СТИХИ ИВАНУ АФАНАСЬЕВИЧУ ДМИТРЕВСКОМУ{*}
Дмитревский, что я зрел! Колико я смущался,
Когда в тебе Синав несчастный унывал!
Я вce его беды своими называл,
Твоею страстию встревожен, восхищался,
И купно я с тобой любил и уповал.
Как был Ильменой ты смущен неизреченно,
Так было и мое тем чувство огорченно.
Ты страсти все свои во мне производил:
Ты вел меня с собой из страха в упованье,
Из ярости в любовь и из любви в стенанье;
Ты к сердцу новые дороги находил.
Твой голос, и лицо, и стан согласны были,
Да, зрителя тронув, в нем сердце воспалить.
Твой плач все зрители слезами заплатили,
И, плача, все тебя старалися хвалить.
Искусство с естеством в тебе совокупленны
Производили в нас движения сердец.
Ах, как тобою мы остались исступленны!
Мы в мысли все тебе готовили венец:
Ты тщился всех пленить, и все тобою пленны.
1757(?)
АПРЕЛЯ ПЕРВОЕ ЧИСЛО{*}
Апреля в первый день обман,
Забава общая в народе,
На выдумки лукавить дан,
Нагая правда в нем не в моде,
И всё обманом заросло
Апреля в первое число.
Одни шлют радостную весть,
Друзей к досаде утешают,
Другие лгут и чем ни есть
Друзей к досаде устрашают.
Лукавство враки принесло
Апреля в первое число.
На что сей только день один
Обмана праздником уставлен?
Без самых малых он причин
Излишне столько препрославлен,
Весь год такое ремесло,
Так целый год сие число.
<1759>
СПРАВКА{*}
Потребна в протокол порядочная справка,
Имеет в оном быть казенный интерес,
Понеже выпала казенная булавка;
Какой по описи булавки оной вес,
Железо или медь в булавке той пропала,
В котором именно году она упала,
В котором месяце, которого числа.
Которым и часом, которою минутой,
Казенный был ущерб булавки помянутой?
Я знаю только то, что ты глупяй осла.
<1759>
МОРЕ И ВЕЧНОСТЬ{*}
Впадете вскоре,
О невские струи, в пространное вы море,
Пройдете навсегда,
Не возвратитеся из моря никогда, —
Так наши к вечности судьбина дни преводит,
И так оттоле жизнь обратно не приходит.
<1759>
СЛАВА{*}
Вспоминай, о человек,
Что твой недолог век
Минется честь, богатство и забава,
Останется одна твоя на свете слава.
<1759>
НЕДОСТАТОК ИЗОБРАЖЕНИЯ{*}
Трудится тот вотще,
Кто разумом своим лишь разум заражает;
Не стихотворец тот еще,
Кто только мысль изображает,
Холодную имея кровь;
Но стихотворец тот, кто сердце заражает
И чувствие изображает,
Горячую имея кровь.
Царица муз, любовь!
Парнасским жителем назваться я не смею.
Я сладости твои почувствовать умею;
Но, что я чувствую, когда скажу, — солгу,
А точно вымолвить об этом не могу.
<1759>
РАССТАВАНИЕ С МУЗАМИ{*}
Для множества причин
Противно имя мне писателя и чин;
С Парнаса нисхожу, схожу противу воли
Во время пущего я жара моего,
И не взойду по смерть я больше на него, —
Судьба моей то доли.
Прощайте, музы, навсегда!
Я более писать не буду никогда.
<1759>
СТИХИ г. ХИРУРГУ ВУЛЬФУ{*}
Во аде злобою смерть люта воспылала,
И две болезни вдруг оттоль она послала,
Единой — дочери моей вон дух извлечь,
Другою — матери ея живот пресечь.
На вспоможение пришел ко мне разитель,
Искусный горести моей преобразитель.
Болезнь он матери одним ударом сшиб,
И жар болезни сей погиб.
Другая, разъярясь, жесточе закипела,
И противление недвижима терпела.
Потом напасть моя готова уж была,
Приближилася смерть и косу подняла,
Как гидра, зашипела,
А я вскричал: «Прости, любезна дочь моя!»
Вульф бросился на смерть и поразил ея.
