ейшая объективность, т. е. объективное направление духа, в противоположность субъективности, обращенной на собственную особу, т. е. волю. Поэтому гениальность есть способность относиться вполне созерцательно, теряться в созерцании, и свое познание, предназначенное собственно к услужению воле, освобождать от такого служения, т. е. совершенно упускать из виду собственный интерес, собственное желание, собственные цели, и потому вполне отказываться на время от собственной особы, чтобы остаться чистым познающим субъектом, ясным оком мироздания, и это не на мгновения, а с таким постоянством и осмотрительностью, какие нужны, чтобы повторять воспринятое обдуманным искусством и «что в явленьи шатком предстоит, уметь закреплять мыслью долговечной». Можно подумать, что для того чтобы гений проявился в индивидууме, последнему дается мера познавательной силы, далеко превышающая потребную для служения индивидуальной воле; и что освобожденный избыток познания тут становится безвольным субъектом, ясным зеркалом существа мира. Отсюда объясняется живость, доходящая до беспокойства, в гениальных индивидуумах, так как насущное редко в состоянии их удовлетворить, так как оно не наполняет их сознания: это сообщает им ту недремлющую стремительность, то непрестанное искание новых, достойных внимания объектов и затем ту почти никогда не удовлетворенную потребность в им подобных, им по плечу стоящих существах, которым они могли бы себя передавать; тогда как обыкновенный сын земли, совершенно наполненный и удовлетворенный обычной действительностью, в ней расплывается и, находя к тому же всюду себе равных, чувствует ту особенную отраду в будничной жизни, в которой отказано гению. Существенной частью гениальности признавали фантазию и даже порой считали ее с оной тождественной: первое справедливо, последнее несправедливо. Так как объект гения, как такого, суть вечные идеи, пребывающие существенные формы мира и всех его явлений, а познание идей по необходимости созерцательно, а не отвлеченно, то познание гения было бы ограничено идеями действительно его особе предстоящих объектов и зависело бы от сцепления обстоятельств, приведших оные, если бы фантазия не расширяла его горизонта далеко за пределы его личного опыта и не доставляла ему возможности из малого, действительно подпавшего его наблюдению, восстановлять все остальное и таким образом пропускать перед собой почти все возможные картины жизни. Вдобавок действительные объекты почти всегда бывают весьма несовершенными экземплярами представляющейся в них идеи:, поэтому гений нуждается в фантазии, чтобы видеть в вещах не то, что природа действительно образовала, а то, что она старалась образовать, но чего, по причине борьбы ее форм между собой, о коей сказано в прошлой книге, не достигла. Ниже мы вернемся к этому при рассмотрении скульптуры. Итак, фантазия расширяет кругозор гения за пределы предстоящих его личности действительных объектов как по отношению к их количеству, так и к качеству. Вот собственно причина, почему необычная сила фантазии является спутницей, даже условием гениальности. Но не так, чтобы, наоборот, первая свидетельствовала о последней; напротив, даже самые не гениальные люди могут иметь много фантазии. Ибо насколько возможно созерцать действительный объект с двух противоположных сторон: чисто объективно, гениально, схватывая его идею, или буднично, в одних его (по закону основания) отношениях к другим объектам и к собственной воле; настолько же возможно двойным способом созерцать и фантасмагорию. Рассматриваемая одним способом, она будет средством к познанию идеи, сообщением коей является произведение искусства; в другом случае фантасмагория будет употреблена на сооружение воздушных замков, которые, соответствуя себялюбивому стремлению и прихоти, на мгновение обманывают и тешат; причем в составленных таким способом фантасмагориях познаются собственно только одни их отношения. Предающийся этой игре есть фантазер: он легко примешивает картины, которыми в одиночку забавлялся, к действительности и становится поэтому для последней непригодным: он, быть может, даже опишет скоморошество своей фантазии, умножая число обыкновенных романов всех сортов, какими забавляются ему подобные и большинство публики, причем читатель, представляя себя на месте героя, находит описание очень «милым».
