

Старейшины, и воины, и знать —

Все стали юношу увещевать:

«Постиг ли ты халифа приказанье?

Ты понял ли, как тяжко наказанье?

Нет власти выше, чем халифа власть,

Ты должен перед ней послушно пасть.

Умрешь, его нарушив повеленье,

Твое добро пойдет на разграбленье.

Подумай, пожалей отца и мать,

Безумства впредь не надо совершать.

Когда Лайли отцу не подчинится,

Открыто кровь твою прольет убийца.

Отмщения не требуй ты от нас:

Так пожелал халиф, таков указ!»

Маджнун, судом жестоким потрясенный,

Так вскрикнул, как в тоске кричит влюбленный,

И капли крови хлынули из глаз,

И кровь на желтизне лица зажглась.

Повержен и унижен миром злобным,

Он пал во прах и стал прахоподобным,

Он был как полумертвая змея,

Напоминал больного муравья.

Бессильной стала плоть, а дух могучий

В нем угасал; он бился, как в падучей,

И траурный образовали круг

Вокруг того, кого сломил недуг.

Тогда заплакал и правитель края

И, по-иному правый суд свершая,

В своем судействе милость проявив,

Отринул то, что приказал халиф.

Сказал: «Халиф провидящим указом

Всех озарил, кто проявляет разум.

Лишь тех указ карает, кто здоров.

Безумец недостоин мудрых слов».

Кайс много времени лежал во прахе,

Вдали от племени лежал во прахе.

Когда же он обрел сознанье вновь,

Слагать двустишья начала любовь.

Своей души настроив чанг высокий,

Таким напевом окрылил он строки:

«Мы пламенем обуглены любви,

Мы полчищем погублены любви.

Не ведаем страстей, помимо страсти,

Не признаем халифов грозной власти:

Высок халиф, но он не достает

До нашей страсти, до ее высот

Халифа сокол гибнет от бессилья

Там, где наш голубь расправляет крылья.

Мы птицы: ввысь, где господа престол,

Нас лотоса подъемлет мощный ствол.

Не остановят нашего полета

Паучьи низких помыслов тенета.

Лайли в моей душе нашла жилье,

Приютом сердце избрала мое,

Так может ли отнять халиф-властитель

И ту, и эту у нее обитель?

Попытки ни к чему б не привели:

Нельзя со мною разлучить Лайли!

Я с ней, как тень со светом, должен слиться, —

Сам от себя могу ли удалиться?»

МАДЖНУН ОБРАЩАЕТСЯ К СВОЕМУ ОТЦУ С ПРОСЬБОЙ ПРИСВАТАТЬ ДЛЯ НЕГО ЛАЙЛИ, И ТОТ ЕДЕТ В СОПРОВОЖДЕНИИ ЗНАТНЫХ ЛЮДЕЙ ПЛЕМЕНИ АМИР К ОТЦУ ЛАЙЛИ, ДАБЫ ИСПОЛНИТЬ ЖЕЛАНИЕ СЫНА

Рассказчик так украсил свой рассказ,

Когда слова он вывел напоказ.

Тот, кто один из ратоборцев горя,

Кто рухнул, как утес, в пучину моря,

Тот, кто блуждает, словно смерч, в степях,

В пустыне, как взметенный ветром прах, —

Когда Маджнун остался без любимой,

С ней разлучен судьбой неумолимой,

Он к смерти близок был, он изнемог,

Он потемнел от скорби и тревог

Покоя не знавал он и мгновенья,

Блуждал, исполнен смуты и смятенья.

Узрев: чернеет что-то вдалеке,

Бежал он, как слезинка по щеке,

«Лайли!» — кричал и требовал ответа

Он у чернеющего там предмета,

И если то прохожий был, и он

Был как-то о Лайли осведомлен,

То падал Кайс к его ногам, пылая,

А нет — молчал, беседы не желая.

Казалось, что его объяла тьма,

Что безнадежно он сошел с ума.

Вниз головою, как калам, склоненный,

Однажды, на мгновенье просветленный,

Тропу избрать решил он похитрей

И возвратился к племени скорей.

Нашел он мужа знатного, который,

Душою чист, был разуму опорой,

Сказал ему: «Надеюсь на тебя,

Надеюсь я, что ты, меня любя,

Увидишь моего отца родного,

Ему ты скажешь мой привет и слово:

„Ты возлелеял от корней моих

Вплоть до вершины пальму дней моих!

Я — глина, от тебя — ее частицы.

Я — книга, создал ты ее страницы.

Твой дар есть всё, что мне дано судьбой.

А есть ли то, что не дано тобой?

Ты дней моих цветник наполнил цветом,

Светильник дней моих наполнил светом.

Всегда благую изрекал ты весть,

И ныне у меня надежда есть,

Что снова я всем сердцем возликую,

Что от тебя услышу весть благую.

Лайли как счастье жизни мне нужна,

Она — мой свет, она — моя весна,

Но от меня, как от дурного ока,

Моя Лайли утаена жестоко.

С ней не увижусь боле? Я умру.

От горя и от боли я умру!

Лишь у ее порога — мне отрада,

Увы, иного места мне не надо!

В конце концов меня ты исцели,

А исцеление мое — Лайли.

Скажи ее отцу — да с сердца смоет

Вражду ко мне: жить во вражде не стоит!

Пусть на меня наденет он раба

Ошейник: рабья мне мила судьба!

Я рабским у него займусь занятьем,

Ему рабом я стану, а не зятем...

Сказал ты раньше, что высок наш род,

Что брак с Лайли позор нам принесет.

Но мне от родословной много ль проку?

Сгореть в тоске любовной — много ль проку?

Я был дурным — мне благо подари.

Что дорог я тебе, не говори:

Я доброты твоей, скорбя, не видел,

Любви отцовской от тебя не видел!

Хоть жалости немного прояви, —

Из-за твоей умру я нелюбви!

Не похоть цель моя, мое стремленье:

Там, где Маджнун, возможно ль вожделенье?

Моя природа — чистоты исток,

От низменных желаний я далек.

Лайли нужна мне, как источник света:

В ней нечто вспыхнуло, я — пламя это.

Тьма у меня во взоре без нее,

Вот почему мне горе без нее.

Для жизни от нее мне надо мало —

Чтоб издали мне изредка сияла!

Пусть, величава, царственна, горда,

Она повелевает мной всегда, —

Как прах, да буду попран я ногами

Благоговеющих пред ней во храме!“»

От этих слов, от этих тяжких мук

Заплакал Кайса безупречный друг,

Ту просьбу, с сердцем чистым и открытым,

Всем знатным сообщил и родовитым,

И действовать решили сообща

Старейшины, спасения ища.

Перед вожатым племени предстали

И развернули летопись печали,

Отцу слова Маджнуна принесли —

Нет, из шкатулки жемчуг извлекли.

Отца сломила сына скорбь живая,

Лицо руками он закрыл, рыдая.

«Дошел, — сказал он, — до его кости

Нож горя. Сына должен я спасти.

До дна испили мы страданья чашу, —

Я чресла наконец перепояшу,

Пойду, развею тяжкую беду,

К счастливой цели сына приведу.

Я приложу все силы, все старанья,

Чтоб напоить его вином желанья».

На паланкине он степной тропой

Пустился, взяв сородичей с собой.

Старейшины, с упорством и терпеньем,

Незнатные, с покорством и смиреньем,

Достигли — в тяготах, в слезах, в пыли —

Долины, где стоял шатер Лайли.

Отец Лайли, обычай соблюдая,

Ковер гостеприимства расстилая,

Велел напитки, яства принести,

Почтил он утомившихся в пути.

Когда они попили и поели,

Пошла беседа вкруг да возле цели,

Текли вокруг да около слова,

Стараясь не коснуться существа,

Покуда к цели не пришли в тумане

Намеков, тонкостей, иносказаний.

Спросили: «Как в обители земной

Мы ноту извлечем рукой одной?

Смычком по струнам водим мы рукою,

Сжимая струны нужные — другою,

И звука мы не извлечем, пока

Руке не станет помогать рука.

Чтобы весы нам пригодились наши,

На коромысле две потребны чаши,

В одном предмете скрыта красота:

Чтобы ее раскрыть, нужна чета...»

Так приближаясь к цели постепенно,

Хозяина восславили отменно:

«Да будет щедрости твоей хвала!

Ты, крепкий дланью, вырвал корень зла!

За пологом твоим луна таится —

Твоих очей отрада и зеница.

То ветка, что еще не расцвела,

Жемчужина, не знавшая сверла.

Но если бы совлек ты покрывало,

Твоя луна сильнее б засверкала.

Ты пожалей объятых тьмой ночной,

Дай озариться нам твоей луной!

Единственной единственный достоин,

И, чтобы свет чудесный был удвоен,

На всей земле лишь Кайса изберем,

Который жаждет стать твоим рабом, —

Твоим рабом не так ли стало счастье,

Что навсегда твоей покорно власти!

Он благородством, знатностью, умом

Всех превзошел на поприще земном.

Соединим две жизни воедино, —

И зятя в нем ты обретешь, и сына,

Да счастье в рабстве у тебя найдет,

Да милости твоей узнает мед!

Та — гурия, а этот — небосвода

Безгрешный житель ангельского рода.

Не может ангел, чистый дух небес,

Страдать вдали от гурии, как бес.

Друг к другу две жемчужины стремятся,

И друг без друга две звезды томятся.

Для двух камней один ларец найдем,

Двум звездам быть в созвездии одном!

Пришли мы с речью о счастливой доле,

Всё прочее в твоей да будет воле».

ОТЕЦ ЛАЙЛИ ОТКАЗЫВАЕТСЯ СОЕДИНИТЬ ДОЧЬ С МАДЖНУНОМ

Забывший человечности черты,

Отринувший дорогу доброты,

Далекий от сердечности отрадной,

В чьем теле вместо сердца — камень хладный,

Тот, кто покинул знанья торный путь,

Чтобы в грязи невежества тонуть,

Любовного лишенный озаренья,

Не знающий душевного горенья,

Кому чужда любовная тоска,

От горя не испивший и глотка, —

То есть спокойствия Лайли рачитель,

Ее судьбы жестокий разрушитель,

Хотя по плоти был ее отцом,

Душою не был связан с ней родством,

Отеческую не являл ей жалость,

Чтоб легче ей, измученной, дышалось.

Когда услышал просьбу сватовства,

Отверг он те сердечные слова.

Он сдвинутые брови сдвинул резче,

Глаза сверкнули гневно и зловеще.

Что будет, если брови сдвинет вдруг

Тот, кто и смехом всех ввергал в испуг!

Сказал: «Слова, что слышу я, ничтожны,

Они, как паутина, ненадежны.

Вот если б их сказали в нужный срок,

То разум их одобрил бы и бог.

Когда же новостью грохочет шумной

Та песнь, что дерзко сочинил безумный;

Когда весь мир той вестью потрясен

И слухи катятся со всех сторон;

Когда угла не сыщется на свете,

Где б сказку ту не повторяли дети;

Когда тот слух всех кабаков достиг,

Стал криком пьяниц, песней забулдыг;

Когда, наставив школьников на разум,

Пугает их учитель тем рассказом, —

Что может быть страшней, чем этот срам,

Какой позор на долю выпал нам!

Я не хочу, чтоб дар мой драгоценный

Унес какой-то виршеплет презренный!

Замкните вашу просьбу на замок,

Чтоб высказать ее язык не мог

Не внемлю я такому разговору!

Позор вы прибавляете к позору.

К чему стремитесь, честь мою грязня?

Ступайте прочь, отстаньте от меня!

Ужели в этом деле я погрязну?

Зачем позор влачить мне понапрасну?

Мудрец, что не приемлет бренных уз,

Сказал: «Позор есть самый тяжкий груз».

Я ныне ваш тяжелый груз отрину:

Мне согнутую не ломайте спину!»

Внимали люди племени амир

Нелепостям, каких не слышал мир.

Затем сорвали с уст печать молчанья,

Воскликнули, полны негодованья:

«Кто хочет на тебя позор навлечь?

Нелепая, бессмысленная речь!

«Гремит, — сказал ты, — на земном просторе

Слух о Лайли и о ее позоре».

Но в чем ее позор? В том, что она

Любовью Кайса на земле славна?

Его неистовство и пламень страстный —

Свидетельства ее души прекрасной,

Не будь Лайли прекрасна и чиста,

Не пели б ей хвалу его уста,

А будь она красива чрезвычайно,

Но в то же время грех творила б тайно, —

Его любовь остыла бы тотчас,

Она узнала б, что огонь погас.

Но если оба пламенем палимы,

Позорит ли любимую любимый?»

Когда невежда, чья стезя крива,

Прямые эти услыхал слова,

Он, криводушный, чья крива основа,

Свой гнев обрушил на прямое слово,

И сразу же для клятвы, криволик,

Свой суесловный он раскрыл язык.

Сказал: «Клянусь божественностью бога,

Что судит каждого светло и строго;

Затем клянусь перед его лицом

Пророками, что посланы творцом;

Клянусь подвижниками, что навеки

Нам свет даруют из священной Мекки, —

Что если вы от Кайса к нам пришли,

Мечтая лишь о локоне Лайли,

Суля мне оба мира вместо платы,

То откажу вам, дорогие сваты!

Ста тысяч Кайсов локон тот ценней.

Скажите: «Кайс, не приближайся к ней!»

Кто он такой, чтобы к Лайли стремиться?

Он дерзок, есть и дерзости граница!

Пусть, разлученный с нею, он умрет, —

Иных о нем не ведаю забот.

Вы мне о нем не говорите боле:

Нет у меня лекарств от вашей боли».

Когда прибывшим ради сватовства

Сказал он те обидные слова,

Они домой пустились в тяжком горе

И Кайсу те слова открыли вскоре.

Он понял: нет надежды никакой, —

Утратил и надежду, и покой.

Во прахе он лежал и плакал кровью,

И говорил, измученный любовью:

«Лайли — душа, а я — любимой плоть.

Чтобы душа сияла, о господь,

Да будет у того, чьей темной силой

Я разлучен с возлюбленною милой,

В дыханье каждом — смертная тоска,

На древе жизни жалкой — ни листка,

Пусть тот, кто в сердце мне нанес увечье,

Кто от Лайли прогнал меня далече,

Скитается с увечною душой

В краю далеком, на земле чужой!

Тот, кто в меня, с повадкой хищной зверя,

Разлуки камень бросил, лицемеря,

Пусть камнем станет, чтобы в бездну пасть,

Иль попадет внезапно зверю в пасть!

Из-за него стал для меня, страдальца,

Весь мир так тесен, как кольцо для пальца.

Резьбу тот зложелатель произвел

По моему лицу ногтями зол.

От мяса пусть его отстанет ноготь,

А если спину вздумает потрогать,

Чтоб почесать ее, пусть коротка

Внезапно станет у него рука!»

НАВФАЛЬ ВСТРЕЧАЕТ МАДЖНУНА В ПУСТЫНЕ, ИСПЫТЫВАЕТ К НЕМУ СОСТРАДАНИЕ И ОБЕЩАЕТ ЕМУ СВОЮ ПОМОЩЬ

Торговец благовоньями Китая

Пришел, такую амбру предлагая:

Когда в слезах Маджнун лежал вдали

От красоты и чистоты Лайли

И стала боль его стократ тяжеле,

Он понял. «Надо убежать отселе».

В глухую степь он снова убежал,

От племени родного убежал.

Он рассекал несбывшихся желаний

Гранит, он был в степях подобен лани,

Он безразличен к бренным нуждам стал,

Отныне человеку чуждым стал,

На всей земле он стал дружить отныне

Лишь с дикими животными пустыни.

Когда он засыпал во тьме ночной,

Он укрывался темной тишиной,

Лежал он на онагровой шагрени,

Ему служил подушкой круп олений.

Он восставал от сна в рассветный час,

Пустыню орошая кровью глаз.

С газелями, проснувшимися рано,

Он пил росу из чашечки тюльпана.

Как тростниковое перо — нагой,

В бумагу превратив песок сухой,

«Лайли! Лайли!» — в смятенье и печали

Он на песчаной выводил скрижали.

Те буквы кровью красил он своей,

Потом смывал их слез его ручей,

И снова, полон пламени больного,

Те буквы на песке писал он снова.

Весь день он занят был таким трудом,

Как будто находил отраду в нем.

Однажды облако взметнулось пыли,

И всадники Маджнуна окружили.

Охотились они средь горных скал,

Теперь в степи устроили привал.

Один из них, Навфаль, глава над ратью,

Свой век запечатлел своей печатью.

Несчастных и униженных оплот,

Он был для всех источником щедрот.

В стихах превыше был созвездий славных,

А в прозе много сказок знал забавных.

Там, где нужна отвага, был он львом,

Стране трудясь на благо, был вождем.

С коня на землю спрыгнул всадник смелый

Так с древа плод срывается созрелый, —

Перед Маджнуном, чья душа чиста,

Уселся и для слов раскрыл уста.

Увидев буквы, что песок заносит,

Спросил о той, кто это имя носит,

Узнал он тайну, что Маджнун берег,

И ту, кого Маджнун забыть не мог,

Увидел у Маджнуна в скорбном взоре

Отчаянье, смятение и горе.

Ему тогда страдальца стало жаль,

И, зарыдав, заговорил Навфаль:

«О ты, скиталец, нищий и бродяга!

Бархан — твой трон, песок — твоя бумага!

Хоть пишешь буквы пальцем на песке,

Руки любимой нет в твоей руке.

Хоть буквы кровью ты окрасил ало,

А из песка не извлечешь коралла.

Пойдем со мной, о мученик любви,

В моем шатре немного поживи.

Ты наготы сними с себя одежды,

Оденься одеянием надежды.

Не спишь ты и не ешь в глухой степи, —

Как все другие, ныне ешь и спи,

Да свежестью украсишься былою:

Кривой, как лук, вновь стань прямой стрелою!

Когда красив и строен станешь ты,

Возлюбленной достоин станешь ты.

Как дэв, бежишь от севера до юга,

Но разве дэву гурия — подруга?

Клянусь я тем, кто создал прах и высь,

Чьим именем премудрые клялись:

Коль моему последуешь совету,

То я, чтобы исполнить клятву эту,

Все силы приложу, и — день взойдет —

Твои уста вкусят желанный мед,

Как перевязью, периликой шею,

Поверь, ты обоймешь рукою своею!

Задачу, как бы ни была трудна,

Решают просьба, золото, война.

Но просьбы наша гордость не выносит,

Себе подобных гордый муж не просит

Всё золото отдам я, не тая,

Чтоб стала золотой судьба твоя.

А не поможет золото — ну что же?

Есть сила рук, что золота дороже!

Сей трудный узел постараюсь я

Распутать властным острием копья,

А иступлю его — так поступлю я.

Мечом сей трудный узел разрублю я».

Маджнун из-за таких манящих слов

Отречься от безумья был готов,

И, подчиняясь разума приказам,

К разумному он обратил свой разум,

С Навфалем поскакал во весь опор,

Последовал за ним в его шатер.

Там голову обрил, омыл он тело;

Лицо, что, словно гиацинт, желтело

И сплошь покрылось мускусом волос, —

Как роза, юной свежестью зажглось.

Как истинный араб, себя украсил

Чалмой, познал и благовонье масел,

И жалованный он надел наряд, —

Как кипарис, теперь он тешил взгляд.

Был весел с ним Навфаль, прогнал печали,

А дни за днями быстро пролетали,

Вновь на лице, исполненном красы,

Как черточки — бородка и усы.

Короче, так Навфаль его чеканил,

Чтоб он любимой сердце снова ранил,

Чтоб, на Маджнуна бросив взгляд один,

Лайли тотчас разбила свой кувшин!

Увидев: Кайс окреп душой и телом,

Навфаль с послом отправил поседелым

К отцу Лайли достойные слова,

Чтобы, словами связанный сперва,

Отец Лайли к Навфалю был доставлен,

А с ним и те, кем род-его возглавлен.

И впрямь: Навфалю подчинись, пришли

И главы рода, и отец Лайли.

Тогда Навфаль отца Лайли восславил,

Гостям места почета предоставил,

Пред ними скатерть пира распростер,

Повел неспешный, мудрый разговор.

