[94] же не подражал Данте, а соперничал с ним. Пусть новейшие философы знают, что нынче нападать на педантизм есть род истинного педантизма, что теперь педантов больше нет, а если какие и остались, те не могут ничего сделать, и донимать их бесполезно, потому что им самим это не принесет пользы, а к другим не относится, — и, значит, теперь голоса и насмешки людей мудрых обратятся против преемников этих педантов, то есть против романтиков, не ради их пользы (это невозможно), но ради других, хотя особой нужды в такой заботе и нет. Пусть они знают, что педантизм, смотря по обожествляемому им предмету, может быть не только греческим, латинским или итальянским, но и — каким он оказывается сейчас в действительности — английским, немецким, европейским или всемирным; что слепо отвергать какого-нибудь писателя и слепо обожать его есть одинаковый педантизм; что куда более безумно и несносно презирать замечательного писателя, почитаемого во всем мире, нежели поклоняться ему; пусть им будет стыдно хвалить всякого, кто, говоря о поэзии, цитирует Шлегеля, Лессинга, мадам де Сталь[95], и порицать того, кто цитирует Аристотеля, Горация, Квинтилиана[96]; пусть они имеют в виду, что если люди смеются вместе с ними над всякими «амплификациями», «просопопеями», «метонимиями», «протасисами» и «эпитасисами», то неизвестно еще, нельзя ли посмеяться над «аналогиями между…», над «идеями», «гармонирующими» между собою, и «идеями дисгармоническими», или «симпатическими». Впрочем, кому охота идти назад и считать в книгах романтиков все педантические и смешные слова, обороты и утверждения? Ведь нет сомнения, что опровергать их — ничуть не менее обширная задача, чем высмеивать. Но оставим эти нелепости. Вопрос о том, должен ли и может ли поэт уступать верованьям и обычаям своего времени, нуждается в рассмотрении других философов и в изъяснении других поэтов, нежели романтики или я сам. Потому я и не буду об этом высказываться. Довольно того немногого, что было сказано об изучении древних; я не отрицаю, но даже признаюсь и по доброй воле подтверждаю, что этот обширный и весьма важный предмет я оставил почти незатронутым, и не случайно, а намеренно, не желая, чтобы мое рассуждение превратилось в целую книгу.
Но романтики, и среди них кавалер ди Бреме, сильно упирают на то, что кавалер именует «патетическим», справедливо отличая его от печального и скорбного и даже от меланхолического, хотя в этом патетическом всегда и повсюду есть оттенок меланхолии. Кавалер утверждает, что оно состоит «в глубине и обширности чувства», и дает ему такое описание, из которого нетрудно понять, что, в сущности, именем «патетического» он хочет обозначить обычно называемое словом «чувствительное», ничуть не устаревшим по времени и очень древним по употреблению (ибо оно применялось всегда и применяется в наши дни). И поскольку кавалеру кажется, что в той части поэзии, которую мы привыкли обозначать этим словом, безраздельно господствуют романтики — потому ли, что она им принадлежит, или потому, что они намного превосходят в ней других поэтов, — постольку он не колеблется противопоставить романтических поэтов нашим и особенно древним. Я докажу позже, что вышеназванная часть поэзии есть действительно часть ее, а не вся или почти вся поэзия, как думают романтики, хотя такое мнение весьма удивительно для обладающих рассудком и невероятно для называющих себя «философами». Я хорошо понимаю, что здесь некоторым образом находится средоточие вражеских сил, и знаю, что, по мненью многих, романтические поэты тем и отличаются от наших, что первые обращаются к чувствам, вторые — к воображению; я знаю, как обширен, и запутан, и, если вам угодно, важен этот предмет, однако же — и потому, что я тем меньше могу считать себя способным поднять его, чем он весомее, и потому, что, по-моему, сказанное должно было немало поубавить сил в этом их средоточии, и потому, что до сих пор я говорил пространнее, чем намеревался, — я лишь коснусь этой темы, и если предыдущие рассуждения были длиннее, то это будет короче, чем мне хотелось бы.