<1760>
ЦИДУЛКА {*}
Несчастного отца несчастнейшие дети,
Которыми злой рок потщился овладети!
Когда б ваш был отец приказный человек,
Так не были бы вы несчастливы вовек,
По гербу вы бы рцы с большим писали крюком,
В котором состоят подьячески умы,
Не стали бы носить вы нищенской сумы,
И статься бы могло, что б ездили вы цуком,
Потом бы стали вы большие господа;
Однако бы блюли подьячески порядки
И без стыда
Со всех бы брали взятки,
А нам бы сделали пуд тысячу вреда.
<1760>
СОН{*}
Как будто наяву,
Я видел сон дурацкий:
Пришел посадский,
На откуп у судьи взять хочет он Неву
И петербургски все текущие с ней реки.
Мне
То было странно и во сне;
Такой диковинки не слыхано вовеки.
Судья ответствовал: «Потщися претворить,
Искусный альхимист, во злато воду,
Да только б сим питьем людей не поморить!
А впрочем, я хвалю гораздо эту моду
И вижу, что ты друг российскому народу».
<1760>
ВЫВЕСКА{*}
В сем доме жительство имеет писарь Сава.
Простерлася его по всей России слава.
Вдовы и сироты всеместно это врут,
Что он слезами их себе наполнил пруд
И рек пруда ко украшенью
И плачущих ко утешенью:
«Да будет огород у сих моих палат!»
И стал на месте сем великий вертоград.
<1760>
ЕРМОЛКА{*}
Недавно воровать Ермолке запретили,
Да кражи никакой с него не возвратили.
Ермолка мой покойно спит,
На что ему обед? Уже Ермолка сыт.
Ермолка мой за плутни не повешен.
А сверх того Ермолка и не грешен.
Покаялся пред богом он,
А денег у себя имеет миллион,
И златорунный стал ягненок он из волка.
О небо! Кто же вор, когда не вор Ермолка,
И можно ль истину на свете утвердить,
Коль можешь ты Ермолку пощадить?
<1760>
ОТ АВТОРА ТРАГЕДИИ «СИНАВА И ТРУВОРА» ТАТИАНЕ МИХАЙЛОВНЕ ТРОЕПОЛЬСКОЙ, {*}
Не похвалу тебе стихами соплетаю,
Ниже, прельщен тобой, к тебе в любви я таю,
Ниже на Геликон ласкати возлетаю,
Ниже ко похвале я зрителей влеку,
Ни к утверждению их плеска я теку, —
Едину истину я только изреку.
Достойно росскую Ильмену ты сыграла:
Россия на нее, слез ток лия, взирала,
И зрела, как она, страдая, умирала.
Пуская Дмитревский вздыхание и стон,
Явил Петрополю красы котурна он:
Проснулся и пришел на Невский брег Барон,
А ты, с приятностью прелестныя Венеры,
Стремяея превзойти похвал народных меры,
Достигни имени преславной Лекувреры.
Между 16 и 26 ноября 1766
ПИСЬМО КО КНЯЗЮ АЛЕКСАНДРУ МИХАЙЛОВИЧУ ГОЛИЦЫНУ, {*}
Примаюсь за перо, рука моя дрожит,
И муза от меня с спокойствием бежит.
Везде места зрю рая.
И рощи, и луга, и нивы здесь, играя,
Стремятся веселить прельщенный ими взгляд,
Но превращаются они всяк час во ад.
Блаженство на крылах зефиров отлетает,
На нивах, на лугах неправда обитает,
И вырвалась тяжба их тягостных оков.
Церера мещет серп и горесть изъявляет,
Помона ягоды неспелы оставляет,
И удаляется и Флора от лугов.
Репейник там растет, где было место крина.
О боже, если бы была Екатерина
Всевидица! Так ты где б делся, толк судей,
Гонящих без вины законами людей?
Законы для того ль, чтоб правда процветала
Или чтоб ложь когда святою ложью стала?
Утопли правости в умедленном ответе.
Такая истина бывала ли на свете?
Кричат: «Закон! закон!»
Но исправляется каким порядком он?
Одна хранится форма
Подьячим для прокорма,
И приключается невинным людям стон.
Я прав по совести, и винен я по делу,
Внимать так льзя ль улику замерзелу?