Напомнив то, что и старо, и ново,

Поближе к цели он забросил слово.

Сказал: «Достигший мудрости вершин,

Мне благородный Кайс теперь как сын.

В нем каждый все достоинства находит,

Он всех, о ком ни скажешь, превосходит.

Хочу я, чтоб он избран был тобой

Из избранных и взысканных судьбой,

Чтобы с Лайли, жемчужиной отборной,

Его связал ты связью плодотворной,

Чтоб он и та, чей блеск людей влечет,

Продолжили блистательно твой род.

Всё, что увидишь из добра и злата, —

Да что там злато! — всё, чем жизнь богата,

Всё, чем владею, — всё тебе отдам,

Сейчас же брошу я к твоим ногам.

Родство да станет нашим достояньем,

Да я и ты сородичами станем».

Тогда отец Лайли раскрыл уста —

Жестокости и грубости врата.

Всё, что сказал отцу Маджнуна, снова

Он повторил сердито слово в слово,

Да кое-что поболее сказал, —

В надменном своеволии сказал.

Воителю ответил он отказом,

И гнев в душе Навфаля вспыхнул разом.

Мечу свою он уподобил речь,

Сказал, что обнажит для мести меч:

«Внимать ты будешь, пустослов, докуда

Лишь колокольцу своего верблюда?

Внемли другим — иль ляжешь в прах, как тот,

Кто нищим стал и потерял свой скот.

Страшись, твоей беды настанет время, —

Хоть пожалел бы собственное племя!

Пока я на тебя не двинул рать,

Что жаждет, как сама судьба, карать,

Что возбуждает ужас небывалый,

Как море, чьи валы — мечи, кинжалы;

Пока в волнах воители твои

Не утонули в собственной крови, —

Отдай мне ту жемчужину, чья влага

Чиста, — да обрету я в сердце благо,

Да радостно мне засияет мир,

Да свадебный провозглашу я пир,

Чтоб гурии на свадьбе возжелали

Облобызать следы ее сандалий».

Отец Лайли ответствовал «О шах,

Отрады не ищи в таких речах.

Хотя сражения — не наше дело,

Угрозам брани мы внимаем смело.

Так будет: в шумный праздник превратим

Тот день, когда тебя мы победим,

А если одолеешь ты в сраженье

И наш бунчук поникнет в униженье —

В шатер ворвусь я молнии быстрей

К единственной жемчужине своей,

Я рассеку ей грудь мечом, укрою

Кровавым саваном и в прах зарою,

Да ляжет, вся в крови, в земле степной,

Могила — брачный для нее покой!

К чему мне беспокойство о невесте,

О женихе и о его бесчестье?

Ей лучше лечь во прах, чем стать женой

Тому, кто низок, словно прах земной.

Он — глиняный сосуд, а разве люди

Жемчужины хранят в таком сосуде?»

Навфаль мигнул, услышав эту речь,

Маджнуну: дерзость надо, мол, пресечь!

Кайс, наделенный вдохновенным даром,

Явил свой дар в бою словесном яром,

Раскрыл уста — источник волшебства:

«Дурные вы произнесли слова.

Тот ветер, что исторгла злобы дудка,

Метнет песок и пыль в глаза рассудка.

Та буква, что невежда начертит,

Всей книге принесет позор и стыд.

То, что сказал Навфаль, не легковесно,

Затем что истина ему известна.

Ядро, не скорлупа — слова его,

Добра, любви тропа — слова его!

Лайли — родник, он ясен и прозрачен,

А я духовной жаждою охвачен.

Да будет проклят жаждущий, когда

Он скажет: «Не хочу тебя, вода!»

Лайли — цветок, чей запах в день палящий

Мне всех садов милей и жизни слаще.

О садовод, храни тюльпан и будь

Ему подобен, раненному в грудь![30]

Лайли — светильник славного чертога,

А у меня в груди — следы ожога.

Кто грезит о светильнике ином,

Да будет, как и я, сожжен огнем!

Лайли!» — воззвал Маджнун, а люди злые,

От ненависти — серые, слепые,

Вскричали: «Замолчи, молокосос,

Ты всуе это имя произнес!

Не для тебя то имя, и заране

Ты прилепил бы свой язык к гортани.

Едва из уст твоих летит оно,

На нем тотчас рождается пятно.

А если удержать язык не сможешь,

Душевного старанья не приложишь —

Мы твой язык от нёба отсечем,

Твою из тела душу извлечем!»

Так на него кричали те невежды,

И понял Кайс: повален столб надежды,

Не для него, не для его забот

То деревце желанное цветет.

Сказал Навфалю: «О бесстрашных пастырь,

От моего ожога — лучший пластырь!

Скажи ты тем, чей путь ведет к войне, —

Хотя бы вот что пусть позволят мне:

Как иногда, у речки сидя, птица

Клюв опускает в воду, чтоб напиться,

Так пусть и я смогу, хотя б на миг,

Хоть изредка взглянуть на милый лик,

И одного достаточно мне взгляда,

Чтобы всю жизнь жила в душе отрада.

В том взгляде черпать счастье бытия

Всю жизнь, и днем и ночью, буду я».

Но родичи подруги речь угрозы

Сказали: «То несбыточные грезы!

Тебе, отверженному навсегда,

Взгляд на нее есть то же, что вода

Тому, кто псом взбесившимся укушен.

Умрешь, коль будет наш приказ нарушен,

А если от разлуки — боль в груди,

Иди, в жилье разлуки смерть найди!»

Страдалец, на разлуку осужденный,

Навеки от любимой отрешенный,

Сказал Навфалю: «Воинов глава,

Как марево, обман твои слова!

Сказал ты, что мое прогонишь горе,

Прогнал, да не на деле — в разговоре!

Но не твоя — моя во всем вина,

Любому, кто не слеп, она видна:

Мое злосчастье с самого начала

Бунчук твоей удачи в прах втоптало.

Ну где мне счастья жизни петь напев?

Ну где мне жаждать чар прелестных дев?

Не для меня — любовь и наслажденье,

Моя стезя — безумье и смятенье».

Сказал — и встал Маджнун, тоской объят,

Своим стихам приплясывая в лад.

Чалму он сбросил, — так, созрев приметней,

Плоды свой цвет роняют в полдень летний.

Одежду сбросил, — так, до наготы,

Ветвь сбрасывает осенью листы.

Он поднял руку, боль познав разлуки, —

Чинар, поднявший ветви, словно руки!

Тут многие заплакали вокруг,

А он главу посыпал прахом вдруг.

Иные били в грудь себя камнями,

А у него в груди пылало пламя.

Как разорвавшая тенета лань,

Он побежал в пустыню, в глухомань.

Опять к нему пришла болезнь безумья,

Опять в степи запел он песнь безумья:

«Лайли — царица радостей и нег,

Маджнун — страданьям обречен навек.

Лайли владычица прекрасноликих,

Маджнун — в пустыне друг онагров диких.

Лайли — друзья и близкие хранят,

Маджнун — газелей быстроногих брат.

Лайли — среди людей, что скал надменней,

Маджнун — по скалам бродит средь оленей.

Лайли — поет подругам песнь свою,

Маджнун — внимает совам, воронью.

Лайли — свободна, как луна на небе,

Маджнун — в тюрьме тоски влачит свой жребий...»

МАДЖНУН ВЫКУПАЕТ У ОХОТНИКА ГАЗЕЛЬ И ОТПУСКАЕТ ЕЕ В ПАМЯТЬ О ЛАЙЛИ

Однажды из ночного родника

Испило небо каплю молока.

Земля, стремясь к рассветному веселью,

Простерлась перед солнечной газелью.

Маджнун открыл глаза средь горных трав,

От сна самозабвения восстав,

И от скалы он отделился быстро:

Так от кремня отскакивает искра.

Спустился в степь в предутренней тиши,

Кружился он, как вихрь, в степной глуши.

Завидуя, о зверях и о птицах

Он думал со слезами на ресницах:

«Всему живому жить дано вдвоем,

Я — чахну в одиночестве своем.

Награждена четою тварь любая

И потому живет, забот не зная,

Лишь я в долине долгой и пустой

Блуждаю, разлучен с своей четой...»

Так думал он, скорбя по воле рока,

И вдруг силки заметил издалека,

А в тех силках, беспечная досель,

Запуталась какая-то газель.

Охотник к ней бежал, а нож-убийца

Еще быстрей спешил в нее вонзиться.

Газель в силках, по ней проходит дрожь,

Охотник близко, он заносит нож...

Маджнун увидел это и со стоном

Предстал перед убийцей непреклонным,

И за руку схватил его, крича:

«Я вопию при виде палача!

Есть у тебя от бога хоть немного?

Так убери свой нож во имя бога!

Свой нож из доброй вырони руки,

Распутай на ее ногах силки.

Те ноги — перья из бамбука — славно

Расщеплены, чтобы бежали плавно.

Пойми, что запрещает нам добро

Ломать или в силках держать перо!

Не тронь и шею чистую газели,

С арканом не знакомую доселе,

Пойми, что и ошейник золотой

С такою не совместен красотой.

Нож — не перо: он смерти пишет строки,

Так не пиши своим ножом, жестокий!

Чем распороть ее живот, скорей

Землею жадный свой живот набей!»

Когда Маджнун расставил слов тенета,

Чтобы поймать того, чья цель — охота,

Охотник в плен попал, как та газель:

Преследователь превратился в цель.

Смягчилось сердце, словно воск пчелиный,

Рука разжалась, нож роняя длинный,

Но, полный о семье своей забот,

Газель не выпускал он из тенет.

Бедняк нуждался в даре или в плате,

А на Маджнуне — ни чалмы, ни платья

Тогда Маджнун, как бы пернатым став,

К стадам отцовским полетел стремглав.

Барана выбрал с шерстью мягче шелка,

Увечья не познавшего от волка.

Как якорь или как тяжелый вьюк,

Мешал барану двигаться курдюк.

Охотнику доставил он барана,

Сказал: «Добыча, что тебе желанна, —

Воистину газель — краса земли:

И шея, и глаза — как у Лайли.

Твою газель оценивать не стану,

Одну шерстинку предпочту барану,

Не думай, что баран — ее цена

Он только жертва, чтоб спаслась она.

Ее веревку мне вручи ты ныне:

Со мной газель забудет о кручине.

Как пред Лайли, склонюсь к ее ногам,

Я ей свободу в честь любимой дам».

Когда газель вручил ему бедняга,

Ее глаза с хмельною, томной влагой

Влюбленный Кайс поцеловал сто раз,

Он, свитую из шерсти, снял тотчас

Веревку с вытянутой нежной шеи,

Рукой, что золота была желтее,

Обвил газель, — казалось, золотой

Блеснул ошейник на газели той.

Там, где газель ступала, прах лобзал он,

Слезами оросив ее, сказал он:

«Глаза и шею вижу я твою,

И кажется: Лайли я узнаю!

Когда б твои стройнее были ноги

И серебром сверкали на дороге,

Я утверждал бы с мощью правоты,

Что ты, газель, — она. Она есть ты!

О беспорочная моя подруга,

Трепещущая под ножом испуга!

К стоянке ты ступай моей любви,

Тюльпаны ешь и гиацинты рви,

Ты мною стань на краткое мгновенье,

Лицу Лайли скажи благословенье:

Да будет ярким, свежим, как тюльпан,

Да никогда не ведает румян!

Как гиацинты, кудри милой вьются, —

Да их чужие руки не коснутся!»

Газель и Кайс — два спутника — пошли

Вдвоем к становью племени Лайли.

Не разлучаясь, шли и спозаранку

Они Лайли увидели стоянку.

Ей по сердцу, что здесь трава густа,

А он присел у пыльного куста.

Она бежала по траве зеленой,

А он стонал, с подругой разлученный.

Когда, свершив грабительский набег,

Отряды ночи стали на ночлег,

Они заснули оба на равнине,

Чтобы друг друга потерять отныне.

МАДЖНУН ВСТРЕЧАЕТ ПАСТУХА ЛАЙЛИ, УЗНАЕТ, ЧТО МУЖЧИНЫ ЕЕ ПЛЕМЕНИ УШЛИ В НАБЕГ, И ПРИХОДИТ К ЛАЙЛИ

Как только утром вспыхнула заря,

Удачу неудачникам даря,

То есть — потоки злата из сосуда,

А из ларца — жемчужин светлых чудо, —

Маджнун, давно удачу потеряв,

Блуждал среди равнин и горных трав.

«Лайли!» — кричал в степи, у горных склонов,

Был спутником и слез своих, и стонов.

Вдруг стадо он увидел за холмом,

Ведомое премудрым пастухом.

Он был одет в палас из грубой ткани,

Сей собеседник на тропе исканий.

Сжимал он посох, как Муса святой:

В глазах волков тот посох был змеей.

Маджнун к его ногам упал в смятенье

И лег у ног его подобно тени,

Сказал: «Я потому прозрел сейчас,

Что прах от ног твоих попал мне в глаз.

Откуда ты и кто ты — я не знаю,

Но запах твой с блаженством обоняю.

Мне кажется, ты счастье мне принес,

Ступая посреди овец и коз.

Исходит, как от мускуса, отрада

От твоего пленительного стада.

Но мимо чьих дверей оно прошло,

Что так оно душисто и светло?»

Сказал пастух: «Лайли слуга я старый

И преданный, пасу ее отары.

Здесь каждая коза или овца

Помечена тавром ее отца.

Они — опора дома, ей родного,

И благосостояния основа.

На них есть отсвет красоты Лайли,

Они ее пахучесть обрели:

Повсюду, где, стройна и благонравна,

Она пройдет, покачиваясь плавно,

Всё превратится в мускус в краткий срок

И амброю повеет ветерок».

Когда услышал о Лайли влюбленный,

Стал как слеза в степной пыли влюбленный.

Недвижным стало тело, темным — лик,

Незрячими — глаза, немым — язык,

Маджнун утратил память и сознанье.

Вдруг вырвалось из уст его стенанье,

Придя в себя, заплакал он: «Пастух,

Ты — племени любимой добрый дух,

Ее стада весь день хранишь ты строго,

Как пес, ты ночью — у ее порога.

Ты мне скажи: что знаешь ты о ней?

Не надо лжи. Что знаешь ты о ней?

До самых уст охвачен я тугою, —

Раскрой уста: я сердце успокою!»

Сказал пастух: «Не слышен шум людской,

Теперь вокруг ее шатра — покой.

Как в небе — ясный месяц без порока,

Она в своем жилище одинока.

Все в племени — и старый человек,

И юноша — отправились в набег.

Мужчины, выбрав на рассвете время,

Напасть решили на чужое племя

И, окружив их быстро и хитро,

Похитить у несчастных всё добро».

У Кайса сразу были тем рассказом

Похищены терпенье, воля, разум.

Воскликнул: «Милость мне, пастух, яви,

Мне другом стань, взыскуй моей любви!

Ты дай мне свой палас из черной ткани, —

Я благодарен за него заране.

Подходит мне паласа черный цвет:

Ведь я судьбою в черноту одет.

С любимой разлучен, отныне буду

В одежде черной я блуждать повсюду

Быть может, я, а как ты знаешь, друг,

Ударю в барабан удачи вдруг,

Хотя навряд ли под паласом спрячу

Я барабан и обрету удачу».

Сказал — и облачил себя в палас.

Из сердца песня боли излилась.

Крича: «Лайли!», он шел к ее становью,

В том вопле смешан был огонь с любовью.

Чем ближе подходил к ее жилью,

Тем больше волю он терял свою,

Когда ж ее шатер увидел снова,

Распалась бытия его основа,

И застонал он, и на знойный прах

Упал, как тень, но с криком на устах.

Узнав тот голос боли безутешной,

Лайли шатер покинула поспешно.

Увидела: Маджнун лежит в ныли.

Упала в пыль в беспамятстве Лайли.

Затем к его присела изголовью,

Омыла не водою слез, а кровью,

Бегущей из нарциссов — томных глаз,

Того, кто без сознанья был сейчас.

Она слезами жизнь в него вдохнула,

Любимого к сознанию вернула.

Он приподнялся, — жаждал он опять

С подругой говорить и ей внимать.

Они уста раскрыли для реченья

Про все свои печали и мученья.

Маджнун повел о странствиях рассказ,

Лайли — о том, как дома день погас.

Он говорил про горы и долины,

Она — о том, как дни и ночи длинны.

Он вспомнил, сколько горя перенес,

Она лицо омыла кровью слез.

Он: «Что ни день, то боль моя сильнее».

Она: «А боль моя еще больнее».

Он: «В сердце у меня — глухая ночь».

Она: «Что делать, как беде помочь?»

Он: «Мне не надо бытия земного!»

Она: «Я раньше умереть готова».

Он: «Долгая разлука — мой недуг».

Она: «Свиданье — средство от разлук».

Он: «Я страдал, пока мы не встречались».

Она: «Я гибну, о тебе печалясь».

Он: «В пламени тоски я изнемог».

Она. «А мой еще страшней ожог».

Он: «Буду я теперь с тобою вместе».

Она: «Тебя убьют, желая мести».

Он: «Без тебя жить не могу с людьми».

Она. «Терпенье в помощь ты возьми».

Он: «Для любви — терпенье не основа».

Она: «Не знаю снадобья иного».

Он: «Снадобья порою хороши».

Она. «От язв и горестей души».

Он: «От жестоких нам с тобою горе».

Она: «Да гибель их настанет вскоре!»

Он: «Я от их жестокости умру».

Она «Господь нас приведет к добру».

Всё изложили, что в душе творилось,

Всё обнажили, что в душе таилось.

Лайли, как пламя, охватил испуг:

Что, если племя возвратится вдруг,

Застигнет, разум потеряв, Маджнуна,

Утратившего счастье жизни юной?

Над ним кинжал злодейства занесут,

А где там помощь, где там правый суд!

Сказала. «Величайший из влюбленных,

Душою благородной наделенных!

Уйди, затем что меч судьбы свиреп,

А нет для нас защиты от судеб».

Они расстались, и поток кровавый

Из глаз пролился, орошая травы.

Ушел он в горы или в степь, в пески,

Она осталась, как скала тоски.

Так создан этот мир, и не ищи ты

В нем счастья, и покоя, и защиты..,

ПОЭТ КУСАЙЙИР, ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ АЗЗЫ, РАССКАЗЫВАЕТ ХАЛИФУ О МАДЖНУНЕ

Араб, кудесник слова Кусаййир,

Звезда, стихов украсившая мир,

В Аззу, что даже идолов Китая

Затмила, юной прелестью блистая,

Влюбился, как безумный Кайс в Лайли,

Как одержимые любить могли.

Он черпал жизнь в ее благоуханье,

Как роза — в свежем утреннем дыханье.

Любовь сладка, — вот почему сладка

Была поэта каждая строка:

Любовь есть соль — но также сладость слова,

Любовь есть боль — но также радость слова!

Однажды пригласил певца халиф.

Вот, угостив его и одарив,

Сказал «Аззу твои воспели строки, —

Пропой, даруя нам огонь высокий».

И песня Кусаййира полилась,

Как будто слезы хлынули из глаз.

Он пел о том, что разлучен с Аззою,

Слеза была строкой, строка — слезою,

Казалось, в дар халифу он принес

И жемчуг строчек, и агаты слез.

Услышав слово скорби безысходной,

Спросил его халиф: «О благородный,

Среди влюбленных, близких по судьбе,

Ты видел ли подобного себе?»

А тот: «Однажды в край моей любимой

Держал я путь, страданием палимый.

В такой глуши я оказался вдруг,

Что в страхе повод выронил из рук.

Вот так без сна и без воды и хлеба

Проехал я два дня по воле неба, —

И радость: человека встретил здесь!

Как полумесяц, он согнулся весь,

Он обливался кровью в полдень жгучий, —

Так мускус изливается пахучий

Из сумочки подбрюшной кабарги,

Когда отрежут сумочку враги.

Иссохший от печали, для чего-то

Раскинул он в степной глуши тенета.

Я хлеба и воды, сказав привет,

Учтиво попросил. А он — в ответ:

«Я навсегда свое покинул племя,

Каменносердых я отринул племя.

