Ужасна ты была во чреве,
Ужасней будешь ты во гневе:
Ты будешь верность нашу зреть.
Восстаньте, разных стран народы,
Бунтуйте, воздух, огнь и воды!
Пойдем пленить или умреть.
Вот строфа из оды о Прусской войне (1758):
Что где российский пламень тронет,
То там трясется и падет;
Земля и воздух тамо стонет,
И море в облаках ревет.
Где русские полки воюют,
Там огненные ветры дуют,
И тучи там текут, горя:
Пыль, дым метаются пред зраком
И землю покрывают мраком,
В полудни в небесах заря.
Внешнее следование Ломоносову не мешало Сумарокову и в 1750-е годы выступать с пародиями на оды своего учителя, демократический характер творчества которого, в сущности, был ему глубоко чужд. Однако эти «вздорные оды» в известной мере могут считаться и автопародиями, так как Сумароков, создавая свои торжественные оды, подчинялся «законам жанра» и пользовался художественными приемами, которые сам же осуждал.
Вместе с тем торжественные оды Сумарокова давали ему возможность высказывать свои политические воззрения. В одах последнего периода, обращаясь к наследнику престола, будущему императору Павлу I, Сумароков предупреждал его об опасностях, которые ждут всякого царя; при этом, рисуя образ отрицательного государя — тирана, поэт давал ясно понять, что имеет в виду Екатерину:
Не сим царь сан свой отличает,
Что льзя разити и пленять,
Что все пред ним стоят со страхом,
Что властвует людьми, как прахом,
И что он может жизнь отнять.
Когда монарх насилью внемлет,
Он враг народа, а не царь...
Нестройный царь есть идол гнусный
И в море кормщик неискусный.
Его надгробье: «Был он яд».
Окончится его держава,
Окончится его и слава,
Исчезнет лесть, душа — во ад.
Через три года Сумароков снова писал Павлу Петровичу:
Без общей пользы никогда
Нам царь не может быти нравен.
Короны тьмится блеск тогда,
Не будет царь любим и славен,
И страждут подданны всегда.
Души великой имя лестно,
Но ей потребен ум и труд,
А без труда цари всеместно
Не скипетры, но сан несут.
Вполне понятно, что подобные намеки на Екатерину Сумароков мог себе позволить только в окружении официальных похвал императрице, которые следовало бы, по его же терминологии, обозначить как лесть. Однако Сумароков в ряде своих произведений пытался объяснить, с одной стороны, причины своей лести, с другой, почему он не выступает открыто против тех явлений, которые его возмущали как дворянина — «сына отечества».
Так, в трагедии «Димитрий Самозванец» (1771) Сумароков писал:
Не мни, чтоб истину злодею я открыл...
Когда имеем мы с тираном сильным дело,
Противоречити ему не можем смело:
Обман усилился на трон его венчать,
Так истина должна до времени молчать,
Доколь низвержется сие с России бремя...
В той же трагедии Сумароков писал:
Язык мой должен я притворству покорить:
Иное чувствовать, иное говорить,
И быти мерзостным лукавцем я подобен.
Вот поступь, если царь неправеден и злобен
Пользу молчания в тогдашних политических условиях Сумароков обосновывал так:
Коль истиной не можно отвечать,
Всего полезнее молчать.
А ежели нельзя сказати правды явно,
По нужде и молчать, хоть тяжко, — не бесславно.
Поэтому, читая оды Сумарокова, не следует принимать за чистую монету все вынужденные обстоятельствами комплименты Екатерине, от милости которой он, вечно материально стесненный, ежегодно обращавшийся к ней с просьбами выдать ему пенсию вперед, зависел в самом прямом смысле слова. Напомним, что авторского гонорара писатели в то время не получали и доход от продажи книг Сумарокова шел в казну.
Следует обратить внимание еще на один способ выражения Сумароковым своих литературно-политических взглядов в конце 1760— начале 1770-х годов. Так, например, перепечатывая свои ранние произведения, он сокращал в них, в частности в одах, посвященных Елизавете и Екатерине, строфы, особенно пропитанные лестью. Впрочем, нередко сокращения имели и эстетические основания.
Определенным приемом политической борьбы Сумарокова в это время были вставки злободневного содержания в более ранние произведения. Так, переиздавая в 1768 году, через 21 год после первой публикации, свою трагедию «Хорев», Сумароков в начале V действия заменил прежний связанный с содержанием пьесы монолог Кия новым, совершенно не нужным для развития сюжета и обрисовки характера героя, но представлявшим явный, всем понятный выпад против Екатерины: в это время императрица особенно гордилась своей Комиссией для сочинения проекта Нового уложения, которая должна была дать стране новые законы, а личная жизнь Екатерины, ее непрекращавшиеся любовные связи с фаворитами были хорошо известны в Петербурге и за его пределами. Поэтому понятно, как злободневно звучал в таких условиях новый текст монолога Кия:
О, бремя тяжкое порфиры и короны!