Такую злу мечту, такой несвязный сон?
Закон тот празен,
Который с совестью и с истиною разен.
По окончании суда
Похвален ли судья, коль скажет он тогда:
«Я знаю, что ты прав, и вижу это ясно,
Что мною обвинен и гибнешь ты напрасно,
Но мной учинено то, форму сохраня,
Так ты не обвиняй закона, ни меня!»
Бывает ли кисель в хорошей форме гнусен?
Кисель не формой вкусен.
Я зрю, невозвратим уже златой к нам век.
О небо! На сие ль созижден человек,
Дабы во всякую минуту он крушился
И чтоб терпения и памяти лишился,
Повсюду испуская стон,
И места б не имел убежищем к отраде?
Покоя нет нигде, ни в поле, ни во граде.
Взошло невежество на самый Геликон
И полномочие и тамо изливает.
Храм мудрых муз оно безумством покрывает.
Благополучен там несмысленный творец,
Языка своего и разума борец,
За иппокренскую болотну пьющий воду,
Не чтущий никакой разумной книги сроду.
Пиитов сих ума ничто не помутит,
Безмозгла саранча без разума летит.
Такой пиит не мыслит,
Лишь только слоги числит.
Когда погибла мысль, другую он возьмет.
Ведь разума и в сей, как во погибшей, нет,
И всё ему равно прелестно;
Колико б ни была мысль она ни плоха,
Всё гадина равна: вошь, клоп или блоха.
Кто, кроме таковых, стихов вовек не видел,
Возможно ли, чтоб он стихов не ненавидел?
И не сказал ли б он: «Словами нас дарят,
Какими никогда нигде не говорят».
О вы, которые сыскать хотите тайну
В словах, услышав речь совсем необычайну,
Надуту пухлостью, пущенну к небесам,
Так знайте, что творец того не знает сам,
А если к нежности он рифмой прилепился,
Конечно, за любовь безмозглый зацепился
И рифмотворцем быть во всю стремится мочь.
Поэзия — любовной страсти дочь
И ею во сердцах горячих укрепилась,
Но ежели осел когда в любви горит,
Горит, но на стихах о том не говорит.
Такому автору на что спокойства боле?
Пригодно всё ему Парнас, и град и поле,
Ничто не трогает стремления его.
Причина та, что он не мыслит ничего.
Спокойство разума невежи не умножит,
Меня против тому безделка востревожит,
И мне ль даны во мзду подьячески крючки?
Отпряньте от меня, приказные сверчки!
Не веселят, меня приятности погоды,
Ни реки, ни луга, ни плещущие воды,
Неправда дерзкая эдемский сад
Преобратит во ад.
А ты, Москва! А ты, первопрестольный град,
Жилище благородных чад,
Обширные имущая границы,
Соответствуй благости твоей императрицы,
Развей невежество, как прах бурливый ветр!
Того, на сей земле цветуща паче крина,
Желает мудрая твоя Екатерина,
Того на небеси желает мудрый Петр!
Сожни плоды, его посеянны рукою!
Где нет наук, там нет ни счастья, ни покою.
Не думай ты, что ты сокровище нашла,
И уж на самый верх премудрости взошла!
После 1769(?)
СТИХИ{*}
Всегда болван — болван, в каком бы ни был чине.
Овца — всегда овца и во златой овчине.
Хоть холя филину осанки придает,
Но филин соловьем вовек не запоет.
Но филин ли один в велику честь восходит?
Фортуна часто змей в великий чин возводит.
Кто ж больше повредит — иль филин, иль змея?
Мне тот и пагубен, которым стражду я.
И от обеих их иной гораздо трусит:
Тот даст его кусать, а та сама укусит.
После 1769(?)
ЖАЛОБА{*}
Мне прежде, музы, вы стихи в уста влагали,
Парнасским жаром мне воспламеняя кровь.
Вспевал любовниц я и их ко мне любовь,
А вы мне в нежности, о музы! помогали.
Мне ныне фурии стихи в уста влагают,
И адским жаром мне воспламеняют кровь.
Пою злодеев я и их ко злу любовь,
А мне злы фурии в суровстве помогают.
Начало 1770-х годов(?)