Нет у меня ни пищи, ни питья,

Мой хлеб — трава, мираж — вода моя.

Но посиди немного: вдруг ворота

Удачи распахнутся, и в тенета

Добыча нам нежданно попадет,

Тогда себя избавим от забот».

Присел я с этим незнакомцем рядом,

В его тенета впился острым взглядом.

Смотрю: газель, влечение сердец,

Попала в плен узлов и в плен колец, —

Нет, не газель, а жизни обаянье,

Прелестная игрушка, изваянье!

Газель, плененную в степном краю,

Он обнял, словно милую свою,

Поцеловал ее в глаза с любовью,

Пропел ей сто двустиший славословья,

Освободил добычу от тенет, —

Свободно пусть по пастбищу пройдет!

Лишь от тенет она освободилась,

Не убежав, пред ним остановилась.

А он: «Твои глаза меня сожгли,

А всё ж они тусклее глаз Лайли!

Не бойся и ко мне вернись ты снова:

Лишь я — твой брат из племени людского.

Доколе будет жить семья людей,

Ты и Лайли живите без скорбей!»

Он замолчал — и вот газель другая

В силки попала, тень свою пугая,

Он поступил, как с первой, со второй,

И с третьей той же занялся игрой,

Четвертой волю даровал, и пятой, —

Ловец добычи не желал богатой!

От голода терпенье потеряв,

«Зачем, — вскричал я с дрожью, — среди трав

Тенета ставишь ты для ловли дичи,

Но не желаешь пойманной добычи?

Ты губишь то, что насыщает нас,

А я — твой гость, я голоден сейчас».

А он: «Молчи. Твой разговор бездумен.

С таким, как я, разумным, будь разумен.

Напоминают ту, кого люблю,

Газели, — потому я их ловлю.

Свою любовь газелям я дарую,

В глаза и шею нежно их целую,

Как милую свою, ласкаю их,

Потом на волю отпускаю их.

То существо живое, что подобно

Возлюбленной, могу ль убить я злобно?

С подругой сходно это существо,

Так разве я способен съесть его?

Не то б иной была газелей участь:

Сильней тебя от голода я мучусь.

Не знаю пищи свежей и мясной,

Питаюсь лишь корою да травой».

Пока со мной он говорил устало,

Еще одна газель в силки попала.

Подумал я: «Его опережу,

В добычу нож мгновенно я всажу».

Но он подпрыгнул к ней, в объятьях нежных

И эту он сокрыл газель, как прежних,

В глаза поцеловал ее сто раз

И отпустил ее — от смерти спас.

В отчаянии начал понимать я:

Не стану сытым от его занятья!

Он тот, кого отверг и проклял мир,

Безумный Кайс из племени амир,

Он тот, кого терзает доля злая,

Кто стал безумным, о Лайли мечтая».

КУСАЙЯИР ОБНАРУЖИВАЕТ ЛУГ, ИЗОБИЛУЮЩИЙ ГАЗЕЛЯМИ, СООБЩАЕТ ОБ ЭТОМ МАДЖНУНУ И ВЫСЛУШИВАЕТ ЕГО ОТВЕТ

Когда поэт (услышал речь халиф)

Поднялся, голода не утолив,

Ему в горах открылся луг чудесный,

Напоминавший райский сад небесный.

Земля была как шелковый ковер,

Цветы — как будто вытканный узор.

Играли и резвились там газели,

Как дети, а цветы кругом пестрели.

Одна тюльпан отнимет у другой —

Та побежит с обидой и тоской.

В траве зеленой прыгали газели,

Недаром ноги их позеленели,

Тюльпаны ели красные — уста

Газелей покраснели неспроста.

Им от цветов и трав была услада,

Их было многочисленное стадо,

Но не было у стада пастуха.

Увидел Кусаййир, творец стиха,

Такое изобилиетазелье,

И в степь спустился, и сказал в веселье

Маджнуну: «Очарованный ловец,

Встань, поднимись в нагорье наконец,

Свои тенета убери отселе,

Раскинь тенета на пути газелей.

Немного поднимись — увидишь вдруг

С газелями бесчисленными луг

И ты, влюбленный в милый лик девичий,

Всегда найдешь в тенетах много дичи».

А тот: «О собеседник мой и друг!

Кааба, заповедник этот луг!

Зови его сокровищем любимой,

Он прежде был становищем любимой,

В былые дни, что быстро так прошли,

Гуляла там с подругами Лайли.

Средь зелени, душистой и узорной,

Она казалась куропаткой горной.

Травинки к ней склонялись без тревог

И радостно ее касались ног;

П Джамц

Колючки ей одежду разрывали, —

Нет, на подоле розы рисовали;

Цветы благоуханье обрели

От благовонных локонов Лайли;

Ее любви кровоточила рана, —

И сделалась тюльпана грудь багряна;

Нарцисс — отверстый глаз: Лайли ему

Пустынный прах дарила, как сурьму;

Как язычки, все лепестки у лилий, —

Те лепестки Лайли всегда хвалили;

Фиалки, утверждая, что скорбят,

Надели синий траурный наряд,

Всегда газели были наготове:

А вдруг пронзят их, словно стрелы, брови!

Они с дороги не спускали глаз:

А вдруг Лайли появится сейчас?

Для всех запретны те газели ныне,

Как будто для язычников — богини.

Свои силки раскину я ужель,

Чтоб на лугу поймать ее газель?

Я душу ей готов отдать, — так мне ли

Уничтожать запретные газели?

Когда я в сердце чувствую недуг —

Я прихожу — в пыли — на этот луг,

Хожу вокруг, как пилигрим вкруг храма,

А слезы льются, как вода Замзама.

Не ждут газели от меня вреда,

Траву не обижаю никогда.

Пусть буду, как тюльпан, в крови и прахе,

Травинки я держать не буду в страхе,

Пусть горе меч вонзает в грудь мою,

Я кровь ее газелей не пролью!»

«Лайли!» — твердил он имя, как молитву,

И вновь пошел на странную ловитву

Поймав газель, «Лайли!» он говорил,

Ей поцелуй, как милой, он дарил

И отпускал — пусть побежит по лугу, —

Как жертву искупленья за подругу

Так, от поры рассветной до ночной,

Охотой занимался он чудной.

ХАЛИФ, УЗНАВ О НЕОБЫКНОВЕННОЙ ЛЮБВИ МАДЖНУНА К ЛАЙЛИ, ПРИКАЗЫВАЕТ ДОСТАВИТЬ ЕГО ВО ДВОРЕЦ

Взрастивший ветвь садовник вдохновенный,

Художник, сказа расписавший стены,

Украсил роспись надписью такой:

Когда лишенный разума изгой,

Развалинами бытия раздавлен,

Безумною любовью был прославлен,

Повсюду заблистали в краткий срок

Жемчужины его блестящих строк,

Везде, на каждом сборище, звенели

Двустишья драгоценных ожерелий.

Дошел и до халифа мерный звон, —

Маджнуна пожелал увидеть он.

Сказали мужу, правившему Надждом,

Что знал о тамошнем арабе каждом,

Чтоб, всем уверткам положив конец,

Направил он к халифу во дворец

Того, кто от любви познал известность,

Кто изучил искусства и словесность.

Тогда правитель Наджда без прикрас

Вождям племен поведал сей приказ.

А те: «К рассудку полон отвращенья,

С разумными не терпит Кайс общенья.

Нет крыши у него над головой,

Одною лишь питается травой.

Когда он движется к холмам нагорья,

А в сердце у безумца — горы горя,

То барс его сопровождает бег,

В расселине скалы — его ночлег.

Когда он бродит по степям без цели,

То соучастники его — газели,

Он странными желаньями объят,

Онагров собеседник и собрат.

Отвергнутый людьми, безумный, дикий,

Чем он привлек внимание владыки?»

Сказал правитель. «Царь изрек приказ —

Кто спорить с ним осмелится из нас?»

Искали Кайса в далях бесконечных,

Везде о нем расспрашивали встречных,

И был он обнаружен в горной мгле.

Сидел он, как на троне, на скале,

А волосы на голове казались

Шатром царя и облаков касались,

На солнце тело дочерна спалив,

Он в черноту оделся, как халиф.[31]

Довольный, он сидел среди животных

Нехищных и средь хищников бессчетных.

Ему сказали: «Чресла препояшь,

Оденься, так халиф желает наш».

Ответил Кайс: «Отверг я одеянье,

Скитания в степи мое деянье.

Хребты приют предоставляют мне,

И чресла не нуждаются в ремне.

Своей судьбы одет я чернотою,

От горя прикрываюсь наготою,

Страданьем сломлена моя спина,

А сломленной одежда не нужна».

Ему сказали: «Смелы эти речи,

Страшись, не отвергай с халифом встречи».

А Кайс: «К чему мне пред халифом пасть?

Тот смел, кто не признал корысти власть.

Иль в ноздри мне, как палочка верблюду,

Корысть продета? Ни за что не буду

Халифу во дворце его слугой!

Корысть и жадность губят род людской,

От этих двух пороков отрешенный,

Мирских тревог не ведает влюбленный».

Сказали «Гнев халифа — наш закон.

Прикажет он — и будешь ты казнен».

А Кайс: «Я мертв. Моя любовь — убийца.

Мне ль, мертвому, людских мечей страшиться?

Мне голову мечом снесете с плеч?

Но мертвому — что лепесток, что меч!

Лишь для того, чтоб жить, влачат живые

Вьюк угнетенья и сгибают выи,

Но, если жизнь ушла, что может меч?

Лишь ничего, лишь пустоту рассечь!»

Поняв, что с ним бессмыслен спор горячий,

Решили повернуть коня иначе.

Не принимает он слова хулы?

Маджнуна заковали в кандалы:

Так обвивается вокруг растенья

Змея, не знающая снисхожденья.

Змеей обвитый, звенья кандалов

Сверлил он жемчугами слез и слов:

«Нужны ли кандалы с их силой мнимой?

Я — в мускусных силках кудрей любимой,

А кто же — и при этом без пилы —

С меня такие снимет кандалы?

Те ноги, что за два иль три мгновенья

Семи краев познать сумели звенья,

Четыре обойти столпа, пройти

Сквозь шесть дверей порталов девяти,[32]

В железе двух иль трех колец халифа —

Вступить в оковах во дворец халифа,

При этом были не затем в пути,

Чтоб до родного существа дойти, —

Избрали многогрешную дорогу,

Хоть к райскому веди она чертогу!

Кто верует, что лишь любви светлы

Пути, тому возмездье — кандалы!»

Верблюдиц гнали две иль три недели —

Путь ко дворцу халифа одолели.

Маджнуна, что пылал из-за Лайли,

К воде пылавшей — в баню привели.

Его помыли, голову обрили,

С почтеньем слуги с Кайсом говорили.

Халиф, что был источником наград,

Его в богатый обрядил наряд.

Был Кайс халифа милостями взыскан,

Дарений благовоньями опрыскан,

Но, присмотревшись, понял: сей приют —

Та школа, где пощечины дают!

Стал тесен Кайсу мир необозримый,

И снова обезумел одержимый,

Одежду разорвал он и чалму

Низринул в прах, ни слова никому

Не говорил, сидел в углу молчанья,

Вновь признаки являя одичанья.

Велел халиф, чтобы пришел на пир

Любовью умудренный Кусаййир.

Безумного узрев средь царедворцев,

Оторопел вожатый стихотворцев.

Сказал: «Сперва, чтоб строки записать,

Перо вы принесите и тетрадь.

Во мед он обмакнул перо, как палец,

А мед — стихи, что сотворил страдалец!»

И Кусаййир из сердца песнь исторг,

Всех привели его слова в восторг.

Он говорил: «Лайли прекраснолица,

Но Кайс не может с ней соединиться».

Он плакал: «Разлучен с подругой друг,

Сильнее с каждым днем его недуг».

И вдохновенье Кайса не погасло:

От этих слов оливковое масло

Обрел светильник — и огонь возник:

Язык Маджнуна — пламени язык!

Он спел касыду о своем горенье,

Сто бейтов было в том стихотворенье,

И каждое двустишие — как дом,[33]

И слезы-жемчуга сверкали в нем,

А каждая строка — дверная створка,[34]

Где горе входит медленно и зорко.

Цезура посреди строки — разрыв

Сердец, что разлучились, полюбив.

Размер стихов напоминает море,[35]

В котором, буйствуя, бушует горе.

Сто рифм — как сто утративших покой

Людских сердец, сжимаемых тоской.

Все буквы — сказ любви, сердцам желанный,

Все знаки — капли из сердечной раны, —

Нет, буквы — словно жаркие ключи,

Которые от крови горячи!

Лайли своей улыбкою печальной,

Как солнце, озарила бейт начальный,

Но вот уже последний бейт погас, —

Как греза о тебе, рассветный час!

Сердца людей зажгла его обида:

Была подобна молнии касыда!

Уста раскрыв, он вольно мысль простер,

Воспел своей возлюбленной шатер,

Его слова тоскою зазвучали,

Он выжег на сердцах тавро печали,

Птенца иль ветра он избрал послом,

О сердце написал, сожженном злом.

Он смесью крови собственной и праха

У ног Лайли слова писал без. страха,

Чтоб их гонец возлюбленной принес.

Сробеет? Пусть тогда сожрет их пес!

Кайс рассказал, как встретился с любимой,

Поведал о разлуке нестерпимой,

То разрывал одежды на себе,

То о злосчастной плакал он судьбе.

Сердца людей и болью, и тоскою

Пронзал он каждою своей строкою.

Заплакали вельможи и халиф,

Касыдою себя испепелив.

Когда, своим скорбям стихами вторя,

Закончил он повествованье горя,

То все сердца, способные гореть,

В его огне стремились умереть,

Когда же разразился он слезами,

Все оказались с мокрыми глазами.

Как тень прямая, он свалился с ног:

Сгибаться он из-за оков не мог.

Страдальца жребий увидав суровый,

Велел властитель разомкнуть оковы,

Казну велел он разомкнуть скорей

И злато Кайсу дал — сто кошелей,

Затем сказал: «Без цели не кочуя,

Со мною рядом поживи, прошу я.

Немедля в Наджд, к правителю, с гонцом

Посланье милостивое пошлем,

Чтоб к тяготам усердие прибавил,

Чтоб он сюда отца Лайли доставил.

Двоих мы на одну нанижем нить,

Чтоб две жемчужины соединить!»

Не очарован царственным величьем,

Маджнун внимал халифу с безразличием,

Даров не принял от царя земли,

Ушел он в степи с думой о Лайли.

Как лань, порвав силки, ушел он в степи, —

Как будто времени он сбросил цепи!

Там, где хотел он, был его ночлег.

Он радовался, что беды избег:

«Мне от халифа — скука и морока.

Лишь в святость милой верю я глубоко!»

НАСТУПАЕТ ЛЕТО; МАДЖНУН УЗНАЕТ О ПАЛОМНИЧЕСТВЕ ЛАЙЛИ В МЕККУ И ПРИСОЕДИНЯЕТСЯ К ЕЕ КАРАВАНУ

Кто скачет, путешествие начав,

По строчкам и страницам этих глав,

Нам говорит, страданию причастный:

Вкруг племени Лайли блуждал несчастный,

Как лань в горах или в лесах олень:

Ведь оба — одиноки целый день.

Поскольку были для него запретны

Ее стоянка и шатер приветный,

Блуждал страдалец по путям чужим,

Любовью и смятеньем одержим.

Однажды шумно, жарко и угрюмо

Повеяло дыхание самума.

Как угольками полная лохань,

Степная пламенела глухомань.

Как волосы в огне, так в кольца змеи

Свернулись при внезапном суховее.

Когда онагр вбегал в степную ширь,

То на копыте сразу же волдырь

Выскакивал — едва, на миг единый,

Касался зверь пылающей равнины.

Весь мир как бы хотел живое сжечь,

Он раскалился, он пылал, как печь.

В печи долина и гора дробились,

Как пересохшая нура, дробились.

Все рыбы жарились в речной воде,

Как будто в масле на сковороде.

Холодные ключи среди ущелий

Нагрелись так, что бурно закипели.

На плоском камне, как на блюде, — глянь, —

Жаркое: куропатка или лань?

Тьма этой бури, падая отвесно,

Как будто тенью делалась древесной,

В тени своих рогов лежал олень,

Уж не надеясь на другую тень,

Но лань, средь вихря душного, в смятенье,

Укрытия искала в ложной тени..

Кайс, что блуждал в степи, людей страшась,

Как уголь раскалился в тяжкий час.

В его душе огонь многоязыкий

Метался, сжечь готовый мир великий,

И места Кайс найти себе не мог

Ему огонь, казалось, ноги жег.

С ожогом на сердце, как у тюльпана,

На холм крутой взобрался Кайс нежданно.

Сквозь облако песчаное жары

Увидел он какие-то шатры.

Казалось, что небесных звезд поболе

Рассыпано шатров на чистом поле!

Вскочил Маджнун, быстрее всех ветров

Направился он в сторону шатров.

Увидел: движутся куда-то люди.

К нему подъехал всадник на верблюде.

Сказал Маджнун: «Да будет сочтено,

Что счастье нашей встречей рождено!

Куда стремится караван богатый?

Скажи, где будут паланкины сняты

С верблюдов? Да еще мне объясни:

Откуда эти люди? Кто они?»

И всадник, молодой, сильноголосый,

Неспешно отвечал на все вопросы:

«Те люди направляются в Хиджаз,

Святыням поклониться в добрый час»

«А кто несет паломничества бремя?»

«Лайли, и славный род ее, и племя».

Ответы эти Кайса потрясли.

Когда услышал он, что здесь Лайли,

Отрекся Кайс от бытия земного,

Как тень, упал среди песка степного,

Но снова поднял голову свою,

Уже чужой земному бытию,

И встал из праха, и решил он сразу

Вслед за любимой двинуться к Хиджазу.

Подругу в паланкине повезли,

И друг за нею следовал вдали.

Подверженный печали и злосчастью,

На паланкин Маджнун взирал со страстью:

То сердце, что любовью истерзал,

Он к паланкину крепко привязал.

Порой стонал паломник-богомолец —

Иль то звенел верблюжий колоколец?

«К чему ей паланкин? — стонал, звеня. —

Иль плохо милой в сердце у меня?

Стал паланкин, как видно, Зодиаком,

Где пребывает солнце, споря с мраком.

О, где найду я счастье хоть на миг,

Чтоб солнца этого увидеть лик!

При этом солнце — свет не нужен мысли:

К мельчайшим атомам меня причисли!»

В песке пустыни отпечатки ног

Ее верблюдицы он видеть мог

И целовал следы на той тропинке,

И стряхивал он желтые песчинки

Со своего лица, чья желтизна —

Как золотом богатая казна.

Он пел: «Следы в степи необозримой

Суть память о верблюдице любимой.

Со мной любимой нет, и я в тоске,

Так пусть меня утешит след в песке.

Кто любит, тот благословит и малость —

И тень, что от возлюбленной осталась!

Пусть между ними тысячи преград —

С возлюбленной в мечте он слиться рад.

Пусть ног ее не видит он, гонимый, —

В песке отыщет он следы любимой,

Чтоб целовать, вдали от всех дорог,

Не ноги, а следы прелестных ног!»

МАДЖНУН ПРИБЫВАЕТ К КААБЕ ВМЕСТЕ С КАРАВАНОМ ЛАЙЛИ И ВО ВРЕМЯ ИСПОЛНЕНИЯ ОБРЯДОВ ПАЛОМНИЧЕСТВА ВЫСКАЗЫВАЕТ ЛЮБОВЬ К НЕЙ

Тот, кто к Каабе двинулся, к святыне,

Страданием опустошен в пустыне,

Кто, рядом с милой, с нею разлучен,

Скорбит, но утешения лишен, —

Когда вступил в священную округу,

Смотрел всё время только на подругу.

Когда она свершала свой таваф,

Он шел вослед, служенье ей избрав.