Законодавцу всех трудней его законы.
Во всей подсолнечной гремит монарша страсть,
И превращается в тиранство строга власть...
Потребно множество монарху проницанья,
Коль хочет он носить венец без порицанья
И, если хочет он во славе быти тверд,
Быть должен праведен, и строг, и милосерд,
Уподоблятися правителям природы,
Как должны подражать ему его народы...
Свои морально-политические взгляды Сумароков высказывал и в так называемых «духовных одах».
В европейских литературах XVII — ХVIII веков духовная ода была не столько выражением религиозных воззрений, сколько способом решения этических проблем определенного характера. Пользуясь часто формой перевода псалмов или переложения молитв, тогдашние поэты получали возможность касаться таких тем, которые в других случаях могли вызвать цензурные возражения. Сумароков следовал по тому же пути. Он перевел почти всю «Псалтырь», в том числе и известные псалмы 81 и 145, представляющие произведения, критикующие власть царя и поэтому воспринимавшиеся иногда как антимонархические; но в переводе Сумарокова сильно приглушено их идейное звучание. Впоследствии перевод псалма 81, изданный Державиным под названием «Властителям и судиям», навлек на него гнев Екатерины; перевод псалма 145 Ломоносова имел значительно более резкий характер.
Другие «духовные стихотворения» Сумарокова являлись выражением его душевных переживаний, страха смерти, мыслей о бренности человеческой жизни. Возможно, обилие стихотворений на эти темы связано с тем, что Сумароков был масоном; по крайней мере, известно, что одно время (в середине 1750-х годов) он состоял в масонской ложе.
Во второй половине 1740-х годов Сумароков стал писать стихотворные трагедии, жанр, до того времени отсутствовавший в русской литературе.[1] Внимание к внутреннему миру человека, к его переживаниям, смене чувств, проявившееся в многочисленных песнях, эклогах и элегиях Сумарокова, уверенное владение стихом позволили ему сразу же создать высокохудожественные для того времени драматические произведения. Политическая позиция Сумарокова этих лет подсказала ему тематику и проблематику трагедий. В своих трагедиях 1740-х —1750-х годов Сумароков пропагандировал идеи подчинения «страстей» — «разуму», «рассудку», «чувства» — «долгу». Монархи в его тогдашних трагедиях изображаются главным образом как «идеальные государи»; отклонение их от идеала, «порабощение» их «страстям», например их подозрительность, недоверчивость, влекут за собой трагическую развязку («Хорев»). Такие трагедии имели в то время несомненное воспитательное значение для дворянского общества, привыкшего к деспотизму своих быстро сменявшихся монархов.
Вместе с тем трагедии Сумарокова 1740 — 1750-х годов привлекали тогдашнего дворянского зрителя своим умением раскрыть духовный мир героев, в особенности — показать богатую гамму их переживаний, связанных с чувством любви. Для своих учеников и поклонников Сумароков был в начале 1750-х годов
Открытель таинства любовныя нам лиры,
Творец преславныя и пышныя «Семиры»
В трагедиях 1760 — 1770-х годов, сохраняя те же в основном воспитательные цели и ту же драматургическую технику, Сумароков повел борьбу с политикой Екатерины II. Вместо «идеальных государей» своих ранних трагедий, в пьесах последнего периода он стал изображать «тиранов на престоле», с явным намерением вызвать у зрителей сопоставление этих отрицательных героев с Екатериной II. Особенно отчетливо видно это в трагедии «Димитрий Самозванец».
В трагедиях Сумароков не только с особенной строгостью следовал уже существовавшим правилам классицизма, но, как он сам указывал, ставил себе еще и дополнительные.
Прежде всего тут соблюдались знаменитые три «единства» — времени (выбирался такой момент сюжета, когда все развитие действия укладывалось в условные «одни сутки», а на деле — и того меньше), места (при одной и той же декорации) и действия (когда интрига не осложнялась боковыми эпизодами). Затем сохранялось деление действующих лиц на героев (положительных и отрицательных) и наперсников или заменявших их персонажей; делалось это для того, чтобы избежать большого количества монологов и вместе с тем дать возможность героям излагать свои планы, переживания