ЖАЛОБА{*}
Во Франции сперва стихи писал мошейник,
И заслужил себе он плутнями ошейник;
Однако королем прощенье получил
И от дурных стихов французов отучил.
А я мошенником в России не слыву
И в честности живу;
Но если я Парнас российский украшаю
И тщетно в жалобе к фортуне возглашаю,
Не лучше ль, коль себя всегда в мученьи зреть,
Скоряе умереть?
Слаба отрада мне, что слава не увянет,
Которой никогда тень чувствовать не станет.
Какая нужда мне в уме,
Коль только сухари таскаю я в суме?
На что писателя отличного мне честь,
Коль нечего ни пить, ни есть?
Начало 1770-х годов
ПИСЬМО КО ПРИЯТЕЛЮ В МОСКВУ{*}
Знать хочешь ты, где я в Петрополе живу —
О улице я сей еще не известился
И разно для того поднесь ее зову,
А точно то узнать не много я и льстился.
Но должно знать тебе, писать ко мне куда:
Туда.
По окончании его незлобна века,
Сего живу я в доме человека,
Которого мне смерть
Слез токи извлекала,
И, вспомня коего, нельзя мне их отерть.
Ты знаешь то, чья смерть
В Москве сразить меня ударом сим алкала.
Владеет домом сим его любезный брат,
Толико ж, как и он, не зол и добронравен.
То знает весь сей град,
Что честностью сей муж печется быти славен.
Однако у него не этот только дом,
Так я скажу тебе потом
Сему двору приметы,
И после от тебя,
Приятеля любя,
Я буду получать и спросы и ответы.
В вороты из ворот, а улица межа,
Живет почтенна госпожа,
Два коей прадеда, храня нелицемерность
И ко империи свою Российской верность,
За истину окончили живот,
Которых честности и усердии явленны,
Для коей мужи те Мазепой умерщвленны,
Спасая и Петра, и нас, и свой народ,
Чтоб были искры злы, не вспыхнув, утоленны.
К забору этого двора к Фонтанке двор,
С забором о забор,
В котором жительство имеет сенатор,
Науки коему, художества любезны;
Он ведает, они для общества полезны.
В сем доме у него всегда пермесский глас,
Он сделал у себя в Петрополе Парнас.
Его сын скрипкою успешно подражает
Той лире, коею играет Аполлон.
Искусство он свое вседневно умножает,
И стал уже его прямым любимцем он.
Его сестра играет на тинпане.
Другая тут поет при струнах и органе,
И для того
На сем дворе его
Все слышат восклицанье хора.
Певица же еще притом и Терпсихора.
<1774>
ПИСЬМО К ДЕВИЦАМ г. НЕЛИДОВОЙ И г. БАРЩОВОЙ{*}
Девицы, коим мать — российская Паллада,
Растущи во стенах сего преславна града,
Где Петр
Развеял грубости, как некий бурный ветр,
Где та, когда она на троне возблистала,
Покровом муз и вас и славой росской стала,
Науке с разумом соделала союз,
О вы, питомицы возлюбленные муз,
Парнасским пением доволя нежны слухи
И восхищая в нас умы, сердца и духи,
Примите от меня,
Вещающа хвалу вам, девы, не маня,
Наполненного к вам почтением отличным,
Кто не был никогда на свете двуязычным,
Письмо сие!
Во истине перо омочено мое.
Никто ничем того, конечно, не докажет.
Привычка вас в игре толико вознесла,
Наука никогда привычкой не росла.
И кто то скажет:
Удобно подражать без смысла естеству?
А смыслом мы одним подобны божеству.
И чем его в нас боле,
Тем больше можем мы не покоряться воле,
Без воспитанья в нас
Творящей всякий час
Негодный беспорядок.
И часто человек без воспитанья гадок.
А вы
И все товарищи во воспитаньи ваши,
Живущи на брегах Невы,
Заслуживаете к себе почтенья наши.
Явите и другим
Своим сестрам драгим,
Нелидова, Барщова,
Письмо без лестна слова!
Свидетельствуйте им: кому приятна честь,
Не станет никому стихи тот ложью плесть,
Бесчестен автор той, кто чтит и сеет лесть.
Свидетельствуйте то сестрам своим любезным!