Когда, красой сверкая несравненной,

Любимая вступила в дом священный[36]

И на Маджнуна посмотрела вдруг,

Его счастливый охватил испуг,

Подумал он в слезах: «Ты терпишь муки,

Пылаешь в страстном пламени разлуки,

В огне, в неволе — хорошо ль тебе?

Страдать от боли — хорошо ль тебе?

А каково же мне? О, я раздавлен,

Я без тебя печалью окровавлен.

Хочу тебя, но как верну тебя?

Весь мир отдам я за одну тебя!

Нет близких у меня. Всю боль, тоскуя,

Лишь глазу своему излить могу я,

А ты счастливее в родном краю:

Друзьям излить ты можешь боль свою».

Так говорил, огнем испепеленный,

На языке безмолвия влюбленный.

К Лайли он эти обращал слова,

Любого опасаясь существа.

Туга — безмерна, время встречи — кратко,

Нельзя святого нарушать порядка.

Лайли свершает в муках свой обряд,

За ней Маджнун, волнением объят.

Она целует Черный камень зримый,

Он жаждет черной родинки любимой.

Когда ее уста поит Замзам,

Дает он волю горестным слезам.

От Марвы к Сафе движется подруга,

Он — в точке верности, как в центре круга.

Она идет туда, где Арафат,

А для него лишь облик милой свят.

Она стремится к мудрости обряда,

Ему — лишь кудри девушки отрада.

Она в долине Мины держит нож,

А он: «Ты скоро ль кровь мою прольешь?»

Она семь мелких камешков бросает[37] —

Он голову под камни подставляет.

Она священный покидает храм,

А он готов припасть к ее стопам.

Лишь в паланкине милая уселась,

Маджнун, внезапную почуяв смелость

И улучив благоприятный миг,

У паланкина с быстротой возник.

Они прощались мысленно друг с другом,

Единым обездолены недугом.

Ни слова не сказали: их тоска,

Их боль была слышна без языка.

Разлукой разлучились роковою-

Так расстается тело с головою, —

Не может тело жить, коль голова

Хотя и смотрит, но уже мертва.

Подруга удалилась в паланкине,

А он остался, увязая в глине:

От горьких слез, что пролил он с тоской,

Стал вязкой глиною песок сухой.

Подруга мускусом благоухала,

А кровь у Кайса в сердце высыхала,

Как будто налили ее враги,

Излив весь мускус, в сумку кабарги.

Но мускус речи скрыть он был не в силах,

Запел всей кровью, что кипела в жилах:

«Ушла душа, осталась только плоть.

Ослабла плоть. Как слабость побороть?

Пришла, для краткого сверкнула взора,

Но как мне больно, что ушла так скоро!

Всю жизнь за ней бежал я, и возник

На миг из-под завесы чудный лик,

Но миг прошел — возлюбленная строго

Закрыла лик, не постыдившись бога.

С губами пересохшими везде

Скитался я, мечтая о воде,

И вот источник вижу я в пустыне,

Но доползти к нему не в силах ныне.

Жизнь еле теплилась во мне, слаба,

Но вновь напала на меня судьба,

Подобно кочевому бедуину.

Я знаю: скоро я сей мир покину.

Пылает грудь, изнемогает плоть, —

Никто пусть так не страждет, о господь!

О, если б смерть мое убила горе,

Тогда страдать я перестал бы вскоре!»

Покинув караван Лайли, к другим

Пристал Маджнун, печальный пилигрим.

Боялся он, бессильный от страданий,

Что, если в том узнают караване

О спутнике таком, ему конец:

Там не найдет сочувственных сердец,

И станет скорбь Лайли невыносимой,

А стыдно горе причинять любимой.

ЮНОША ИЗ ПЛЕМЕНИ САКИФ НАПРАВЛЯЕТСЯ К КААБЕ, ВСТРЕЧАЕТ ЛАЙЛИ, ВЛЮБЛЯЕТСЯ В НЕЕ И ЖЕНИТСЯ НА НЕЙ

Кто жемчуга на нитку нанизал,

Такой блестящий жемчуг показал:

Та, пребывающая в паланкине,

Подобно целомудрия святыне,

Газель, что даже львам внушает страх,

Что явно властвует в людских сердцах,

Что мудрецов в безумцев превращает,

Что силу у могучих похищает, —

Когда обратным двинулась путем

Из Мекки на верблюдице верхом

И каравана опытный вожатый

Верблюдов гнал, умением богатый, —

Один араб из племени сакиф,

Что молод был, и строен, и красив,

С пушком, покрывшим розовые щеки;

С шатром волос, венчавшим лоб высокий;

С таким кольцом на пальце, чья печать

Могла его главенство подтверждать;

Из той семьи, что возглавляла племя

От древности седой по наше время;

О чьих богатствах повесть нам прочла

Сама земля, не зная им числа;

Кто деньги всем дарил, но до отказа

Кошель свой тут же наполнял он сразу, —

Лайли увидел в паланкине вдруг

И он любовь познал в пустыне вдруг!

Завеса от людей ее скрывала,

Но ветерок приподнял покрывало,

И он зарю увидел, — нет, заря

Померкла б, от стыда пред ней горя!

Узнал он дня и ночи связь при взгляде

На спущенные за уши две пряди;

Из-под бровей-подков — очей огонь,

Казалось, высек норовистый конь;

Ее глаза — как будто две колдуньи,

Что чародействовали в новолунье;

Смеясь, развязывал узлы забот

Зубами белыми багряный рот.

На ту луну одним взглянул он глазом

И разом потерял покой и разум.

Попал он, обессиленный от ран,

Как дичь, любви-охотнице в аркан.

Чтоб завладеть Лайли, нашел он свата,

Чья речь была присловьями богата:

Недаром говорили все о нем,

Что он и воду сблизил бы с огнем!

К отцу Лайли он старика отправил,

Чтоб обещал и обещать заставил.

Сказал от имени его старик:

«Как ты, я родословною велик.

Нет равных мне — я хвастаться не стану —

По знатности, имуществу и сану.

Долины нет, где б не паслись всегда

Моих овец и коз моих стада,

Не сосчитать шатров моих стоянок,

Моих коней, верблюдов, слуг, служанок.

Всё, чем владею, я тебе отдам,

Прикажешь — брошу всё к твоим ногам,

Всё злато, серебро, всё достоянье,

Что взвесить и весы не в состоянье.

Я весь — твой раб. «Владеющий рабом

Владеет также и его добром».[38]

Да, я твой раб. Так стань мне господином,

Тебе не зятем буду я, а сыном.

Воскликну: «Хорошо, что я твой зять!»

Я «хорошо!» готов сто раз сказать!

А нет — каким уравновесят златом

Моих страданий самый малый атом?»

Узнал отец, посланца расспросив,

О юноше из племени сакиф.

Приязнь к нему почувствовал он сразу,

Поверив сладкозвучному рассказу.

Еще не зная жениха, тотчас

Изрек: «Он — сын мой, светоч старых глаз!»

Душа его согласьем отвечала

На сватовство, но он решил сначала,

Что надо с близкими держать совет

И лишь потом посланцу дать ответ.

Пошел к жене, тайком принес известье

Он матери и дочери-невесте,

И согласилась любящая мать

Тому арабу дочь свою отдать:

«Счастливый брак — спасенье для влюбленных.

Для двух несчастных, страстью опаленных.

Став юноши красивого женой,

Лайли забудет о любви былой.

Маджнун, когда услышит весть такую,

Начнет искать красавицу другую.

Нам тоже прок от нового родства:

Все прекратятся толки и молва».

Когда те беды над Лайли нависли,

Как локоны, пришли в волненье мысли.

Она заплакала, краснее роз

Глаза-жасмины сделались от слез.

А розы щек, пленявшие красою,

Вдруг увлажнились жемчугом-росою.

Где силы взять, чтоб переспорить мать.

Чтоб непокорной стать, где силы взять?

Но нет и силы, чтоб нарушить слово,

Забыть навеки друга дорогого.

Молчала, чтобы мужество найти,

Чтоб средство от супружества найти,

Но родичи ее решили властно:

«Молчит невеста, стало быть, согласна».

И юноше пришел ответ от них:

«Да к свадьбе приготовится жених».

Тогда увидел с радостью влюбленный,

Что все к нему созвездья благосклонны.

Казалось, головой достиг Плеяд,

Свершить готовый свадебный обряд.

Когда невеста смуглая Востока

Оделась тьмою с наступленьем срока

И небосвод кадильницы разжег,

Жених украсил светочем чертог:

Всё племя пусть союз благословит их!

Он пригласил на свадьбу именитых,

И брачный договор соединил

Луну с одним из молодых светил.

Тут стали деньги, золото со звоном

Все под ноги бросать молодоженам,

Дирхемы не считал богатых круг:

Считать — забота музыкантов, слуг.

Дает богатый, подбирает нищий —

Так в бренном установлено жилище:

Один все деньги подберет, другой

Останется с протянутой рукой...

Сияют лица, а Лайли печальна,

Всё веселится, а Лайли печальна.

Сей дар бесценный обретя, жених

Ждал наслаждений нежных и живых,

Еще не ведая, какого яда

Исполнена желанная отрада.

Пир свадебный еще гремел, звеня,

А он, томясь от страсти и огня,

Приблизился к сиявшей красотою

И к брачному повел ее покою,

С почетом, от нескромных глаз вдали,

На ложе неги усадил Лайли.

В ней столько было гордости и чести,

Что не посмел он с ней улечься вместе.

Не разомкнув нахмуренных бровей,

Красавица казалась всё грустней.

Глаза раскрылись, проливая слезы,

Но алых уст ее закрылись розы.

А тот стоял, его сжигала страсть,

Он жаждал, но не смел к воде припасть.

Как от огня любви спасет он тело?

Тушить огонь вода не захотела!

Сидел он терпеливо два-три дня,

Но начал задыхаться от огня.

К себе прижал он пальму, что желанна,

Рукой коснулся девственного стана.

Она вскричала: «Отойди ты прочь,

Меня прикосновеньем не порочь!

Не сорван с этой пальмы плод ни разу, —

Верней, ни одному не явлен глазу,

А вожделеть к несломанным ветвям, —

Пойми ты наконец, — позор и срам!

А тот, по ком страдать не перестану,

Кто мне нанес своей любовью рану,

Покорен мне, терпение храня,

А сколько терпит бед из-за меня!

Из-за меня в пустыне сохнет жгучей,

В горах он горько плачет рядом с тучей,

Газелей кормит, грезя обо мне,

Не ест, не пьет в пустынной стороне,

Ко мне исполнен страстного стремленья,

Участье видит лишь в глазах оленя.

Он счастье обретает лишь со мной,

И для него весь мир — во мне одной.

Со мной, робея, он садится рядом,

Как бы не смея насладиться взглядом.

Он счастлив, если я в нежданный день,

Как пальма, на него отброшу тень.

Увы, того, кто выше всех сравнений,

Не удостоила я этой тени.

Мой перстень — верности ему завет.

Взгляд на него — и страсть моя, и свет.

Могу ли покориться я другому

И сладкую делить с другим истому?

Ты на меня и на него взгляни

И сей искус из сердца изгони.

Забудь высокомерье и тщеславье,

Яви мне сдержанность и добронравье.

Клянусь творцом — началом всех начал,

Что землю чудесами расписал-

Как только снова, с вожделеньем новым

Протянешь руку ты к моим покровам,

Тебя ударю я рукой, убью,

Обрушив меч на голову твою.

А коль тебя убить не хватит силы,

Убью себя, прерву свой путь постылый,

Тогда меня от всех твоих обид

Неправосудный меч освободит».[39]

Несчастный понял, услыхав угрозу

Из сладких уст, напоминавших розу:

Вовек мечта не сбудется его,

Ведь с норовом верблюдица его!

Но, потерять ее страшась до боли,

Ее бесправный пленник, поневоле

Он согласился с горем жить в ладу,

Лишь запах розы обонять в саду.

С разлукой схожи были те свиданья.

Но для чего же были те страданья?

Доколе ждать, надеяться, страдать?

Он умирал и оживал опять.

Вот так, измученный, и жил он между

Тоской и чувством, что обрел надежду.

Вот так и умер, в мир уйдя другой

С полунадеждой и полутоской.

МАДЖНУН УЗНАЕТ О ЗАМУЖЕСТВЕ ЛАЙЛИ И ПРИХОДИТ В ДУШЕВНОЕ СМЯТЕНИЕ

Кто за завесой чудного изделья

В литавры бил в день свадьбы, в день веселья,

В литавры песни бьет и создает

Такой напев, что нас по сердцу бьет.

Тот, кто любовью ранен был жестоко,

Хотя ее восславил он высоко,

Хиджаз покинув, возвратился вновь

В ту местность, где жила его любовь.

Больнее стала боль его ожога,

Сильнее стали скорбь его, тревога, —

Еще один недуг в него проник,

Кайс превратился вдруг в смятенье, в крик.

Струю слезы струною сделал руда

И стон страданья он исторг оттуда.

О, если б весть, что счастье есть, намек

Хотя б Маджнун из этих струн извлек!

Когда он шел, задумчив и печален,

Вдоль прежних стойбищ, около развалин

И кто-то говорил: «Здесь был приют

Той, про кого сказания поют, —

То есть Лайли, свирепостью разбоя

Тебя лишившей мира и покоя», —

Он приникал к развалинам челом

И плакал кровью над былым жильем,

К травинке каждой приникал с любовью,

Газель слагая прежнему становью.

А если находил горящий взор

Пустой, но заповеданный шатер

И кто-то говорил: «Под этой сенью

Жила Лайли, подобна сновиденью», —

Он совершал вокруг шатра таваф,

Его второй Каабою признав.

По всей пустыне пальцами своими

Писал он на песке любимой имя.

Где надпись та? Песок ее занес?

Нет, буквы залил он потоком слез!

Просеяв прах, его себе он сыпал

На голову... Однажды случай выпал,

Спросил прохожий: «На себя, в слезах,

Зачем просеянный ты сыплешь прах?»

Ответствовал Маджнун: «В пыли пустыни

Найти жемчужину надеюсь ныне,

Не находя, в отчаянье стою

И сыплю прах на голову свою.

Я знаю, что искать ее не надо,

Но есть и в поиске самом отрада:

Кому другому было суждено

Искать в пыли жемчужное зерно?»

Сказал прохожий: «Поиск безрассудный

Ты прекрати, смени свой жребий трудный.

Напрасно ты потратил столько лет, —

Жемчужины ты потерял и след!

Ее нашел другой. Иль это ново?

Тебя отвергла, предпочла другого!

Поэтому ты поиск прекрати:

Что найдено, уже нельзя найти!

Амбары хлеба, данные изменой, —

Пойми — дешевле, чем сухарь ячменный!

Ты договором связан с ней благим,

Меж тем она вступила в связь с другим.

Ты к ней стремишься, как к желанной доле,

Она тебя не вспоминает боле.

Ее пленил другой, и нет уже

Печали по тебе в ее душе.

Ее избранник — юноша достойный

Из племени сакиф, красивый, стройный.

Она тебе, алмазу, предпочла

Ракушку, что украсила осла.[40]

Они — две буквы в написанье слитном.

О чем же их слиянье говорит нам?

Две эти буквы сочетались так,

Что ты не нужен им, как лишний знак!

Они, как ноготь с мясом, соприродны,

Ты — ноготь, с пальца сорванный, негодный.

Встань наконец и сбрось на землю груз,

Отринь мечту и тяжкий сей искус!

Какая глупость — верным быть неверной,

Быть преданным всем сердцем лицемерной!

У женщин прелесть и величье есть,

Но так же, как у роз, — двуличье есть.

Пойми, что роза верной не бывает:

Кто раньше к ней придет, ее срывает

Но если роза тянется к шипу,

К шипам ты тоже протори тропу

С фиалкою поладит ли терновник?

С грабителем поладит ли садовник?

Мужчиной будь в деяниях любви.

С женой другого мужа ты порви.

Кто видел две ноги в одной сандалье?

Где двух господ в одном дому видали?

Суть женщины есть хитрость, колдовство,

Нет у нее от правды ничего.

То — чиж золотоперый с грудью красной.

Ей угодить не думай: труд напрасный!

Ты будешь ласков с ней? Впадет в порок.

Умрет она, коль будешь с нею строг

То — пальма, но о ней мы скажем жестко:

Она — не стойкая, она — из воска.

Нам от ее цветов отрады нет,

Нам от ее плодов услады нет,.

Снабдили пальму ветками, листвою,

Но не снабдили верностью живою.

С другим обнявшись, весь забудет свет,

Любовь к тебе и верности обет!

И ты нарушь обет: лишь в том лекарство,

Чтоб отвечать коварством на коварство.

Как прежде, не сжимай своей рукой

Ладонь, что хной окрашена другой,

Не то испачкаешь свои ладони

Той хною, что принес ей посторонний».

Когда Маджнун услышал сей рассказ,

Как суфий, начал исступленный пляс.

Он завопил и на песок горючий

Упал, как падает больной падучей.

Как птица полумертвая, в песке

Он биться стад в отчаянье, в тоске.

Решив, что камень — сердце у любимой,

Он камнем в сердце бил себя, теснимый

Мученьями, что бьют еще больней,

И впал в беспамятство на много дней.

От здания рассудка прочь простерло

Его безумье, крепко взяв за горло,

Он долго без сознания лежал,

Не осязал, не видел, не дышал, —

Его бы в те мгновенья роковые,

Наверно, мертвецом сочли живые.

Когда ж души почувствовал возврат, —

Казалось, отданную под заклад

Страданиям, — ее обрел он снова,

Но только для стенания глухого.

Вонзились в грудь стенаний острия.

Сказал, узнав долину бытия.

«Ушла моя любимая. О, горе!

О, скорбь невыносимая, о, горе!

Кружился я, как мотылек, в ночи,

Не ведая, каков огонь свечи.

Та, что со мною пламенела вместе, —

Увы, разодрала одежду чести,

При этом честь мою втоптала в грязь,

Над добрым именем моим глумясь.

Всё то, что обещала, — позабыла,

Всё то, что отвращала, — возлюбила.

С ней рядом друг, а я так одинок,

Мне — злой недуг, а ей — лекарств исток.

Ее лишен, пылал я всей душою,

Теперь сожжен удачею чужою.

Я без нее стал тоньше волоска,

Теперь, я вижу, смерть моя близка.

Разлукой от любимой удаленный,

Привык вблизи от смерти быть влюбленный,

Но гнет судьбы ужасен, нестерпим,

Когда его любимая — с другим.

Искал он клад, всю жизнь копал лопатой —

Пришел другой и клад унес богатый.

Садовник саду посвятил труды —

Пришел воитель-вор, сорвал плоды.

Где дни, когда мы так сидеть привыкли,

Чтоб в наш приют чужие не проникли,

Чтоб даже ветерок не смел о нас

Кому-нибудь поведать свой рассказ?

Теперь возьми, о ветерок пахучий,

Моей души сгоревшей прах летучий,

Повей золою на ее порог,

Ей обо мне напомни, ветерок,

Ты к ней помчись, ты с нею побеседуй,

Моими ты устами ей поведай:

«Твоя душа, почувствовав испуг,

К другому от меня умчалась вдруг

Когда с ним вместе станешь пить из чаши,

Когда уста соединятся ваши,

Того ты вспомни, чья душа болит,

Кто горечь пьет и чей сосуд разбит.

Но, прежде чем умру, сражен судьбою,

Соединенья не познав с тобою,

Запомни: чистым, верным вниду в прах,

А ты раскаешься, в своих грехах!»

МАДЖНУН, ПОВЕРГНУТЫЙ ЗАМУЖЕСТВОМ ЛАЙЛИ В БЕСПРЕДЕЛЬНУЮ СКОРБЬ, УДАЛЯЕТСЯ ОТ ЛЮДЕЙ И ПРИСОЕДИНЯЕТСЯ К ДИКИМ ЗВЕРЯМ

Знаток перекочевок, перегонов

В сей горестной юдоли громких стонов

Такую тайну, полог приподняв,

Являет нам в одной из этих глав:

Сказав о тех, кто юной стал четою,

Несчастный, сочетавшийся с бедою,

Людей отринул и тропу свою

Направил смело к дикому зверью.

Безумному покорны стали звери,

К нему питая дружбу и доверье.