Во-первых, если кавалер говорит, что «отличительное свойство патетического состоит в том, что оно пользуется любым внешним обстоятельством как поводом проникнуть в самую глубину того нравственного чувства, которое гармонически соответствует первоначальному ощущению», и если, с другой стороны, поэт есть, без сомнения, подражатель природы, то я вправе спросить, природа ли пробуждает в нас эти душевные движения или как мы там их еще назовем. Мне ответят, что пробуждает во множестве и весьма живые. Я снова задам вопрос: пробуждает ли их природа лишь собственной силой, которой помогают только душевные склонности и качества каждого? И в старину, когда названная помощь была ничтожна, разве природа не производила того действия, о каком мы говорим, хотя и была такой же точно, как теперь, и обладала тою же силой, что теперь? Мне ответят, что производила. Но что же делали древние поэты? Они подражали природе, и подражали так, словно и не подражали, а просто переносили ее в свои стихи таким образом, что никто или почти никто из поэтов не мог воспроизвести ее с равной живостью, и мы, читая, видим и слышим все, что было предметом их подражания, за что их до сих пор помнят и с восхищением прославляют по всей земле. Почему же, если на наши души оказывает такое действие подлинная природа, она не должна оказывать его, воспроизведенная своими подражателями, и особенно так, как я говорил? Наоборот, всякому ясно, что подлинные предметы природы, особенно хорошо всем знакомые, обыкновенно действуют на нашу мысль и наше воображение далеко не так сильно, как будучи воспроизведенными в подражании, потому что если мы, видя и воспринимая целый предмет либо отдельные его части обычным образом, то есть в действительности, обращаем на них мало внимания или совсем их не замечаем, то, увидев и восприняв его необычным, удивительным образом, то есть в подражании, мы обращаем на него весьма большое и даже чрезвычайное внимание. Но даже оставив в стороне силу действия самих предметов, следует прибавить, что человек, читающий стихи, лучше, чем когда-либо, расположен воспринять это действие. Так неужели природа, и ныне неизменная со времен Гомера, породит в нас своею силой те впечатления и чувства, которые мы замечаем и испытываем, и та же природа, перенесенная в стихи Гомера и получившая помощь от подражания — подражания, равного которому нет в мире, — не окажет своего действия? Я называю Гомера прежде всякого другого поэта отчасти и потому, что он — как бы вторая природа, как по обилию и разнообразию предметов, так и по их свойствам, отчасти потому, что он считается одним из наименее чувствительных среди читаемых ныне поэтов. Но разве безоблачная и ясная молчаливая ночь, озаренная луной, не есть чувствительное зрелище? Без сомнения, чувствительное! Так прочтите же это Гомерово сравнение[97]:
Словно как на небе около месяца ясного сонмом
Кажутся звезды прекрасные, ежели воздух безветрен;
Все кругом открывается — холмы, высокие горы,
Долы; небесный эфир разверзается весь беспредельный;
Видны все звезды; и пастырь, дивуясь, душой веселится.
А разве не будет чувствительной картина ночного плаванья под парусами невдалеке от берегов? Взгляните же, читатели, на эти строки Вергилия[98]:
Ветер в ночи понес корабли, и луна благосклонно
Свет белоснежный лила и дробилась, в зыбях отражаясь.
Плыл вдоль берега флот, минуя царство Цирцеи,
Где меж дремучих лесов распевает денно и нощно
Солнца могучая дочь и, в ночную темную пору,
В пышном дворце, засветив душистый факел кедровый,
Звонкий проводит челнок сквозь основу ткани воздушной.
С берега львиный рык долетает гневный: ярятся
Звери и рвутся с цепей, оглашая безмолвную полночь[99].
Что вы на это скажете? Разве эти вещи, чувствительные в самой природе, не остаются такими же или не становятся еще более чувствительными в подобных подражаниях? Как же можно сказать, что древние поэты чужды чувствительности, если чувствительна сама природа, а они подражают природе и чуть ли не повторяют ее?
Но я знаю, для романтиков все это ничего не значит; они хотят, чтобы поэт все выбирал, измышлял, строил, сочетал и располагал преднамеренно, ради впечатления чувствительности, чтобы в его произведениях не только предмет, но и сама манера была «сентиментальной», чтобы он подготовлял души читателей и настраивал их на чувствительный лад, чтобы он пробуждал в них чувствительность обдуманно и без помощи извне, короче говоря, чтобы поэт был чувствителен сознательно и по собственному произволу, а не почти случайно, как то было у древних, и чтобы в стихах оттенок чувствительности был отчетливым, явным и глубоким. Я не буду говорить об этом сентиментальном и патетическом известное всем; что ничего подобного не отыщешь или отыщешь лишь изредка не только у варваров, но и у наших сельских жителей; что самым сентиментальным народом в мире считаются французы, которые ныне и развращеннее всех в мире, и дальше всех от природы; что бесчисленное множество особ обоего пола чувствительны только потому, что они читали и читают романы и прочие столь же пустые выдумки или слушают изо дня в день чувствительные вздохи и чувствительные разговоры, так что чувствительность подобных особ — это не что иное, как спутанный клубок воспоминаний о прочитанных или услышанных словах, и, если исчезнет или потускнеет воспоминание, пропадет и чувствительность или от нее сбережется лишь жалкий остаток, поскольку время от времени какой-нибудь предмет или мелкое событие заставляют эту особу вспомнить о прочитанном или об услышанном и о том, что прежде казалось ей так ценно; мне действительно приходилось видеть такое, и я думаю, что и многим другим также случалось видеть это и замечать. Если бы помимо этой или подобной сентиментальности не существовало еще и другой чувствительности, не было бы так неясно, может ли чувствительное стать достойным предметом поэзии, кроме комедий, сатир и иных пустяков. Но то, что я скажу, не следует относить к этой нечистой и неестественной чувствительности. Я хочу говорить о чувствительности задушевной и прирожденной, сдержанной и даже пугливой, чистой, сладостной, возвышенной, неземной и в то же время детской, дарующей величайшие наслаждения и величайшие муки, милой нам и горестной, как любовь, несказанной и неизъяснимой, дарованной от природы лишь немногим, в ком она, — если останется неиспорченной и неизврашенной, если ее, такую нежную, не будут обижать, подавлять, попира