И прилепившимся к геройским драмам слезным,
Играющим в трагедии моей,
Хотя мне видети того не удалося,
Со Иппокреною их действие лилося,
Как Рубановская в пристойной страсти ей,
Со Алексеевой входила во раздоры,
И жалостные взоры
Во горести своей,
Ко смерти став готовой,
В минуты лютого часа
С Молчановой и Львовой
Метала в небеса.
Арсеньева, цветя, век старый избирает,
Служанку с живостью Алымова играет,
Под видом Левшиной Заира умирает.
Скажите им,
С почтением моим,
И дщерям Талии и дщерям Мельпомены,
Что если б из земных восстал от гроба недр
И расточенные свои он собрал члены,
Восхитился б, то зря в России, мудрый Петр,
Воздел бы на небо свои тогда он руки,
Во совершенстве зря хитрейший вкус науки,
Возвысил бы герой со радостию глас:
«В России Геликон, на севере Парнас».
С какой бы радостью, подобну райску крину,
Среди дворянских дочерей
Не в образе царей,
Но в виде матерей
Он зрел Екатерину!
Она садила сей полезный вертоград,
Коликих вами ждет с Россиею сей град
И счастья и отрад!
Предвозвещания о вас мне слышны громки,
От вас науке ждем и вкусу мы наград
И просвещенных чад.
Предвижу, каковы нам следуют потомки.
Блаженна часть твоя, начальница Лафон,
Что ты орудие сих дев ко воспитанью
И венценосице к отличному блистанью!
Лафонше это вы скажите без препон.
Скажите Бецкому: сии его заслуги
Чтут россы все и все наук и вкуса други,
И что, трудясь о сем, блажен на свете он.
<1774>
СТИХИ ДЮКУ БРАГАНЦЫ{*}
По всей земле пииты днесь плодятся,
Но редко истинны пииты где родятся,
Не всех на Геликон судьба возводит нас.
Виргилий, и Гомер, и Ариост, и Тасс,
Мильтон и Камоенс, сии пиитов предки
Во всей подсолнечной сколь славны, столько редки.
Иной ученый говорит:
«Клима́т горячий нам писцов таких творит»,
Но ложно он вещает.
Ведь солнце так, как юг, и север посещает.
Где Вильманштранд, я там во близости рожден,
Как был Голицыным край Финский побежден.
Пиита ль та страна России обещает?
Не сказывал мне сей весьма холодный край,
Хоть я родился там, и сверх того во мразы:
«От пиитической беги, беги заразы
И, в холоде родясь, на лире не играй! »
Да кто могла из муз когда внести в рассказы
Такое слово мне,
Что наш прикован ум к какой-нибудь стране?
И в прежни веки
И римляне и греки
Ведь были человеки.
Светило солнце то ж, которо зрим и днесь,
И в Португалии и здесь.
Такие ж люди мы над Бельтскими реками,
С такой же головой, с ногами и с руками.
Такие ж души и у нас,
Какие и у вас:
Имеем слух ушей, имеем зренье глаз,
И не клима́т тебе дал книги в руки,
Но воспитание, да разум и науки,
Ко добродетели и истине любовь,
Дабы ко чести был ты западна народа
И к показанию, что ты достоин рода,
От коего твоя произвелася кровь.
<1774>
СТИХИ НА ПУГАЧЕВА{*}
Ты подлый, дерзкий человек,
Незапно коего природа
Извергла на блаженный век
Ко бедству многого народа.
Забыв и правду и себя
И только сатану любя,
О боге мыслил без боязни
И шел противу естества,
Отечества и божества,
Не помня неизбежной казни;
Не знал ни малой ты приязни,
В разбой стремясь людей привлечь,
Но днесь отбросил ты свой меч,
И в наши предан ныне руки.
То мало, чтоб тебя сожечь
К отмщению невинных муки.
Но можно ль то вообразить,
Какою мукою разить
Достойного мученья вечна?
Твоей подобья злобе нет.
И не видал доныне свет
Злодея, толь бесчеловечна.
<1774>
НА СТРЕЛЬЦОВ[1]{*}
За пятую степень, быв жарко солнце в понте,
Осьмнадцать перешло шагов на оризонте,
В день тот, как некогда злодей злый грех творил
И кровью царскою град Углич обагрил.