Шагал он по земле, как царь царей,

За ним ступало воинство зверей.

Под каждым деревом, царя достоин,

Был трон из камня и песка построен.

Садился он с величием на трон,

Зверями окружен со всех сторон.

Когда он им явил добро и милость,

Их ненависть друг к другу прекратилась.

Газель и волк шли к роднику вдвоем,

Приятелями стали лань со львом,

С хвостом большого барса на поляне

Или в степи играл детеныш лани.

Как вьючные животные, в пыли,

Онагры следом за Маджнуном шли.

Лисицы подметали, как служанки,

Перед Маджнуном тропы и стоянки,

А если душен был и зноен день,

Весь путь слезами поливал олень.

Над Кайсом простирали зонт вороны,

Их черными крылами сотворенный.

А если иногда, в степной дали,

Желал он написать письмо Лайли, —

Ногой газели, на калам похожей,

Чертил он буквы на газельей коже

И находил всегда чернил запас

В чернильницах газельих черных глаз.

Он как-то шел, роняя слез рубины,

Слагая песню, по камням долины.

Милы и кротки, этой песне в лад,

Приплясывали сотни газелят

Внезапно он просторный луг увидел,

Он множество людей вокруг увидел:

Трава — ковер, цветов — полным-полно,

Из чаш, как из тюльпанов, пьют вино.

Неспешно подошел он издалече,

Чтоб с хищным войском не боялись встречи.

Узнав его, один из тех людей

Слова наполнил добротой своей:

«Вожатый светоносный всех влюбленных,

Из-за любви в рассудке поврежденных!

В юдоли праха превращенный в прах,

Отверг родных, забыл ты о друзьях.

Во имя той, которой сердцем верен,

Из-за которой в мире ты потерян;

Во имя той, кто дарит мир земной, —

Ты счастье жизни видишь в ней одной;

Во имя ярких губ ее манящих;

Во имя вьющихся кудрей блестящих;

Во имя двух газелей — томных глаз,

Двух чародеев, обольстивших нас;

Во имя прядей мускусных, пахучих

И лика, что луной сияет в тучах, —

Столь быстро мимо нас не проходи:

Не из-за нас тоска в твоей груди!

Мы тоже скорбной шествуем тропою,

Мы встретиться давно хотим с тобою.

Сильна тревога, и тяжел твой путь,

Хотя б немного с нами ты побудь».

Маджнун, услышав вежливое слово

И просьбу сердца чистого, простого,

Свою звериную оставил рать,

Чтоб детям человеческим внимать.

Спросил. «Что за равнина здесь такая,

Чей прах подобен мускусу Китая?»

Ответили: «Перед тобой — Хиджаз.

Сей край духовно очищает нас.

Лайли здесь проезжала в паланкине

И останавливалась на равнине.

Она здесь шла, касался сей земли

Благоухающий подол Лайли, —

Теперь понятна ли тебе причина

Того, что пахнет мускусом равнина?»

Как только эти он постиг слова,

У Кайса закружилась голова,

На землю он упал, как тень прямая,

Сказал, слова из сердца исторгая.

«Поскольку ваша родина — Хиджаз

И вы о милой повели рассказ,

Да жертвою за вас отныне буду,

Да буду вам рабом везде и всюду.

Я не паломник, не иду я в храм

На поклонение святым местам.

Я поклоняюсь лишь моей любимой,

Всё прочее сочтя святыней мнимой.

Зачем я путь в Каабу изберу,

Коль не могу прийти к ее шатру?

Я — пилигрим, чья цель — Лайли вовеки,

А без Лайли я не нуждаюсь в Мекке!.

Вся жизнь моя без встречи с ней — тщета,

Хожденье вкруг Каабы — суета.

Возлюбленную жажду я в пустыне,

К чему же мне Замзам — вода святыни?

Мне петь о ней — и радость и беда,

Так что мне даст священная вода?

Пою — и скорбь из глаз моих струится,

Замзам дарует каждая ресница.

Где ни брожу — лишь к одному стремлюсь

С ней встретиться, с ней утвердить союз.

Возлюбленной не видя пред глазами,

Я буду несчастливым и в Ираме.

Свидания, казалось бы, черед

Возможен, но тоска меня гнетет

Монету с именем другим чеканят, —

Уста ее уста другие манят.

Я одинок — они теперь вдвоем,

Я странствую — у них семья и дом...»

Сказал — и лбом он стал о землю биться.

Метался, как подстреленная птица,

Из глаз не слезы проливал, а кровь,

И, плача, потерял сознанье вновь.

Когда в себя пришел он на закате,

Небесный свод надел другое платье,

Явились нам двуликости цвета.

Льва рыжина и тигра пестрота.

И от людей, с их добрым устремленьем,

Ушел Маджнун к онаграм и оленям.

Душа от тела удалилась прочь,

Опять в тоске провел он эту ночь.

ЛАЙЛИ ПИШЕТ ПИСЬМО МАДЖНУНУ И ПРОСИТ У НЕГО ПРОЩЕНИЯ, ПОСКОЛЬКУ ОНА ВЫШЛА ЗАМУЖ НЕ ПО СВОЕЙ ВОЛЕ, А ПО НАСТОЯНИЮ РОДИТЕЛЕЙ

В сей повести у продавца жемчужин

Такой словесный жемчуг обнаружен:

Жемчужина, что на людском пути

Сияла в раковинах девяти,[41]

Была нанизана на нить другого,

Исполненного разума благого, —

Женою стала доброго весьма

И чистого, как и она сама.

Раскаивалась бедная однако,

Все время своего стыдилась брака.

Она Маджнуновых боялась дум:

А вдруг придет любимому на ум,

Что отвратилась от него подруга,

Избрав по воле собственной супруга,

С которым веселится без забот,

А он из уст ее усладу пьет,

А вдруг Лайли вручила ключ от клада

Тому, кому мила ее услада?

Чтоб рассказать о горе, лишь одно,

Она решила, средство ей дано:

Письмо составить, чтобы ниспадали

С такой же плавностью слова печали,

Как локоны блестящие Лайли,

Чтоб слезы в нем кровавые текли,

И пусть Маджнун среди своих блужданий

Прочтет посланье боли и страданий.

Лайли, придя к решенью своему,

Всю боль свою доверила письму.

Она сперва напомнила о боге:

Врачует он все скорби и тревоги,

Красавиц брови превращает в лук,

Чтоб стрелы страсти падали вокруг,

Красавиц щеки в розы превращает,

А соловьям он к розам страсть внушает,

Влюбленным, предающимся слезам,

Дарует исцеления бальзам,

Сердца сжигает молнией-красою,

Но встречи орошает их росою.

И после этих вводных слов письма

Поведала, что чувствует сама:

«От той, чье сердце отнято, — посланье

Тому, кто отнял сердце и дыханье.

От той, кто в доме скорби заперта, —

Бездомному, чья спутница — мечта.

От той, кто сознает свой грех глубокий, —

Тому, кто сыплет на нее упреки.

(О нет, не слышу от него речей,

Но резких слов молчание страшней!)

От той, кто в путах проклинает долю, —

Тому, кто вырвался из пут на волю...

Живешь ты без людей в степной глуши,

И лишь газель врачует боль души:

Две буквы первые дитя газелье

Отбросило — и превратилось в зелье!

О ты, бегущий по степям, как тень,

Чьей быстроте завидует олень, —

Врагов предавши медленному тленью,

Ко мне направь ты быстроту оленью!

О ты, чей собственный удел суров,

Всегда онагру ты помочь готов,

Во имя доброты и дружбы ради,

Не просишь ты онагра о награде.

Ты ни шелков не знаешь, ни мехов,

Твой кров — среди камней, колючек, мхов.

О, как тебе, мой нежный, мой певучий,

Лежится без меня в траве колючей?

О, с кем постель степную делишь ты?

С кем каменное ложе стелешь ты?

Кого ласкаешь на гранитном ложе

И услаждаешь, наслаждаясь тоже?

Кто гладит ласковой рукой тебя?

Кто утешает, дорогой, тебя?

Кто извлекает, исцеляя раны,

Колючки из ступней твоих, желанный?

Кто, кроме диких и ручных зверей,

Обедает за скатертью твоей?

Однако же запомни, что от боли

Я больше мучаюсь в своей неволе,

И, может статься, всех твоих болей

Частичка этой боли тяжелей.

Родителей постыла мне наука,

От мужа мне и мука и докука,

С утра я под присмотром дотемна,

Я ни на миг не остаюсь одна.

Вздохну ль о том, что ты — вдали, в пустыне,

Мне говорят: «О чем вздыхаешь ныне?»

Заплачу ль, что не стала я твоей, —

Мне говорят: «Ты слезы лить не смей!»

Пойду ли я на травку луговую —

Мне говорят: «Зачем гулять впустую?»

Пойду ли к нашей речке за водой —

Мне говорят: «Ступай скорей домой!»

Взгляну ли, как равнина необъятна, —

Мне говорят: «А ну вернись обратно!»

Казалось, от шипов беды и зла

Меня судьба, как розу, берегла,

Скрывала от враждебности, доколе

Я в брак не по своей вступила воле:

Так приказали мне отец и мать, —

Мне из-за них теперь дано страдать.

Тот, кто побыл с тобой хотя б мгновенье,

Постиг твой разум, душу, вдохновенье,

Захочет ли общения с другим,

С немилым, и ничтожным, и пустым?

Мой муж со мной не спал еще ни разу,

Я не вняла ни просьбе, ни приказу,

Он не вступает ночью в мой покой

И не касается меня рукой,

Не пребывает он со мною рядом,

Лишь издали довольствуется взглядом.

Его печаль мрачна и глубока,

От горя стал он тоньше волоска,

Уже он думает в тоске о смерти:

Сей волосок — на волоске от смерти.

Из-за него — я за завесой бед,

Он упадет — и я увижу свет:

Твое лицо, сорвав покров, увижу —

Я солнце дня без облаков увижу!»

Она стыдливо начала письмо,

Но сорвала стыдливости клеймо,

В конце поставив в качестве печатки

Привет сердечный, как лобзанье сладкий.

Свернула свиток, горести полна,

Что за немилым замужем она,

И кровью слез на свитке подписалась,

Прося у бога, чья извечна жалость,

Прощенья, что она из града бед,

Из государства горя шлет привет

Тому, кто жизнью сыт и кто с отвагой

Готов погибнуть, видя в этом благо, —

Чтобы, прочтя своей рабы слова,

Узнал он, что любовь ее жива.

ПОСЛАНЕЦ ДОСТАВЛЯЕТ ПИСЬМО ЛАЙЛИ МАДЖНУНУ

Когда Лайли упрятала в кармане

Исполненное галии посланье,

Она решила: нужен ей посол,

Чтоб он ее любимого нашел.

Лайли на луг явилась спозаранок

В сопровожденье нескольких служанок,

Как куропатка горная мила..

Вблизи вода проточная текла-

Желанная, серебряного цвета,

Всех жаждущих вода поила эта.

Лайли, внимая, как шумит родник,

Мечтала, чтоб гонец пред ней возник,

Чтоб он с письмом помчался поскорее

От родника — к тому, кто всех роднее,

Чтобы сбылось желание ее,

Чтоб друг прочел послание ее!

Вот верховой неведомо откуда

К воде направил своего верблюда:

Не ветер, но, как ветер, был летуч,

Не горный ключ, но быстрым был, как ключ.

Он к светлой влаге устремился прямо,

Как будто воду увидал Замзама.

Поставил он, уставший от езды,

Верблюда на колени у воды

И сам прильнул к воде без лишней речи,

Как Хызр, исток живой воды обретший.

Лайли сказала. «Мне твои черты

Знакомы, кажется. Откуда ты?»

А тот: «Моя отчизна — область Наджда,

Где утоляется святая жажда.

Из глины Наджда сделан мой замес,

Но в этой глине отблеск есть небес».

Лайли сказала «Некто, с ликом юным,

Чье имя Кайс, но прозванный Маджнуном,

Чье сердце горестью потрясено,

В той области скитается давно.

Не свел ли ты знакомство с тем скитальцем?

Беседовал, быть может, со страдальцем?»

Ответил всадник: «Да, я с ним знаком,

И дружбы с ним я осенен крылом.

Ему явил я верности начало,

И речь моя Маджнуна утешала.

Где б ни был я, молюсь я, чтоб господь

Помог ему все беды побороть».

Лайли спросила: «Что с ним, горемыкой?

А тот: «От боли страждет он великой.

Он с беспокойством видит род людской,

Лишь у зверей находит он покой.

То на скале он складывает строки,

И слезы сердца сушит зной жестокий,

А то в пещере стих его скорбит,

И сыплется на Кайса пыль обид».

Тогда Лайли спросила, замирая:

«А та, кого он любит, — кто такая?»

Ответил тот: «Ее зовут Лайли.

«Лайли!» — кричит он, падая в пыли,

«Лайли!» — он плачет, на ноги вставая,

Лайли — его слезы вода живая.

Из всех даров и неба и земли

Он выбрал для души одну Лайли.

Лишь это имя — дар его словесный,

Ему слова другие неизвестны».

Заплакала несчастная Лайли,

И тайну сердца губы изрекли:

«Я та, чья родина — в мечтах Маджнуна,

Я та, чье имя — на устах Маджнуна.

В груди его ожог — из-за меня,

Страдалец изнемог — из-за меня.

Его мученья я первопричина, —

Его свеченье и его кручина.

И я горю в огне — из-за него,

И горе, горе мне — из-за него!

Но он не знает, что горю я тоже,

Что это пламя на его похоже.

Да за тебя отныне смерть приму,

Коль от меня доставишь весть ему!

Есть свиток. Из моей он создан крови,

И кровь моя пылает в каждом слове.

Помчись, узнав пылание мое,

Отдай ему послание мое!

Затем с ответом возвратись обратно,

Как друг, кому тоска моя понятна.

Ты унеси огонь моей свечи,

А мне сиянье светоча вручи!»

Ответил благородный: «Горем жгучим

Из-за тебя Маджнун томим и мучим,

Но положу предел его скорбям,

Твое письмо Маджнуну передам, —

За буковку того письма любую

Он жизнь отдаст и душу дорогую!

Ему твое письмо вручить я рад:

То для меня награда из наград».

В печали счастье обретя нежданно,

Лайли письмо достала из кармана,

Вложила в свиток среди скорбных строк

Травинку желтую и волосок, —

Пусть друг поймет их как иносказанье:

«С тобой в разлуке, в горе и терзанье,

Я высохла, как желтая трава,

Как волосок — худа, едва жива».

К Маджнуну всадник с ликом благородным

Помчался на верблюде быстроходном,

В глухую даль безумцу он повез

Посланье, полное любви и слез.

Он прибыл, стал искать его повсюду,

Пришлось метаться по степи верблюду,

Но был безлюден и безмолвен дол.

Уже гонец в отчаянье пришел,

Решил он под скалою на мгновенье

От поисков найти отдохновенье —

И Кайса в скалах он увидел вдруг,

Но странен был его несчастный друг:

Светился весь, хотя лишился света,

Дыханье — здесь, душа — далеко где-то,

Он бодрствовал, но видел мир во сне,

Здесь внутренне, он был не здесь извне,

Он пребывал вне времени и меры,

Вне солнечной вращающейся сферы.

Любить не вправе, за любовь гоним,

Уже не веруя, что сам любим,

Ом всё же чтил одной любви законы,

От нелюбви навеки отрешенный.

Как ни старался преданный гонец

Привлечь его вниманье наконец,

Не привели старания к удаче.

Тогда решил он действовать иначе,

Запел он. так поют в глухом краю

Погонщики верблюдов песнь свою.

«Лайли! Лайли!» — гремело справа, слева.

Постигнет ли безумец шум напева?

Но, кажется, вошло то имя в слух —

Или Маджнун обрел сознанье вдруг?

Спросил он: «Кто ты и чего ты просишь?

Зачем ты это имя произносишь?»

А тот: «Я сделался гонцом Лайли,

Затем что озарен лицом Лайли, —

Лайли, к которой страсть твоя стремится,

Лайли, кто скорбных глаз твоих зеница!»

Сказал Маджнун. «Назойлив, неучтив,

Заране губы амброй не отмыв,

Как ты посмел, дерзнул устами сими

Выкрикивать всё время это имя?»

А тот: «Язык и словник я Лайли,

Посредник и толковник я Лайли.

Как раб, сейчас к тебе подъемлю длани:

Как жемчуг, ты прими ее посланье!»

Маджнуну в сердце, сладко и остро,

Весть о письме вонзилась, как перо.

Из рук гонца, явив ему почтенье,

Письмо возлюбленной он взял в смятенье,

Он имя милое увидел сам,

Поднес его к устам, потом к глазам.

Письмо с такой благоухало силой,

Что свет его сознанья погасило,

Упал он, ко всему на свете глух,

Утратив разум, зрение и слух.

Когда же вновь познал он просветленье,

Запел такую песню в исступленье:

«Письмо не завязь, что таит мечту,

Но я, увядший, снова с ним цвету

То — крошки хлеба верности, та малость,

Которая мне, нищему, досталась.

В письме таится мускус дорогой,

Как в сумке, нам даримой кабаргой.

Письмо такое станет талисманом

Для тех, кто ранен в сердце в мире странном,

Нет, ладанкой, что счастьем нам дана

Да от несчастья нас хранит она!»

Когда же он раскрыл письмо любимой,

Запел другую песню одержимый:

«То не письмо, то — ранняя весна,

В саду надежд — фиалок новизна.

То — строки верности, скрижали ласки,

Заставок, буквиц радужные краски.

То — свежесть, блеск и яркость полотна,

На коем радость изображена.

То — буквы-муравьи несут мне благо,

А их дорожка — белая бумага.

Как зернышки, уносят муравьи

Сердца, познавшие печаль любви».

Здесь буква каждая была сосудом,

В котором наслажденье слито с чудом.

Маджнун их выслушал, и каждый раз

От жгучей смеси он пускался в пляс.

Казалось, буквы, и слова, и строчки —

Пропитанные мускусом цепочки.

Цепочки превращались в кандалы

Отрад, что были мудрецам милы.

Был в том письме блаженства преизбыток,

Стал талисманом сердца этот свиток!

Гонец узрел в глазах Маджнуна свет,

Сказал, чтоб на письмо он дал ответ

Сказал Маджнун: «На чем писать сумею

И чем, скажи, — не кровью ли своею?

Бумаги нет, и нет пера в руке, —

Иль пальцем напишу я на песке?»

Тогда посланец на своем верблюде

Немедленно покинул то безлюдье,

В одну стоянку прибыл ввечеру

И двинулся к ближайшему шатру

Там и перо нашел он, и бумагу

Когда рассвет велел взметнуться стягу,

К Маджнуну он, к подножью диких скал,

Со всем необходимым прискакал.

Тот взял перо, бумагу и такою

Свое посланье начал он строкою.

МАДЖНУН ПИШЕТ ОТВЕТ НА ПИСЬМО ЛАЙЛИ

«Когда посланье пишет чистота,

Началом, украшением листа

Должно быть имя бога: он — единый,

Раскрывший нам врата первопричины.

Он тот, кому кругом внимает жизнь,

Он жизнь дает и отнимает жизнь.

Он тот, кто силою неизъяснимой

Соединит влюбленного с любимой

Иль стоязыким опалит огнем,

Чтоб не познали радости вдвоем».

Когда он строки завершил введения,

Повел слова страданья и смятенья

«Посланье от того, кто брошен той,

Что для другого блещет красотой.

Тот, чья постель — среди травы колючей,

Взывает к розе, нежной и пахучей.

Улыбкой ты чаруешь, как весна, —

Но только не того, чья грудь больна.

Ты сад, где ворон реет невозбранно,

Для всех лекарство, для меня ты — рана.

Ты от меня таишься, точно клад,

Даря другим жемчужины отрад.

Ты — облако для всех, но для меня-то

Ты не дождем, а молнией чревата.

На все поля ты влагу пролила

И только мой посев сожгла дотла.

Сгорело поле, в пепел превратилось, —

Так вот они, твое добро и милость!