Обыкновенный человек, этот фабричный товар природы, каких она ежедневно производит тысячами, как уже сказано, совершенно неспособен, по крайней мере, на продолжительное, в полном смысле незаинтересованное наблюдение, составляющее собственно созерцательность: он способен обращать свое внимание на предметы только постольку, поскольку они имеют какое-нибудь, хотя бы и весьма посредственное отношение к его воле. Так Как в этом направлении, требующем только познания отношений, абстрактное понятие вещи достаточно и по большей части гораздо пригоднее; то обыкновенный человек не останавливается надолго на простом созерцании и потому не долго приковывает свой взор к известному предмету; а поскорей отыскивает ко всему ему предстоящему понятие, под которое следует его подвести, как ленивец ищет стула, — и затем вещь уже более его не интересует. Поэтому он так скоро управляется со всем, с произведениями искусства, прекрасными произведениями природы и с созерцанием жизни, всюду и во всех своих сценах исполненной значительности. Но он не останавливается: он ищет только своего пути в жизни, в крайнем случае всего того, что когда-либо могло бы стать его путем, следовательно топографических заметок в обширнейшем смысле: над наблюдениями самой жизни, как такой, он не теряет времени. Гениальный, напротив того, коего познавательная сила своим избытком освобождается на известную часть его времени от служения его воле, останавливается на наблюдении самой жизни, старается уловить идею каждой вещи, а не отношения последней к другим вещам: по этому поводу он часто упускает из виду. рассмотрение собственного жизненного пути и потому идет по нем большею частью, невзирая ни на что. Между тем как у обыкновенного человека его познавательная способность служит фонарем, освещающим его путь, у гениального она солнце, озаряющее мир. Столь различный способ воззрения на жизнь не замедлит даже высказаться во внешности обоих. Взор человека, в котором живет и действует гений, легко отличает его, нося, при живости, соединенной с твердостью, характер наблюдательности и созерцательности, как мы это можем видеть в изображениях немногих гениальных голов, которые природа от времени до времени производила между бесчисленными миллионами. Напротив, во взоре других, если он не туп или не безжизнен, как это большею частью бывает, легко замечается противоположность созерцательности — высматривание или всматривание. Поэтому гениальное выражение головы состоит в очевидном преобладании познания над желанием, и следовательно, познания без всякого отношения к желанию, т. е. чистого познания. Напротив того, у голов, какими они большею частью бывают, преобладает выражение желания, и видно, что познание постоянно начинает действовать только по побуждению хотения, следовательно, обращено лишь на мотивы.
Так как гениальное познание, или познание идеи, то, которое не следует закону основания, а, напротив, то, которое ему следует, сообщает в жизни рассудительность и благоразумие и порождает науки; то гениальные индивидуумы должны страдать недостатками, проистекающими из неупотребления последнего рода познания. При этом необходимо оговориться, что то, что я выскажу в этом направлении, касается гениальных людей только по-стольку и пока они действительно предаются гениальному; образу познания, что ни в каком случае не происходит в любое мгновение их жизни, так как великое, хотя, и невольное напряжение, необходимое для безвольного восприятия идей, неизбежно ослабевает и подвергается большим промежуткам, в продолжение коих сами деятели почти становятся в уровень с обыкновенными людьми как по отношению к преимуществам, так и по отношению к недостаткам. Поэтому искони смотрели на деятельность гения как на вдохновение, даже, как доказывает и самое имя, как на действие отдельного от самого индивидуума сверхчеловеческого существа, овладевающего им лишь периодически. Нерасположение гениальных индивидуумов обращать внимание на содержание закона основания обнаруживается прежде всего по отношению к основанию бытия, в виде нерасположения к математике, коей соображения обращены на самые общие формы явления, пространство и время, которые сами суть лишь формы закона основания, почему сама математика является прямой противоположностью того наблюдения, которое ищет прямо одного содержания явления, выражающейся в нем идеи, невзирая ни на какие отношения. Кроме того, гению будет претить и логический прием математики, так как он, запирая путь действительному убеждению, не удовлетворяет его, а предлагает лишь сцепленье умозаключений по закону основания познания и изо всех духовных сил преимущественно рассчитывает на память, которая должна постоянно хранить, все предшествующие умозаключения, на которые ссылаются. Опыт даже подтвердил, что великие гении искусства не имеют способности к математике; никогда не было человека, единовременно ярко отличившегося в обоих. Альфиери рассказывает, что он даже никогда не мог понять четвертой теоремы Эвклида. Гёте неразумные противники его учения о цветах вдосталь упрекали в недостаточности его математических сведений. Правда, в этом случае, когда дело шло не об исчислении и измерении на основании гипотетических данных, а о непосредственном познании умом причины и действия, подобный упрек до того не к делу и не у места, что обнаруживает только, подобно другим мидасовским приговорам, полнейший недостаток силы суждения. Что еще по-ныне, почти через полстолетия после появления Гётева учения о цветах, ньютоновские измышления даже в Германии владеют кафедрами, и люди продолжают вполне серьёзно толковать о семи однородных лучах и их различном преломлении — это причтется некогда к великим чертам интеллектуального характера человечества вообще и немцев в особенности. Из той же вышеприведенной причины объясняется и равно известный факт, что, наоборот, замечательные математики мало восприимчивы к произведениям изящных искусств, что особенно наивно выражается в известном анекдоте о французском математике, который по прочтении Расиновой «Ифигении» спросил, пожимая плечами: «Что же здесь доказывается?» Далее, так как точное восприятие отношений, согласно закону причинности и мотивации, собственно и составляет ум, а гениальное познание не направлено на отношения; то умный, поскольку и пока он таков, не будет гениальным, и гениальный, поскольку и пока он таков, не будет умным. Наконец, вообще созерцательное познание, в области коего исключительно находится идея, состоит с разумным или отвлеченным, руководимым законом основания, познанием в прямой противоположности. Даже, как известно, редко встречается великая гениальность в сочетании с преобладающей разумностью; чаще же, напротив того, гениальные индивидуумы подвержены сильным аффектам и неразумным страстям. Тем не менее это основано не на слабости разума, а частию на необыкновенной энергии всего проявления в