И се стрельцы свое оружие подъяли,
И, шедше ко Кремлю, как тигры, вопияли.
Лишь только ко вратам коснулися они,
Переменилась погода ясна дни.
Воздвигнулся Эол, суровы очи щуря,
Пустил он лютый ветр, и встала страшна буря.
Из ада фурии, казалося, идут,
И основания вселенныя падут.
<1774>
ДВАДЦАТЬ ДВЕ РИФМЫ{*}
Потемкин! Не гнусна хоро́ша рифма взгляду
И слуху не гадка,
Хотя слагателю приносит и досаду,
Коль муза не гладка,
И геликонскому противна вертограду,
Когда свиньей визжит.
И трудно рифмовать писцу, в науке младу,
Коль рифма прочь бежит.
Увидеть можно рифм великую громаду,
Но должно ль их тянуть?
А глупые писцы их ищут, будто кладу,
В кривой тащат их путь.
Что к ним ни прибредет, поставят рифмой сряду,
Так рифма негодна!
А я на рифму ввек некстати не насяду,
Хоть рифма не бедна.
К заросшему она вралей приводит саду,
Где только лес густой,
И ко ощипанну под осень винограду,
Где хворост лишь пустой.
Набрався таковы в избах пииты чаду,
Вертятся кубарем
И ставят хижину свою подобно граду,
Вздуваясь пузырем.
Я ввек ни разума, ни мысли не украду,
Имея чистый ум.
Не брошу рифмою во стихотворство яду
И не испорчу дум.
Не дам, не положу я рифмой порчи складу,
Стихов не поврежу;
Оставлю портить я стихи от рифмы гаду,
Кто гады — не скажу.
Им служит только то за враки во награду,
Что много дураков,
Которые ни в чем не знали сроду ладу,
И вкус у них таков.
Несмысленны чтецы дают писцам отраду,
Толпами хвалят их,
Хотя стихи пищат и спереду и сзаду,
И Аполлон им лих.
Однако скверному такому муз он чаду
Обиды не творит.
Так он не свержется, хотя и врет, ко аду,
И в аде не сгорит.
<1774>
СТИХИ ГРАФУ ПЕТРУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ РУМЯНЦОВУ{*}
Румянцов! Я тебя хвалити хоть стремлюся,
Однако не хвалю, да только лишь дивлюся.
Ты знаешь, не скажу я лести ни о ком,
От самой юности я был тебе знаком,
Но ты отечество толико прославляешь,
Что мя в безмолвии, восхитив, оставляешь.
Не я — Европа вся хвалу тебе плетет.
Молчу, но не молчит Европа и весь свет,
<1775>
ОТВЕТ НА ОДУ ВАСИЛЬЮ ИВАНОВИЧУ МАЙКОВУ{*}
Витийство лишнее — природе злейший враг;
Брегися только можно
Ты, Майков, оного; витийствуй осторожно.
Тебе на верх горы один остался шаг;
Ты будешь на верхах Парнаса неотложно;
Благоуханные рви там себе цветы
И украшай одними
Ими
Свои поэмы ты!
Труды без сих цветов — едины суеты;
Ум здравый завсегда гнушается мечты;
Коль нет во чьих стихах приличной простоты,
Ни ясности, ни чистоты,
Так те стихи лишенны красоты
И полны пустоты.
Когда булавочка в пузырь надутый резнет,
Вся пышность пузыря в единый миг исчезнет.
Весь воздух выйдет вон из пузыря до дна,
И только кожица останется одна.
<1776>
«ЖИВА ЛИ, КАРШИН, ТЫ?..»{*}
Жива ли, Каршин, ты?
Коль ты жива, вспеваешь
И муз не забываешь,
Срывающа себе парнасские венцы?
А я стихи читал,
Которы ты слагала.
Ты резко возлетала
На гору, где Пегас крылатый возблистал.
Ум Каршины возрос,
Германии ко чести.
Я то сказал без лести,
Хотя германка ты, а я породой росс.
Германия и мне,
Не бывшу в ней, известна,
Стихов душа всеместна,
Да я ж еще и член в ученой сей стране.
Различных тон музык,
Как автора «Меропы»,
Знаком мне всей Европы,
И столько же знаком германский мне язык.