О, пахаря такого пожалей,

Хотя бы каплю на поле пролей!

Прозрачный ключ, ты лишь тому в угоду

Струишь свою живительную воду,

Кто влагою пресыщен, а не мне,

Чье сердце жаждет, чья душа в огне.

Лишь Хызра награди подобным даром, —

Погибнуть прикажи всем Искандарам!»

Ту воду животворную, что царь,

Чьи губы пересохли, жаждал встарь,

Дано ль испить бездомному бродяге?

Мне ль, нищему, мечтать об этой влаге?

Когда пришло, повеяло добром

Письмо, что начертала ты пером, —

Я им от крови осушил ресницы,

В грудь вместо сердца те вложил страницы.

То был мне талисман, чтоб я окреп,

То мне, голодному, дала ты хлеб.

Читал я верности твоей скрижали,

А слезы горести из глаз бежали.

Я на надежду открывал намек,

Но песню скорби сдерживать не мог.

Мне кажется, что ты грустишь притворно,

Что ты словес неправды сеешь зерна.

Тебя тревожит горький мой удел,

Но горя я в письме не разглядел.

Ты пишешь: «Я тебя не позабуду,

Покуда мыслю, я с тобой пребуду...»

Но можно ль мне писать слова любви,

Когда с другим все помыслы твои?

Нет, я бесстыдства не пойму такого:

В объятьях одного — любить другого!

Замаран твой язык, речь не чиста

Ведь целовал другой твои уста!

Пусть даже не найду в тебе изъяна,

Решив, что нет в твоих словах обмана, —

Влюбленный подозрителен всегда,

Во всем ему мерещится беда.

Он слышит веский довод в каждом слухе,

Слона живого видит в мертвой мухе,

О горстке пыли думает гора, —

Нет, горести тяжелая пора!

Пред ним змеею муравей предстанет, —

Израненную душу всё изранит!

В том доме, где любимая живет,

На крыше птица зернышки клюет,

А он решит, лишь взгляд на птицу бросит,

Что письма от соперника приносит...

«Не стала, — пишешь, — мужу я женой,

Мой муж далек от близости со мной...»

Но разве мало мне той тяжкой раны,

Что он — твой собеседник постоянный?

Сокрыт все годы от меня твой лик,

А для него открыт он каждый миг

Срывает он плоды бесед с тобою,

А мне нельзя в твой сад ступить стопою.

Ты пишешь мне: «Его томит недуг,

От горя погибает мой супруг,

Он скоро отойдет невозвратимо,

Как будто на ветру — полоска дыма...»

Но кто же твой чертог покинет вдруг?

Красы твоей знаток? Твой верный друг?

Едва покинет ворон ветвь инжира,

Слетятся к ней тотчас все птицы мира!

Дано всем людям в жены взять вдову,

Лишь я такой надеждой не живу.

Поскольку не приближусь я к надежде,

Пребуду в безнадежности, как прежде.

Поскольку ты надежду отняла,

Да будет безнадежность мне мила.

Поскольку равнодушна ты к больному,

Я счастлив, что желанна ты другому.

Поскольку ты с врагами заодно,

Да будет счастье недругам дано.

Поскольку вы слились в одном желанье,

Да будет жить мое — в твоем желанье.

Коль шелуху ты любишь, неплоха

Та шелуха. Совсем не шелуха!

Твоя любовь дает ей облик новый.

Она становится ядром, основой.

Тот, кто тобою избран и любим,

Становится избранником моим.

Любовью награжденного твоею

Любить я должен, не любить не смею.

Самоотверженной да будет страсть.

Для блага милой надо жертвой пасть.

Мне подавить свои желанья надо,

Коль в этом для возлюбленной — отрада.

Любовь от себялюбья далека.

Влюбленному мила его тоска,

А счастья он пугается заране.

Он — прах в степи несбывшихся желаний.

Хотя мне радость не дана тобой,

Хотя не осчастливлен я судьбой,

Да дни пройдут твои среди веселий,

Когда желанной ты достигнешь цели.

Живи в кругу друзей, в саду любви,

И пусть умру я — долго ты живи».

МУЖ ЛАЙЛИ ЗАБОЛЕВАЕТ И УМИРАЕТ ОТ НЕРАЗДЕЛЕННОЙ СТРАСТИ

Таинственных событий провозвестник,

Такие образы творит кудесник:

Святыня, озаряющая мир,

О нет, в Китае созданный кумир,

Лайли, с душой, подобною твердыне, —

Нет, яркий месяц в звездном паланкине,

Супругу ласкою не воздала

За все его хорошие дела,

К ларцу любви не подпускала мужа,

Покорности пред ним не обнаружа,

И удовлетворения тетрадь

Не стала перед мужем раскрывать.

Супружеского не изведав блага,

Он заболел и слег в постель, бедняга.

В соединенье он обрел беду

О пользе думал, а пришел к вреду

Соединенье — груз невыносимый,

Коль друг — не друг, любимый — не любимый.

Всё время видеть пред собой Эдем,

Вступить в него не смея вместе с тем, —

Ужаснее стократ и безысходней,

Чем огненные муки преисподней.

Лишь о Лайли он думал, лишь о ней,

И делалась его болезнь сильней.

Он в лихорадке пламенел, и била

Так часто, жарко пульсовая жила,

Что пульс прощупывавшая рука

Подпрыгивала! Смерть была близка,

И, если палец к пульсу прикасался,

Он сразу, как свеча, воспламенялся.

Когда явился к изголовью врач,

То стал искать пути к здоровью врач,

Но, колбу увидав с мочой больного,

Решил: больной не исцелится снова.

Он быстро таял на глазах врача, —

В себе таила смерть его моча.

В ужасных муках тяжкого недуга

Кончались дни злосчастного супруга,

И вечность сжалилась над ним и вдруг

Его от всех освободила мук,

От вожделения спасла больного,

И он из плена вырвался земного,

Из клетки мира вырвалась душа,

В потусторонний, вольный мир спеша.

Чтоб вечно жить, скончался он, страдая.

Возможность разве есть у нас другая?

Душа сначала боль познать должна:

Тогда лишь будет в плоть заключена.

Ты в боли пребываешь в сей юдоли

И оставляешь землю, полон боли.

Существованье — боль, и боль — исход.

О, этот мир, где в боли боль живет!

Лишь тот избегнет боли и кручины,

Кто умереть способен до кончины...

Лайли, скорбя от Кайса вдалеке,

Влачила дни в унынье и тоске.

По мужу траур — средством был, не боле,

Чтоб сердце облегчить от тяжкой боли.

Сгустилась боль в ее груди в клубок,

И вздох ее был жарок и глубок,

И слезы траура ей облегчали

Возможность выражения печали.

Когда она рыдала. «Милый друг!»

И жемчуг слез блистал, — то не супруг

Предметом был ее мольбы унылой.

Другой мерещился ей образ милый.

Надев одежды горя и беды,

Сидела по обычаю идды.

Рыдала по ночам на скорбном ложе,

Но имя в помыслах — одно и то же,

В слезах и горе пребывала днем,

Но плакала — о нем, всегда о нем:

Она печать использовала вдовью,

Чтоб вволю плакать над своей любовью,

И замолкали злые языки

При этих звуках горя и тоски.

МАДЖНУН ПЛАЧЕТ, УЗНАВ О СМЕРТИ МУЖА ЛАЙЛИ, И ДОСТАВИВШИЙ ЕМУ ЭТУ ВЕСТЬ СПРАШИВАЕТ О ПРИЧИНЕ ЕГО СЛЕЗ

Тот, кто пришел к Маджнуну через степи,

Тем самым разума разбивши цепи,

Чьи речи о замужестве Лайли

Безумного скитальца потрясли, —

Решил смягчить удар непозабытый,

Играя на струне, любовью свитой.

Узнав, что сделалась Лайли вдовой,

Помчался в степь глухую верховой,

И долго он скакал в пыли блужданий,

И отыскал Маджнуна в глухомани.

Сказал он: «Для тебя отрада есть.

Произнести позволь мне эту весть.

Колючка на твое упала поле,

Пронзила душу, ты кричал от боли,

Но ветер смерти без следа унес

Причину горестей твоих и слез,

А говоря короче — новобрачный

Ушел из сей юдоли жизни мрачной,

Ушел, унес навеки свой недуг,

А бытие тебе оставил вдруг».

Маджнун, узнав, что муж Лайли скончался,

Что он с юдолью бренной распрощался,

Заплакал, словно облако весной,

Стеная, извиваясь, как больной.

Не понимая, почему он плачет,

Тот вестник вопросил: «Что это значит?

О государь влюбленных, ты велик,

Ты в тайну таинства любви проник.

Не ты ль кричал в тоске невыразимой,

Услышав о замужестве любимой?

Не ты ль весь мир в отчаянье поверг

Так, что в глазах вселенной свет померк?

И вот, когда соперник твой скончался

И с этой вестью я к тебе примчался,

Как и тогда, горюешь ты опять,

Ты снова начал плакать и стенать.

Как согласуешь слезы те и эти?

Ответствуй мне, нуждаюсь я в ответе!»

Сказал Маджнун: «Я плакал в первый раз,

Затем что душу этот брак потряс.

Тот, кто не плачет от душевной раны,

Не человек, а камень бездыханный.

А ныне потому я слезы лью,

Что пламень душу охватил мою.

Тот, кто не только серебро и злато,

Кто отдал всё, чем жизнь была богата,

Кто мир отверг, чтоб с милой быть вдвоем,

Кто стал для юной розы соловьем,

Чьим домом сделался цветник любимой,

Чьим светочем зажегся лик любимой, —

Скончался, не познав ее любви,

Не увенчав сближеньем дни свои.

И я бреду за милой дни за днями,

И тысяча фарсангов между нами.

В пещере сплю в неведомом краю,

В глухой степи я утро застаю.

Мы и мечтать не смеем о сближенье,

Нам не поможет и воображенье,

Мы только в том сближенье познаем,

Что страждем в мироздании одном,

Что по одной земле ступаем оба,

Что будут в той земле два наших гроба.

Ты знаешь, смертью я умру какой?

В пыли разлуки лягу, как изгой.

Провижу — этот час наступит вскоре,

Я из груди исторгну пламя горя,

Со всеми разлучен, не только с ней,

Я лягу средь колючек и камней.

Мне будут сострадать одни лишь звери,

И лишь газель заплачет о потере,

И вспомню я газель — отраду глаз,

И, руку протянув, в последний раз

Я притяну газель в объятья страстно,

И без сознанья отойду безгласно.

Душа с сознаньем пустятся в полет,

А мир мою кончину осмеет.

В могиле мне устроят новоселье,

Когда покину кладбище газелье,

В могиле сохраню свою любовь,

Пока из мертвых не восстану вновь.

Тот, кто стезю скорбей избрал заране,

Чье сердце — в язвах горя и страданий,

Себя счастливцем да не смеет счесть,

О смерти недруга услышав весть.

Как посмеюсь над бедствием другого,

Коль сам страшусь я бедствия такого?

Забудет ли сей злобный небосвод,

Когда и чей приблизится черед?

Вчера сопернику нанес он рану,

А завтра я добычей смерти стану

Не лучше ль плакать над своей душой,

Чем радоваться гибели чужой?

Кто истинный мудрец в земной юдоли?

Тот, кто чужой не радуется боли!»

Сказав, Маджнун прощенья попросил

У вестника, что выбился из сил.

Тот к землякам помчался по долинам,

Остался Кайс в сообществе зверином.

МАДЖНУН ПРИХОДИТ К СТОЯНКЕ ЛАЙЛИ И ВСТРЕЧАЕТ ПСА, КОТОРОГО КОГДА-ТО ВИДЕЛ НЕПОДАЛЕКУ ОТ ЕЕ ШАТРА

Тот, кто явил нам ожерелье строк,

Такую речь правдивую изрек:

Тот, кто утратил в бренном океане

И разума, и сердца достоянье,

Разбил благополучия ладью,

Препоручив обломкам жизнь свою, —

Теперь узнал от вестника благого,

Что нет в живых соперника былого,

Что может он к возлюбленной прийти,

Поскольку нет преграды на пути,

Что розы ветер не коснулся даже,

Что юная луна взошла без стражи!

От силы исступления живой

Он побежал быстрей, чем верховой:

Как бы верблюдица была той силой,

Что принесла его к стоянке милой!

Растерян, он метался в том краю,

Искал Маджнун любимую свою.

Внезапно средь безмолвия степного

Увидел пса, бессильного, больного.

Для бега и охоты был он слаб:

Иссякла мощь его недужных лап.

Парша изъела шерсть, а морда — в шрамах

От злых укусов хищников упрямых.

Так исхудал он посреди песков,

Что ребра выпирали из боков.

То был мешок с костями затверделый,

Чехол, натянутый на лук и стрелы!

Обезволосел хвост — казаться мог

Как бы змеей, свернувшейся в клубок.

Пасть обеззубела, а зубы эти

Перегрызали прежде всё на свете!

Иль с голоду остатки сил собрал

И собственные зубы он сожрал?

На теле язва страшная на язве, —

От язв мучительных не взвоешь разве?

Как рты, разъяты язвы, а клоки

Мышц, мяса, кожи — словно языки.

В тех язвах-ртах торчат, как зубы, кости,

И, кажется, они скрипят от злости.

Нет, нет, на теле кожа — точно сеть,

На чьи ячейки больно вам смотреть,

Но застревали мухи, а не лани

В ячейках сети — в каждой рваной ране.

Заносчиво дразня больного пса,

Говаривала хитрая лиса:

«Губитель тигров, лев свиреполицый,

Вступи в сраженье с немощной лисицей!

Где шерсть твоя? Ты хочешь жить с людьми?

О голый, шубу ты с меня сними!»

Маджнун, увидев пса, душой смутился,

Как по щеке слеза, в песок скатился,

Пред псом сто раз поцеловал он прах,

Как тень валяясь у него в ногах.

Чтобы не больно было стертой коже,

Из мягкого песка устроил ложе,

В подушку — в умиленье и любви —

Для пса колени превратил свои.

Слезами язвы он омыл и тело

Его чесал и гладил то и дело,

Прогнал он мух, что возлюбили гниль,

Стряхнул с боков, спины и морды пыль.

Уврачевав страданья пса больного,

Уста открыл он для такого слова:

«Ошейник твой — свидетель добрых дел:

Ты ожерелье верности надел!

Ты верность, преданность в закон возводишь

И этим человека превосходишь,

Добыв кусок еды, из тех же рук

Ты сто камней готов отведать вдруг

Ты днем — пастух, а ночью — сторож верный,

И даже львам внушаешь страх безмерный.

Твоей расплаты убоялся вор,

И волк с тобой вступить не смеет в спор.

Ночных бродяг ты лаем устрашаешь,

В ночную стражу бдительность вселяешь.

Один твой голос на путях земных

Ценнее сотен стражников ночных.

Ты — лев, когда стремглав летишь во мраке,

Страж пред тобой — ничтожнее собаки.

Тем, кто во мраке не нашел дорог,

Твой лай добраться до дому помог

Тем, кто во тьме сошел с пути нежданно,

Твой лай звучит, как музыка органа.

Тем, кто с пирушки движется домой,

Твой лай — как звук родной во тьме ночной.

Когда охоты познаешь ты счастье,

Сам властелин твоей покорен власти.

Пускай твой поводок — в его руке,

Но кто кого ведет на поводке?

Ты — в беличьем меху, в шелку немятом,

Ошейник блещет жемчугом и златом.

Вперед умчишься — за тобой коня

Погонит царь, доспехами звеня.

Еду, которая тебе желанна,

С его ты получаешь дастархана,

А за добычей, полон быстроты,

Он так же страстно гонится, как ты.

Твой бег таков, что даже птиц тревожит,

И тень твоя тебя догнать не может

Что птица? Вихрь твою изведал власть,

И он тебе попасть боится в пасть!

А сколько лис твои узнали зубы,

Когда, нагнав, ты разрывал их шубы,

И даже было жалко тех бедняг,

Когда им шубы зашивал скорняк.

Тебя страшился барс на горных кручах,

Он убегал от лап твоих могучих:

Хотя отвагой, мощью обладал, —

Как в крепости, сидел он между скал.

Твой норов понял лев, и царь животных

Со страху скрылся в зарослях болотных:

Хотя в тех тростниках — обилье стрел,

Он воевать с тобою не посмел.

Пугал ты стадо целое оленье —

Так лань могла ль с тобой вступить в боренье?

На всем бегу настигнутый тобой,

Добычей делался онагр любой.

Лишь зайцу стоило тебе присниться —

Сон убегал: ведь сон тебя боится!

Таков рассказ о юности твоей,

О радости твоих начальных дней.

И вот, когда пришел твой день постылый,

Когда не стало в лапах прежней силы, —

Кто благодарность в дар тебе принес?

Тебя с презреньем вышвырнули, пес!

Пока со смертью вместе я не лягу,

Да не забуду я тебя, беднягу!

Давно ль ты верным был слугой Лайли?

Давно ль ты охранял покой Лайли?

Пускай судьбою ныне ты обижен,

Лишен сей чести, в звании унижен,

Я ниже пал, твоих достоин слез

Твой хвост — ошейник мой, я есмь твой пес!

Давай с тобою участь мы разделим,

Ошейник твой мне станет ожерельем,

Надев ошейник верности Лайли,

У ног твоих коснусь лицом земли-

К ее шатру те приближались ноги,

Или бежали по ее дороге,

Или ступали вкруг ее шатра,

Всю ночь не отдыхая до утра.

На госпожу смотрели дорогую

Твои глаза, и я их поцелую.

С ее дороги ветер поднял прах

И сделал прах сурьмой в твоих глазах.

Твой хвост — кольцо у милого порога —

Оправлю в жемчуг слез, а их так много!

К тавру, что выжгли на твоем бедре, —

Знак верности читаю в том тавре, —

Я сердце приложу какое счастье —

Ожог тавра ожечь ожогом страсти!

Короче: весь ты, сутью всей — как весть

О милой, чья судьба — сиять и цвесть.

Когда вода в ручей вернется снова,

Когда воспрянешь у шатра родного,

Когда получишь доступ к тем дверям,

К ее высокой милости дарам,

На прахе заповедной той округи

Следы увидишь ног моей подруги, —

Ты поцелуй тот прах и тот порог:

То я следы целую легких ног!

Когда в шатре подруги будут гости

И ты из рук ее получишь кости,

То помни, верен щедрому шатру

Я — сотрапезник на твоем пиру!

Когда порог моей любви безгрешной

Ты будешь охранять во тьме кромешной,

Ты помни, что и я в дали глухой

Не сплю, храня возлюбленной покой.

Когда заговорят весною грозы

И на шатре подруги вспыхнут слезы, —

Чтоб сжалилась она, начни рассказ

Про слезы из моих бессонных глаз.

Когда, не зная сна, подруга выйдет

В вечерний час, луну в степи увидит,

Отрадный сон ты на нее навей,

Ей передав слова любви моей-

„Губительница львов оцепенелых!

О ты, чей меч окрашен кровью смелых!

Доколе, обезумев от любви,

В скитаньях буду дни влачить свои?

Вдали от милой и моих стремлений

Я другом стал онагров и оленей.

Я, жалкое игралище судеб,

В пыли разъединения ослеп.

Сегодня, обескровленный любовью,

Я к твоему приблизился становью.

Боюсь, еще на шаг ступлю вперед —

Отчаянье мне сердце разорвет.

Едва одна разрушится преграда,

Уже сто новых одолеть мне надо.

Надежды льва как будто бы сбылись,

Но льва подстерегает хитрый лис, —

Его, идущего к тебе в тревоге,

Погубит лис коварный, хромоногий.

Меня, страдальца, воодушеви —

Как лев я буду на путях любви.

Отвагу льва я проявлю повсюду

И на твое ристалище прибуду,

Добычу, возвещенную судьбой,

Найду в соединении с тобой.

А если не достигну этой цели,

То смерти я боялся ли доселе?

Ты — от меня, я — от тебя, вдвоем,

Когда умру, свободу обретем».

МАДЖНУН НАДЕВАЕТ БАРАНЬЮ ШКУРУ И ПРИХОДИТ К ШАТРУ ЛАЯЛИ ВМЕСТЕ С ЕЕ СТАДОМ

Так извлекает мастер остроглазый

Ядро из скорлупы сего рассказа:

Тот, кто, избрав духовную тропу,

Познал любви ядро и скорлупу,

Измучился от боли нестерпимой,

Когда достиг становища любимой.

Идти к Лайли? На это есть запрет.

Страдать вдали? Но силы воли нет!

Чем ближе был к любимой одержимый,

Тем исступленней жаждал он любимой.

В смятении блуждал он в том краю,

Не зная, чем утишить боль свою.

У всех, кто видеть мог его мытарства,

От ран сердечных он просил лекарства,

Кого бы ни встречал на том пути,

Себе на помощь он просил прийти.

Однажды он в степи увидел стадо,

И родилась в его груди отрада.

Был запах амбры в поднятой пыли:

Владели стадом родичи Лайли.

Лик пастуха сиял нездешним светом-

Как бы Лайли жила в сиянье этом.

Сказал Маджнун: «Из шерсти твой палас, —

Не в нем ли благодать Мусы зажглась?

Взойдешь на холм — и станет холм Синаем,

А сам Синай тобою озаряем.

Твой посох эту землю осенил,

Его страшится сфер небесных Нил.

Куда бы ни попал твой посох ярый,

На хищников обрушит он удары,

Он только с виду посох, ибо он

Для недругов — губительный дракон.

Твоя праща на поле каменистом

Внушает страх зверью тревожным свистом.

Когда раскручиваешь ты пращу,

Решая: «Камень в хищника пущу», —

Дрожит свирепый волк, разбойник старый,

Бежит в испуге от твоей отары.

А если камень из пращи метнешь

Во Льва зодиакального, то дрожь

Почувствует сей Лев и трепет страшный

И в страхе бросится с небесной башни.

Ты всех поишь из чаши молоком,

Заботишься о здравии людском.

Спешит сей мир — с зарею ли, с закатом —

Дать молоко ягнятам и козлятам,

И только мне, чья жажда глубока,

Ни капли не дает он молока.

Не будь, как этот мир, жесток, прошу я,

Дай молока один глоток, прошу я!

Прошу такого молока, пастух,

Чтобы не плоть усилилась, а дух.

То есть прошу любви, великодушия,

О, сжалься надо мной, душа пастушья,

Ты помоги мне ласки молоком,

К Лайли меня ты отведи тайком,

Чтоб, сидя в тихом уголке, незримый,

Я мог увидеть красоту любимой.

Ты на меня надень ошейник пса,

Чтоб воссияла мне ее краса.

Как пес, улягусь, может быть, на лапах,

Ее порога обоняя запах.

А нет — я облачусь в иной наряд:

Она — пастух, бараном стать я рад!

С душой разбитой, я лишен и тела.

О, где та плоть, чтоб остов мой одела!

Да принесет мне счастье этот день:

Баранью шкуру на меня надень.

Да спутниками будут мне бараны:

Войду в приют заветный и желанный.

Как только мы достигнем той земли,

На стадо бросит беглый взгляд Лайли,

И окажусь я тоже в этом взгляде,

И на нее взгляну, сокрытый в стаде».

Сказав — как тень, бессильный, он упал,

Как мертвый, в прах могильный он упал.

Луна и Рыба — всей Земли опора[42] —

Шли мимо, древний путь свершая скоро,

И вот уже над степью день потух.

Сидел над ним и слезы лил пастух.

Когда Маджнун пришел в себя и горе

Еще сильней зажглось в печальном взоре,

Сказал пастух, безумца возлюбя:

«О потерявший самого себя!

Обрадуйся — настала ночь влюбленных,

Настало время встречи разлученных!»

Затем баранью шкуру он принес.

Сказал: «Ступай к Лайли, не зная слез.

Пляши, вступив в сообщество баранье,

Будь радостен в зверином одеянье.

Лайли, быть может, как и в прошлый раз,

Всё стадо обойдет в вечерний час

И вдруг тебя узнает, улыбнется,

Ладонью ласковой тебя коснется».

Маджнун, узнав, что свет его души

Обходит стадо вечером, в тиши,

Надел баранью шкуру, в новой коже

На четвереньки встал, с бараном схожий,

Ногам двумя руками он помог,

Стал, как животное, четвероног.

Так, горем согнутый, бежал он рядом —

Спина к спине, нога к ноге — со стадом.

К любимой, всем преградам вопреки,

Спешили две ноги и две руки.

И говорил он про себя: «О боже,

В какой меня теперь ты видишь коже!

Она дороже и почетней всех:

Пред ней тускнеет серой белки мех!

Чтоб увидать нежнейшую из гурий,

Я вон из кожи лезу в этой шкуре!»

Так сам с собою вел он разговор,

Когда Лайли увидел он шатер.

Четырнадцатидневною луною

Лайли тропинкой двинулась степною,

Остановилась в тот вечерний час:

Она со стада не спускала глаз.

Прошли пред нею овцы, и бараны,

И козы, и один пугливый, странный

Баран замедлил, трепетом объят, —

Был человеческим печальный взгляд.

Он выдержку утратил и терпенье,

Власть над собой он потерял в смятенье,

Издал он вопль, в беспамятстве упав,

Как ствол, что срублен средь зеленых трав.

Лайли узнала сразу грустный голос

Любимого, чье сердце раскололось.

Он шкуру распластал — сухую плоть,

Уже не в силах горе побороть,

Он потерял сознание и разум,

Не слышал ухом и не видел глазом.

Она его в объятья приняла,

Омыв слезами пыль с его чела.

Едва почувствовав ее дыханье,

Пришел он из беспамятства в сознанье,

Взглянул, сложил ладони перед ней,

Упал в земном поклоне перед ней.

Сказал: «Очей отверстых ты зеница,

Ты — храм для тех, кто жаждет поклониться,

Ты — горной розы благодатный цвет,

Ты — всех достоинств незакатный свет,

Ты — на горе престол, я — пыль земная.

Как жаль, что я — такой и ты — такая!

Поверю ль, падший и едва живой,

Что над моей ты светишь головой!

Пристало ли престолу в выси горной

Быть утвержденным над травою сорной?

Ужель в руках держу я твой подол?

Иль грежу я? Иль я с ума сошел?

Сон винопийцы есть не что иное,

Как умопомрачение хмельное.

Тебя, не предназначенную мне,

Ужели тоже вижу я во сне?

Но чудный сон, в котором ты приснилась,

В котором даришь мне покой и милость, —

Не сон, а бденье радости моей,

Свидетельство, что стал мой взор ясней».

Лайли, его любви увидев прочность,

Его речей огонь и беспорочность,

Сказала: «Мой вечерний гость, поверь,

Что радостна моя душа теперь,

Но меж друзьями не нужна преграда,

Чужую шкуру надевать не надо!

Сбрось эту шкуру, сделай мне добро,

От скорлупы освободи ядро,

Да посвятим друг другу два-три слова,

Являя нашу тайну без покрова».

Луна взошла, и засияла ночь.

Былые тяготы умчались прочь.

Они сидели вместе до рассвета,

Текли слова, не ведая запрета.

Сто повестей поведали уста

О том, как боль сильна, любовь чиста.

Еще осталось сто повествований,

Когда запела птица расставаний.

Взметнул рассвет свой волчий хвост — бунчук,

Пастух проснулся, громко вскрикнул вдруг

Услышав этот крик и опечалясь,

Влюбленные друг с другом распрощались.

Она вступила, стройная, в шатер,

Он залил кровью слез степной простор.

МАДЖНУН В ОБЩЕСТВЕ НИЩИХ ПРИХОДИТ К ШАТРУ ЛАЙЛИ, ОНА РАЗБИВАЕТ ЕГО ЧАШУ, И ОН ЭТОМУ РАДУЕТСЯ

Когда слагатель повести старинной

Рассказ о шкуре прочитал звериной,

Он с речи трепетной покров совлек

И предложил нам сахар этих строк:

Познавший, как тимпан, удар по коже,

Расставшись с ней, что жизни всей дороже,

В бараньей шкуре — ночью, утром, днем

Скитался Кайс в безлюдии степном

Ценил ее, как память о любимой,

Хранил ее, как дар неоценимый.

Но шкуру содрала судьба с него,

Оставила скитальца без всего.

Страдал он, как враги того хотели:

Нет милой рядом, шкуры нет на теле!

Без милой кто он в мире? Мертвый гость.

Без шкуры кто он в мире? Пыли горсть.

Так время шло, душа его пылала

И дымом даль степную застилала.

Однажды в полдень в том краю глухом

Свалился он, как тень, пред пастухом,

Чью доброту уже изведал дважды.

Сказал в огне неутолимой жажды:

«О врач моей измученной души,

Прошу я, боль мою ты утиши.

Я умер, я убит людского злобой,

Прошу я, воскресить меня попробуй.

В разлуке с милой смерть познав свою,

Уже я дух вручил небытию,

Но ты, второй Пса, велик деяньем,

Меня чудесным воскреси дыханьем.

Нельзя мне без нее существовать.

Прошу я, помоги ты мне опять».

Пастух заплакал от сердечной боли,

Сказал: «О друг, достойный лучшей доли,

Как много ты страданий перенес!

Из-за тебя я плачу кровью слез.

Да будешь ты судьбой своей услышан

И на престоле радости возвышен.

Ни в чем, уразумев твою беду,

Я лучшего лекарства не найду,

Как в следующем: твой кумир манящий,

Лайли, что молока и меда слаще,

Еженедельно, беднякам близка,

Готовит им еду из молока,

Всем сердцем предлагает братье нищей

Поужинать молочной, свежей пищей.

Отверженные из окрестных мест,

Кто ничего из рук судьбы не ест,

Стремятся к ней, взыскуя состраданья,

Из рук ее взыскуя пропитанья.

Сама хозяйка кормит всех бедняг,

Держа в руке свой разливной черпак,

И, сколько помещается в сосуде,

Дает еды, чтоб радовадись люди.

Чужой и свой, кто пищей обделен,

К ее шатру текут со всех сторон.

Как раз сегодня к ней придет на ужин

Убогий люд, что с нищетою дружен.

Ступай же с чашей, попроси еду,

Иди с голодными в одном ряду.

Быть может, там, где ест голодный вволю,

От тех щедрот и ты получишь долю».

Маджнуну эта весть ласкала слух.

Он сделал так, как предложил пастух.

К возлюбленной, надеждою объятый,

Отправился он с чашею щербатой.

Вступил он, полон горя, в тот приют

И видит: сотни горемык бредут,

Подходят к той, кто всех добрей и краше,

И подставляют суповые чаши,

И получают — жертвы бед и мук —

Желанную еду из милых рук.

Когда ее Маджнун увидел — разом

Его покинули душа и разум.

Едва он не упал в дорожный прах,

С трудом удерживаясь на ногах.

Он вслед за всеми к ней стопы направил

И, как другие, чашу ей подставил,

Но та, кто столь добра была к другим,

Совсем иначе поступила с ним:

Любимого она не накормила,

А чашу черпаком своим разбила.

Но был Маджнун так счастлив в этот миг,

Как будто он желанного достиг

Маджнуна опьянили, как раденье,

Ее удар и черепков паденье.

Плясал он, черепкам разбитым в лад,

Запел — и сразу стал напев крылат:

«Я наяву свою мечту увидел,

Я ныне счастья полноту увидел.

Она меня всем прочим предпочла,

Когда удар по чаше нанесла.

Лишь я был ею отличен открыто,

И чаша лишь моя была разбита.

Жаль — не разбила самого меня:

Я лучшего не знал бы в жизни дня!

Пришелся бы удар, меня потрясший,

По голове моей, а не по чаше, —

Я, с гордо поднятою головой,

Проник бы в таинство любви живой.

Уйду с разбитой чашей от любимой,

Но лишь о том тревожусь я, гонимый,

Чтоб, разбивая чашу бедняка,

Не заболела нежная рука.

Пусть будут лучше сто голов разбиты,

Пусть будут кровью сто сердец облиты!

Она мне в сердце свой вонзила меч,

Но можно ли мою любовь рассечь?»

МАДЖНУН ВСТРЕЧАЕТ ЛАИЛИ НА ОДНОЙ ИЗ ДОРОГ И ЗАСТЫВАЕТ НА МЕСТЕ В ОЖИДАНИИ ЕЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ; ПТИЦЫ ВЬЮТ У НЕГО НА ГОЛОВЕ ГНЕЗДО

Тот славный музыкант, певец искусный,

Кто был создателем сей песни грустной,

Такую тронул из чудесных струн:

Не радовался более Маджнун

Тому, что чашу милая разбила,

Опять блуждал он скорбно и уныло,

В огне разлуки пламенел опять,

Уже не в силах плакать и стенать.

Куда бы ни пошел он степью ровной,

Под ним земля как бы была жаровней,

Он прятался в тени гранитных скал —

От пламени спасения искал.

Под бременем невидимого груза,

Терпя жару полдневную тамуза,

Вошел в шатер отверженных — под сень

Большой акации, простершей тень.

Он стал смотреть, как часовой с твердыни,

На все четыре стороны пустыни —

И видит: люди издали спешат,

Как бы пустыню превращая в сад.

Они величьем, знатностью блистали,

В богатых паланкинах восседали.

Чтобы в степи найти на время кров,

Они разбили множество шатров..

Влюбленные, в своем безумье ложном,

Всегда безумствуют о невозможном, —

И сердце Кайса грезой обожглось:

Несбыточное, может быть, сбылось?

Быть может, видит он на этом месте

Весь род Лайли, пришедший с нею вместе?

«Увы, — себе сказал он, — это бред.

На невозможное надежды нет!»

Но вот среди других — одна явилась,

Среди блестящих звезд — луна явилась,

И вслед за нею, не боясь жары,

Красавицы покинули шатры,

Легко и плавно по земле ступая, —

Их тешила, казалось, пыль степная.

Маджнун подумал: «Кто идет сюда?

Они — источник пользы иль вреда?»

А путницы к нему спешили с думой:

«Кто обитатель сей земли угрюмой?»

Когда они поближе подошли,

Кого же увидал Маджнун? — Лайли!

Служанок и подруг с ней было много,

С его путем сошлась ее дорога.

Как только он взглянул на стройный стан,

Упал Маджнун, смятеньем обуян,

В беспамятстве он был подобен тени.

Лайли, над ним склонившись, на колени

Возлюбленного голову взяла

И зарыдала от людского зла.

Почуяв пламя слез, Маджнун очнулся,

И разум к одержимому вернулся.

Глаза их встретились в нежданный час,

И сразу же печаль ушла из глаз.

Все тайны сразу стали им известны,

Был сразу жемчуг просверлен словесный.

О, пусть нигде в обители мирской

Прощанье не становится тоской!

Маджнун сказал: «Меня оставишь ныне

Блуждающим среди глухой пустыни,

Но ты, в меня вдохнувшая любовь,

Скажи: когда с тобой увижусь вновь?»

Она сказала: «Мы продлим беседу

Я этим же путем назад поеду,

И если будешь здесь тогда стоять,

То мы с тобой увидимся опять».

Она ушла, а он в глуши остался,

Он, словно тело без души, остался.

Ушла очей похитившая свет,

А он в отчаянье смотрел ей вслед,

Стоял среди внезапного затишья

И о разлуке складывал двустишья.

На месте он стоял, как обещал.

Как дерево, стоял он и молчал.

Так, в исступленье страсти непостижной,

Маджнун стоял под солнцем, неподвижный.

Над ним простерла птица два крыла,

Гнездо на голове его свила.

В его кудрях, венчавших лба величье,

Как жемчуг, засверкали яйца птичьи,

И вылупились птенчики, и ввысь

Они с любовной песней поднялись.

Кто знает, сколько дней над ним промчалось?

Лайли домой пустыней возвращалась.

Вовеки не забудется тот час!

Она сошла с верблюдицы тотчас.

Когда, утомлены дорогой трудной,

На отдых все легли в степи безлюдной,

Она, сияя, поднялась в шатре,

В полдневный час подобная заре,

Обула иоги, покидая ложе,

В сапожки из пахучей козьей кожи.

Затем в небесно-голубой атлас

И в йеменские ленты облеклась,

Украсила себя, как древо рая,

Собой предмет всех помыслов являя.

Как куропатка горная мила,

Подобна пальме стройной, подошла

К Маджнуну, что стоял оцепенелый,

Давно покинув разума пределы.

В любовь он погрузил всё существо,

Не видел и не слышал ничего.

Окликнула его чуть слышно, нежно,

Но он молчал — сурово, безнадежно.

Воскликнула: «О верности звезда,

Ты верность исповедуешь всегда,

Взгляни на ту — я так тебя жалею, —

Кто сделал верность верою своею!»

Сказал он строго: «Кто ты? Мой покой

Зачем тревожишь ты в степи глухой?»

Она сказала: «Я твое стремленье,

И озарение, и ослепленье.

Я та, которой очарован ты,

Я та, которой крепко скован ты!»

Сказал. «Ступай. Моя любовь, пылая,

Сожжет весь мир от края и до края.

Сгорел твой внешний облик в том огне,

Всё внешнее отныне чуждо мне.

Когда мой челн познал любви бездонность,

Что для меня обычная влюбленность?

Влюбленного сперва влекут черты

Не внутренней, а внешней красоты,

И гибнет он, измученный, во власти

Пылающей, неутоленной страсти.

Что мир необозримый для него?

Весь мир — в одной любимой для него!

Но, истинной любви познав законы,

Над страстью возвышается влюбленный.

Он — в Черном море, где его ладья

Уж не страшится бурь небытия.

Любовью стало то, что было страстью,

И целым стало то, что было частью.

Он отмечает двойственность четы,

Не делит он двоих на «я» и «ты»,

И то, что было некогда двоично,

И противоречиво, и различно, —

В извечную любовь претворено,

И двое сочетаются в одно».

Лайли такой не ожидала встречи,

И ранили ей сердце эти речи.

Услышав, что безумец говорит,

В отчаянье заплакала навзрыд:

«Из-за меня упал он в бездну страсти,

Из-за любви ко мне — его несчастье.

Покинув упования чертог,

Он погрузился в бедствия поток.

Мы никогда теперь не будем вместе,

Мы друг о друге не услышим вести.

Он стал, безумный, пленником скорбей,

И капли не вкусив любви моей».

Она пошла к шатру в слезах, в печали,

Смятением ее слова звучали:

«Зачем источник бытия живой

Нас не поит водою питьевой?

Нас подавляет небосвод неправый,

Из чаши мира нас поит отравой.

Мы были двое, чья любовь светла,

Мы были двое, далеки от зла.

Кипела влага счастья в нашей чаше,

Свод неба исполнял желанья наши.

Но были мы судьбою сбиты с ног,

Ия — одна, и милый одинок.

И низости, и бессердечия руки

Разъединили нас мечом разлуки.

Он, близок к смерти, от меня далек,

Я без него — как тонкий волосок.

Его жилье — небытия долина,

А жизнь моя — уныла и пустынна.

Страдает он, раздавлен, — без меня.

Лежит он, окровавлен, — без меня.

Я без него — лишь смерти ожиданье,

Я без него — бесплотное мечтанье.

Надеяться я больше не должна:

С любимым я навек разлучена.

Пусть никого не обжигает боле

Ожог такой неисцелимой боли!»

Рыдая, села в паланкин Лайли:

Пора откочевать из той земли!

Покинул Кайс урочище глухое,

Пошел искать прибежище другое:

Он ждал Лайли, вздымая бремя бед,

Теперь ушел, исполнив свой обет,

Чтобы любить еще самозабвенней

В сообществе онагров и оленей.

НЕКИЙ БЕДУИН УЗНАЕТ О СОСТОЯНИИ МАДЖНУНА, НАВЕЩАЕТ ЕГО, ПРОВОДИТ С НИМ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ И ЗАУЧИВАЕТ НАИЗУСТЬ ЕГО СТИХИ

Вожатый каравана этих строк

Так кличет посреди земных дорог:

Жил бедуин, понравился бы сразу

Он самому придирчивому глазу.

Утонченных речений чародей,

Он чистотою восхищал людей.