Я часто воздыхал,
Стихов твоих не видя,
И, на Парнасе сидя,
Довольно я о них хвалы твои слыхал.
Тобой еще зрит свет —
Пииты не годятся,
Которы не родятся
Со музами вступить во дружбу и совет,
И лучшие умы
В стихах холодных гнусны,
Сложенья их невкусны,
Но знаешь ты и я, и все то мы.
В тебе дух бодрый зрю,
Высокость вижу, нежность,
Хороший вкус, прилежность
И жар, которым я, как ты, и сам горю.
Тебя произвела
Средь низости народа
К высокости природа,
И мнится мне, <что> то нам Сафа родила.
Внемли мои слова,
Германска Сафа, ныне:
Воспой Екатерине,
Дабы твои стихи внимала и Нева.
«НЕ ПАСТУХ В СВИРЕЛЬ ИГРАЕТ...»{*}
Не пастух в свирель играет,
Сидя при речных струях.
Не пастух овец сгоняет
На прекрасных сих лугах.
Их свирели не пронзают
Тихим гласом воздух так —
Трубят в роги и взывают
Здесь охотники собак.
Там кустами украсился
Берег чистого ключа;
Тут охотник устремился
Возбудить зверей, крича.
В остров гончих псов кидает,
Тщится зайца выгнать вон.
Тут-то громко испускает
Эхо о Нарциссе стон.
Вдруг не стало больше крика,
Резвый заяц поднялся.
Зачинается музыка
Гончих псов, в кустах глася.
Смельства робкий зверь прибавил
Иль от страха обомлел —
Заяц остров свой оставил,
В чисто поле полетел.
Чистым полем ноги смелы
Унести его хотят.
Псы борзые так, как стрелы,
За врагом своим летят.
Ото всех он удалился
Неприятелей своих,
Лишь Меламп за ним катился,
И Сильваж вблизи из них.
И Меламп уж остается
От Сильважа назади.
С зайцем вравне он несется,
Стал у зайца впереди.
Повратил его, с ним мчится
Изо всех обратно сил.
Как опять Меламп ни тщится,
Он Мелампа опредил.
Ввергся заяц устремленный
В весь за ним бежащий полк.
Тут надежды бы лишенный
Задрожал и лютый волк,
Тут Дриопа подхватила,
А Хелапс его поймал,
Чтоб гортань его сразила,
Коль Сильваж бы не угнал.
Бедный ты, Сильваж, трудился,
Зайца ты один сматил.
А Хелопс вдали тащился,
Да и добычь получил.
Хоть от доброго завода
Часть тебя произвела,
Только что дала природа,
То Фортуна отняла.
ВРЕМЯ{*}
Солжет ли земнородно племя,
Коль скажет то: «Всего дороже время»?
Чего поселянин во осень не сожнет,
Того и в житнице его зимою нет.
Вовремя ежели в торги купец не вступит,
Товаров нет, никто товаров и не купит.
Солдат, не выучась ружья в руках держать,
От неприятели не должен ли бежать?
Судящему препона,
Не знающу закона,
А рифмотворца главный вид —
Охота дерзкая и вечный стыд,
Коль он не выучит вовремя аз и буки
И хочет быть Гомер без смысла и науки;
Напрасно ищешь ты без времени затей.
Не тунеядствуй и потей.
Как рожь, так сеется подобно добродетель.
Потребно ко всему и время и труды,
И неусыпный ум, полезного радетель,
И все во всем от времени плоды.
От времени забава,
От времени и слава,
От времени победоносца честь
И благо всякое, какое только есть.
Незапности одна возносит только лесть.
Слепое счастие души не украшает,
И любочестия оно не утешает.
Без основания довольствия мечты
И отрасли единой суеты —
Не розы естеством, но сделанны цветы.
Не во естественной такой цветочек коже,
Не мягок, но жесток
И лишь по имени цветок,
Хотя естественной да розы и дороже,
Под именем добра ища и худа мы,
Способством времени стремим во зло умы.
Вор тайный только грешен?
Вор явный столько ж грешен,
А сверх того, еще пойман и повешен;
Так время надобно и добрым и худым.
Одним — как светлый огнь, другим — как темный дым.
Одни стремятся ввек и плену им быти строгом,
Другие вечно с богом.