Когда он пел, вблизи и в отдаленье

Все знатоки пылали в исступленье.

Узнал он, что Маджнун скорбит в глуши,

Что все его газели хороши.

Поводья чувств его схватила повесть

О юноше. В дорогу приготовясь,

Помчался на верблюдице вперед,

Туда, где обитал Маджнуна род.

Ему сказали: «Нет его в помине,

Он дружит лишь с животными пустыни,

Он человеческий покинул род,

Как дикий зверь он по земле бредет».

Услышал это бедуин с тревогой

И на верблюдице проворноногой,

Как быстрый вихрь, навстречу всем ветрам,

Помчался по долинам и горам.

И что же пред его возникло взглядом?

Маджнун — пастух — стоит с газельим стадом

Стоит недвижно, взоры вдаль вперив, —

От прочих букв отторгнутый алиф.

Пучками трав он спереди и сзади

Прикрыл срамные части, стоя в стаде,

Он густотою черною волос,

Как дикий зверь, до пояса оброс,

И, словно тонкий волосок, чернело

Худое, обессиленное тело.

Приветствовал Маджнуна бедуин,

Но, сына увидав степных равнин,

В испуге на пришельца посмотрели

И в сторону шарахнулись газели.

Кайс поднял камень, чтоб в него швырнуть,

Вскричал, непримирим: «На этот путь

Зачем ступил ты? Здесь, в долине бедствий,

Пусты и не нужны слова приветствий.

Друзья сошлись, мне преданность храня.

Зачем ты отпугнул их от меня?

Ступай отсель, покинь мое глухое

Прибежище, оставь меня в покое.

Ты — раб страстей, я — без оков живу,

Я — волен, ты — покорен естеству

Что общего, подумай, между нами?»

Но длинными не возразил речами

Маджнуну бедуин — он песнь завел,

То боли и смятенья был глагол,

То страсти и страданья были строки,

То был душе Маджнуна дар высокий.

Был очарован Кайс его стихом,

Сдружился с ним, как сахар с молоком,

Он одарил пришельца дружбой высшей,

Его осыпал сахаром двустиший,

Ему он сто газелей подарил:

Сто звонких ожерелий подарил.

Стал бедуин жемчужницей сплошною:

Он раковиной сделался ушною!

Он жемчуга нанизывал на нить

Запоминанья, чтоб в душе хранить,

Весь день внимал его стихотвореньям,

Всю ночь он занимался повтореньем;

То, что выслушивал от Кайса днем,

Заучивал в безмолвии ночном.

Четыре дня кочевник, с правдой дружен,

Заучивал слова стихов-жемчужин.

Верблюдица страдала без воды,

И бедуин прервал свои труды.

Покинул он Маджнуна без обиды,

А в памяти увез его касыды.

Он стал читать их людям наизусть,

И всех испепеляли боль и грусть.

БЕДУИН ХОЧЕТ СНОВА НАВЕСТИТЬ МАДЖНУНА И ПОСЛЕ ДОЛГИХ ПОИСКОВ НАХОДИТ ЕГО МЕРТВЫМ С МЕРТВОЙ ГАЗЕЛЬЮ В ОБЪЯТИЯХ

Художник, рисовавший лист заглавный,

Стряхнул такую каплю с кисти славной:

Кочевник, благородный бедуин,

Глава шатров, кочевий господин,

Домой вернулся, Кайсом восхищенный,

И жил, в свои занятья погруженный,

Но так хотел страдальца повидать,

Что сел он на верблюдицу опять.

Помчался к племени амир сначала,

Дабы услышать: что с безумцем стало?

Сказали: «Вот уже два долгих дня,

Как ничего не ведает родня.

Его следы затеряны в пустыне.

Иль нет его и не было в помине?

Никто из нас найти его не мог

Да милостив к страдальцу будет бог!»

Поспешно встал кочевник благородный,

Отправился в пустынный край бесплодный,

По скалам горным, по камням долин

Промчался словно ветер бедуин.

За пядью пядь всю обыскал округу,

Но не нашел следов, ведущих к другу.

Надежду потеряв, тоской объят,

Уже решил он повернуть назад,

Как вдруг увидел утренней порою

Стада животных диких под горою.

Помчался всадник молнии быстрей,

Найти надеясь друга средь зверей.

Пред бедуином расступились звери,

И он увидел мертвого в пещере:

С газелью, чьи глаза — глаза Лайли,

Лежал Маджнун, лежал мертвец в пыли.

Прах и колючки — ложе и подушка,

А мертвая газель — его подружка.

Рыдали над тягчайшей из потерь

И хищный зверь, и травоядный зверь.

О нем протяжно плакали газели,

О нем олени добрые скорбели,

Лиса, над ним склонясь, его звала

И шкуру на груди разорвала,

И выли волки лютые, и, воя,

Царапали земли лицо живое,

Познал онагр, не ведавший тавра,

Тавро печали у его одра.

Когда увидел бедуин со страхом,

Что зданье дней Маджнуна стало прахом,

Сказал: «Мы возвращаемся к творцу»[43] —

И, зарыдав, склонился к мертвецу.

Увидел бедуин, что тем страдальцем

Слова на прахе выведены пальцем

«Я — жертва притеснений и обид.

Любовью и разлукой я убит

Меня и солнце века не согрело,

И ни одна душа не пожалела.

Тьма жизни отняла источник сил,

Свет жизни мне и милой не светил.

Я мертв, — но кто слезами разразится?

Убит, — но виру платит ли убийца?

Не плакала подруга надо мной,

С моих ланит не стерла прах земной.

Никто от друга не принес мне слова,

Никто не вспомнил странника больного.

Скакал мой пульс, и был мой лоб горяч.

Просил я небо: «Помоги, как врач!»

Но я взывал напрасно к небосводу

Из чаши марева он дал мне воду!

Я голодал — разрезал небосвод

Мне сердце: «Ешь, и пища впрок пойдет!»

Кому из вас такой удел достался?

Кто в мире сердцем собственным питался?

Я склянку жизни горестной моей

Разбил о камень многотрудных дней.

И я теперь встречаю смерти холод,

Осколками того стекла исколот».

Касыду эту бедуин прочел,

И трепет по душе его прошел,

А пламя в сердце всадника не гасло:

Ведь каждый стих — оливковое масло!

Он, продолжая плакать и пылать,

Погнал свою верблюдицу опять

Туда, где пребывали амириты,

И тень на них отбросил, с ними слитый.

Не тень — огонь упал, сжигая мир

И всех людей из племени амир

Сердца их вспыхнули от этой вести,

И все родные зарыдали вместе,

Узнав о Кайсе и его судьбе,

Одежды разорвали на себе,

Чалмы низринув, пылью их покрыли,

Кровавя лица, волосы обрили.

Как я печаль родных изображу?

Что ни скажу я — мало я скажу!

Сознанье потерял отец несчастный,

Уж ничему в сем мире не причастный,

Сгорело сердце матери дотла,

И братьев скорбь великая сожгла.

Все люди искренно, не лицемеря,

Рыдали: тяжела была потеря!

Все амириты к той горе пошли,

Где бедуином найден был в пыли

Во глубине пещерной Кайс усопший,

И огласил пустыню плач всеобщий.

Лежал он, как презренный, как изгой,

Как бы отторгнут от семьи людской.

Был скорби крик у всех не одинаков,

Ведь сколько близких — столько скорби знаков:

Рыдала мать, склонясь над мертвецом,

И терлась о лицо его лицом.

Рыдал отец кровавыми слезами, —

Пыль стала красной под его ногами.

Газель, что из-за Кайса умерла,

Что пережить страдальца не могла,

С ним рядом поместили на печальных

Торжественных носилках погребальных:

Да возлежит Маджнун, как амирит,

Пока не будет в землю он зарыт!

Они носилки подняли на плечи,

Пошли к шатрам, рассыпанным далече.

Они шагали тихо, не спеша,

И мучилась у каждого душа.

Когда они, раздавлены кручиной,

Свой путь, рыдая, завершили длинный,

Они его омыли кровью глаз,

Что ало по ланитам их лилась,

И саван Кайса оросили кровью,

Поскольку был он умерщвлен любовью.

Сердца изранив, Кайса погребли

В израненной груди родной земли.

Он лег в груди земли, подобно кладу,

Впервые в сердце ощутив отраду

В земле у ног его легла газель,

Что вместе с ним навек ушла отсель.

Когда родные разошлись, стеная,

Несправедливость мира проклиная, —

К его могиле хлынуло скорей

С вершин и долов множество зверей.

Газели, с воплем, застревавшим в горле,

Тем прахом, как сурьмой, глаза натерли.

Кричал онагр, лобзая холм степной, —

Сровнялся от лобзаний холм с землей.

Рыдал олень, и слез поток багряный

Преобразился в красные тюльпаны.

Была могила Кайса так светла,

Что хищники избавились от зла.

Лисица подметала прах гробницы,

Да будет чист отныне путь лисицы!

Стал кротким лев, безгрешным, как дитя,

Тем самым путь к величью обретя...

Когда влюбленный чист душой смиренной,

Когда любовь чужда юдоли бренной,

То прах его могилы — эликсир,

Что радует и просветляет мир.

Во прахе стал Маджнун в глазах вселенной

Сокровищницей блага вожделенной.

Для мира свет гробницы не потух,

Затем что воссиял бессмертный дух:

Как райский сад, была его могила,

Как райский страж, душа его светила.

Да будет нам она светить в тиши,

Да обретем бессмертие души!

БЕДУИН ПРИБЫВАЕТ К ЛАЙЛИ, ЧТОБЫ СООБЩИТЬ ЕЙ О СМЕРТИ МАДЖНУНА, НО ОНА ГОВОРИТ ОБ ЭТОМ ПРЕЖДЕ, ЧЕМ ОН УСПЕВАЕТ ЕЙ ПОВЕДАТЬ ЭТУ ВЕСТЬ

Тот, кто печалью свиток озаглавил,

В конце заглавья знак такой поставил:

Когда, умом высоким одарен,

Тот бедуин вернулся с похорон,

Он на верблюдице, паломник бедный,

К Лайли в приют помчался заповедный.

Верблюдица скакала точно лань,

Приехал всадник в утреннюю рань.

Между шатрами двигался приезжий,

Вопросы задавал одни и те же,

Покуда не увидел пред шатром

Ту, что светилась благом и добром.

Узнал он ту, что так была красива,

Но, притворись, что не узнал, учтиво

Спросил. «О аравийская луна,

Которой эта степь озарена,

Скажи мне, где жилье Лайли? Кто эта

Красавица, исполненная света?»

Лайли ему сказала: «Я — Лайли, —

А по ланитам слезы потекли. —

От сердца, что всегда на левом месте,

Мне слышать не пришлось неправой вести,

И мне теперь поведало оно:

„Тот, кто в степи скитается давно,

Кто, полюбив тебя, гоним судьбою,

Блуждает одинокою тропою,

Скончался в дальнем и глухом краю,

В безлюдье душу отдал он свою!“»

Тогда ей с плачем бедуин ответил:

«Прах под тобой, как месяц в небе, светел!

Открыло сердце истину тебе,

Сказало правду о его судьбе.

Лайли, из-за тебя Маджнун скончался,

Тоскуя и любя, Маджнун скончался.

Вкусив, твое во имя, смерти хмель,

В его объятьях умерла газель.

Я мертвого нашел в степи далекой,

Лежал он бесприютный, одинокий.

С той вестью прибыл я к его родным,

И мы пришли и плакали над ним.

В родной земле его похоронили,

Мы стали пылью на его могиле.

Тебе дарю пыль на моем челе:

Она лежала на его земле».

Услышав речи сердца подтвержденье,

Лайли упала в горе и смятенье,

Беспамятством внезапным сражена:

Отныне жизнь ей больше не нужна!

Придя в себя, запела песнь такую:

«Увы, мне жизнь дана была впустую.

Погас навеки свет в моей душе,

Теперь покоя нет в моей душе.

Была я оболочкою телесной,

А Кайс — моей душой, живой, чудесной.

Как без души в живых останусь я?

Уйду за ним в предел небытия.

Когда мой день придет, мне смерть даруя,

Когда вдали от милого умру я, —

Да лягу рядом с ним во прах степной,

К его ногам приникну головой.

Уже земные позабыв тревоги,

Сто раз его облобызаю ноги.

Иссохнет плоть, избавясь от страстей,

Мозг вытечет из всех моих костей, —

Тогда свирелью стану я в могиле:

Отверстья стрелы горя просверлили!

Всё то, что испытала я досель,

Всю боль мою поведает свирель.

Умерший с человечеством в разлуке,

Услышит Кайс те горестные звуки.

Ответит он на песнь моих костей

Стихами, что сильнее всех смертей.

До дня восстания из мертвых будем

Беседовать, не подчиняясь людям.

Когда же мертвые восстанут вновь,

Мы в мире утвердим свою любовь,

Мы обретем живительные силы,

Рука в руке, мы выйдем из могилы.

Как повелит господь — в любом краю,

Нам всё равно — в аду или в раю,

Найдем приют и будем жить беспечно,

Друг другом будем наслаждаться вечно».

Сказав, Лайли вступила в свой шатер:

Тень скорби над стоянкой он простер.

Покуда не ушла из мира вскоре,

Она всё время пребывала в горе...

Кто в этом мире боли и обид

Из-за разлуки с другом не скорбит?

О боже, мы с мольбой вздымаем руки:

Избавь сей мир от горечи разлуки!

ДАЙЛИ ЗАБОЛЕВАЕТ, УЗНАВ О СМЕРТИ МАДЖНУНА; БЛИЗКИЕ СОВЕТУЮТ ЕЙ НЕ ПРЕДАВАТЬСЯ СКОРБИ, НО ОНА ОТВЕЧАЕТ, ЧТО ВЕРНА МАДЖНУНУ И ПОСЛЕ ЕГО СМЕРТИ

Измучилась Лайли, не зная сна,

От слез кровавых, как тюльпан, красна,

О друге плакала, полуживая,

О камень кубок жизни разбивая.

Увы, цветок беспомощно поник,

Увы, померк желанный лунный лик.

Уже давно не знали косы гребня,

Давно усма ей не была потребна.

В конце концов ее сломил недуг,

И розы щек он уничтожил вдруг:

Похищено здоровье лихорадкой,

Все краски отняты у жизни краткой.

Ожог в душе, и на губе — ожог.

Запястья у нее спадали с ног.

Уткнув лицо в подушку, обливалась

Слезами; ложе стрелами впивалось

В нее; а тело стало в эти дни

Как бы одной из ниток простыни.

Пурпурный аргаван стал блекнуть ныне,

И стал расти цветок печали синий,

И, грузом горести отягчена,

Согнулась стана стройного сосна.

Когда узнали близкие об этом,

Они решили ей помочь советом.

Те, кто могли вступить в покой Лайли,

С сердечной лаской на устах пришли:

«О розовый цветок из райской кущи,

Из сада жизни кипарис цветущий!

Пока был жив Маджнун и не ушел

Из сей обители обид и зол,

И никого, тобой обвороженный,

Взамен тебя не взял он, верный, в жены,

Прекрасно было то, что, как жена,

Ему в разлуке ты была верна:

Любовью рождена любви безмерность,

И верность увеличивает верность.

Но он теперь оставил мир земной,

Свои стопы отправил в мир иной.

Зачем же ты его, как прежде, любишь,

Зачем себя, о нем тоскуя, губишь?

О нем довольно плакать наконец:

От наших слез не оживет мертвец.

Твою развеет юность ветер страсти,

Ты не заметишь, как утратишь счастье».

Лайли, полужива-полумертва,

Ответила родным на те слова:

«Известен вам ожог любви? Едва ли

Вы в пламени любви, как я, пылали!

В дыханье Кайса обрела я жизнь;

Но кончилась его больная жизнь —

И опостылела мне жизнь отныне,

И юность не нужна моей судьбине.

Благодаря ему расцвел мой сад,

Теперь умру, когда он смертью взят.

От горя, что меня, сжигая, плавит,

Теперь одна лишь смерть меня избавит.

Нас разлучил сей мир, зато в ином

Соединенье, может быть, найдем.

Там наконец расстанусь я с бедою,

Там стану я любимому четою,

И в том саду, где дни всегда в цвету,

Я рядом с другом вечность обрету»,

НАСТУПАЕТ ОСЕНЬ, ОПАДАЮТ ЛИСТЬЯ КРАСОТЫ ЛАЙЛИ С ДЕРЕВА ЕЕ ЖИЗНИ, И ЛАЙЛИ ЗАВЕЩАЕТ ПОХОРОНИТЬ ЕЕ У НОГ МАДЖНУНА

Как только осень силою дыханья

Срывать с деревьев стала одеянья,

В которые весна их облекла, —

Они разоблачились догола.

Везде лежали листья в беспорядке,

И сад увял, дрожа от лихорадки.

Осенней стужи ранняя пора

Для мира — умирания пора.

И роза дикого степного сада,

Красавиц затмевавшая Багдада,

Поняв, что начинает умирать,

Лайли сказала жалобно: «О мать,

Чье чисто ложе, чисто покрывало,

Кого я всей душою почитала,

Хотя б на миг меня ты успокой,

Меня за шею обними рукой.

Когда-то, наговорам злым внимая,

Не пожалела ты меня, родная,

Не сочетала с другом дорогим,

И гибну я из-за разлуки с ним.

Мой друг сгорел — и я сгораю тоже,

Он принял смерть — я умираю тоже.

Мой день без друга темен стал и пуст,

Душа готова вылететь из уст.

Когда она взлетит в иные дали,

В честь мертвой расстели ковер печали

И тело, что покинуто душой,

Слезами материнскими омой.

Из непорочности мне саван сделай,

Да окровавят слезы саван белый.

Ты дымом скорби надо мной кади:

Огонь твоей кадильницы — в груди!

Ты вспомни Кайса, чья любовь блистала,

Моею и его судьбою стала.

Направь мой паланкин в последний путь;

В его могиле я хочу заснуть.

Хочу я, чтоб могильный прах разрыли,

У ног Маджнуна лечь хочу в могиле.

К его ступням приникну головой:

Да станут мне короной золотой.

Да в день восстанья мертвых, как невесте,

Дано мне будет с ним воскреснуть вместе».

Лицом к ее лицу склонилась мать

И стала, выслушав Лайли, рыдать:

«Дитя мое, отрада, свет и милость!

Как ветка, от меня ты отломилась!

Противилась тебе я, но, поверь,

Всё, что ты хочешь, выполню теперь.

Теперь не плачь в тревоге и кручине:

Ты правом выбора владеешь ныне».

Лайли утешил матери ответ,

И роза, обретя свой прежний цвет,

С улыбкой отошла неизъяснимой,

Лицом к могиле, где лежал любимый.

Рыдая, люди племени Лайли

Ее к могиле Кайса понесли.

Жемчужину в ту землю опустили, —

Да спят они вдвоем в одной могиле,

Да вихрем не разбужены лежат,

Две чистые жемчужины лежат!

Могила, окруженная пустыней,

Для всех влюбленных сделалась святыней...

Они покинули непрочный дом.

За ними вслед и мы теперь идем.

Что наша жизнь? Что свет ее летучий?

То — молния, что вдруг блеснет сквозь тучи.

На свет ее возможно ль уповать?

При нем читать судьбы своей тетрадь?

Ступай же, света вечности взыскуя:

Ты можешь обрести его, ликуя.

В тебе — сиянья вечности исток:

То сердца твоего горит Восток.

Тебе во мраке пребывать не надо,

Затем что мрак для света есть преграда.

Дороги нет во мраке неживом.

Ты лучше погрузись всем существом

В свет солнца своего, его частица,

Чтобы от черт своих освободиться.

Как ни старайся, а своих примет

Ты не найдешь, познав сей вечный свет.

Тем солнцем будет вся душа согрета,

И ты поймешь, что сам ты — солнце это.

Безлиственный, оденешься листвой

И победишь ты смерть, всегда живой.

То, что сказал я, — только лишь намеки:

Ты сам изведай жизни смысл глубокий.

368. КНИГА МУДРОСТИ ИСКАНДАРА