льзя их впускать, — твердил он мне, судорожно вцепляясь в мой пиджак. — Нет, — заклинал он, — статуя, она хочет умножиться». Кажется, говорил он именно это, но что значит — статуя хочет умножиться? «Возьми ее, — шипел он. — Упреди их», — или это было «убеди их»? «Пока они не пришли», — говорил он.
И тут глаза его остекленели, он издал звук, более похожий на рычание собаки, нежели на любое из известных мне слов человеческого языка, и я лишь великим усилием воли заставил себя не отпрянуть.
Я осознал, что уже какое-то время недвижно стою перед книжным шкафом, невидящим взором глядя в одну точку. Поначалу я сосредоточился на самом стекле и на собственном смутном отражении — но нет, не то. За стеклом стояла странная глиняная фигурка, статуэтка, что на первый взгляд казалась словно бы недоработанной, доделанной лишь наполовину. Я наклонил голову, пытаясь встать против света и разглядеть вещицу получше; и, не преуспев, просто-напросто открыл стеклянную дверцу.
Дело оставалось за малым — взять фигурку в руки. Оказалось, что она вполне закончена: антропоморфна по форме, но отвратительна с виду: скорчилась в противоестественной позе, вместо головы — какой-то покатый выступ, сверху бесформенный и странно ощетинившийся там, где крепился к плечам. Мне эта вещица показалась одновременно притягательной и пугающей. Она прямо-таки завораживала, хотя сейчас, объективно задумываясь: а почему, собственно? — я не нахожу тому объяснения. Возможно, потому, что ничего подобного я прежде не видел. Древней она не была — скорее современной: не исключено, что вылепил ее кто-то из пациентов. «Что за странная статуэтка», — сказал себе я и при этой мысли вновь задумался о загадочной встрече. Уж не эта ли статуя хочет умножиться, что бы это ни значило? Сам того не сознавая, словно бы против воли, я засунул вещицу в карман и закрыл стеклянную дверцу.
Я бы тотчас же и ушел, если бы внезапно не появился директор клиники. Это был дородный пожилой джентльмен, краснолицый, с пристальным взглядом, и хотя он, надо думать, очень удивился, застав в своем кабинете постороннего, ни неловкости, ни удивления он не выказал. А вместо того протянул руку и крепко пожал мою. Он представился как Уилкокс{252} и подтвердил, в ответ на мой вопрос, что принадлежит к именитой семье Уилкокс из Провиденса, — по его словам, он был одним из младших сыновей давно почившего Энтони Уилкокса.
Запинаясь, я рассказал директору, кто из его пациенток приходится мне родней. Он спросил, что случилось, — может быть, с тетушкой что-то не так? Я быстро заверил его, что нет, в том, что касается тетушки, все в порядке. Поскольку директор явно ждал продолжения, я объяснил, каким образом оказался у него в кабинете.
— А, — промолвил он, выпуская мою руку. — Вы имели сомнительное удовольствие познакомиться с Генри.
Я ответил, что странный пациент не поведал мне своего имени.
— А что поведал? — спросил он, и мне показалось, что взгляд его, внезапно заострившись, так и впивается в меня. — Чего он вам наговорил?
Не знаю, что помешало мне пересказать ему происшествие во всех подробностях. Возможно, его собственная манера держаться, его внезапное хищное любопытство. А возможно, дело просто в том, что в стенах сумасшедшего дома не хочется говорить ничего такого, что заставило бы усомниться в собственной нормальности. Как бы то ни было, я заявил, что Генри изъяснялся настолько бессвязно, что я вообще ничего не понял. Как только я убедил врача в этом — а заодно и в том, что даже если я чего и расслышал, то всерьез не воспринял, — он поспешил со мной распрощаться и проводил по лестнице к выходу.
С этого момента рассказ мой начинает звучать крайне сомнительно. Порою я и сам в него не верю. Если я предпочел не делиться с директором больницы подробностями столкновения с пациентом по имени Генри, то что и говорить о последующих событиях! Расставшись с тетушкой, я вернулся к себе в кабинет в университете. Вне больницы, белым днем, среди людей, в нормальности которых я нимало не сомневался, все происшедшее показалось сущим бредом. Да, я украл статуэтку, поддавшись сиюминутному порыву, втолковывал я самому себе, — должно быть, себя не помнил после столкновения с Генри; в обычной ситуации я бы никогда так себя не повел. Ну и ничего страшного: это просто безделушка, приобретенная Уилкоксом для коллекции, а может, памятный подарок от пациента; словом, пустяк. Говоря себе, что я непременно изыщу способ вернуть вещицу законному владельцу в следующий же раз, как приду навестить тетушку, я вытащил фигурку из кармана и убрал ее в стол.
Остаток дня прошел бессобытийно: я позанимался со студентами, провел несколько консультаций, посетил вечернюю лекцию в театре Мак-Кормака. К тому времени как пришла пора возвращаться домой, я про статуэтку напрочь позабыл.
И однако ж, когда я добрался до дома и полез в карман за ключом от подъезда, нащупал я не только ключи, но еще и нечто маленькое и твердое — это оказалась статуэтка. «Ладно, — сказал себе я, — я, должно быть, по чистой рассеянности пошарил в столе и, уходя, сунул вещицу в карман». Уделив этой мысли лишь долю секунды, я вошел внутрь и швырнул статуэтку в ящик со всякой мелочовкой, решив, пусть полежит там, пока не подвернется случай вернуть ее директору Уилкоксу.
В ту ночь меня мучили сны, каких я в жизни не видел. Я находился в странном городе, стены и углы его были просто-напросто неправильны — не знаю, как объяснить лучше. Я чувствовал, что мне там не место; у меня прямо голова шла кругом, а порою казалось, что и с гравитацией что-то не так, что я стою или шагаю по поверхностям, с которых мне полагалось бы упасть или соскользнуть. В этом городе я был немногим крупнее муравья; темные, монолитные строения без дверей и окон безучастно вздымались надо мною на головокружительную высоту, все в разводах какой-то плесени, — по крайней мере, так мне подумалось поначалу, однако на ощупь пятна оказались влажными и мокрыми. На общем фоне выделялось одно здание, гораздо шире прочих, приземистое с виду и по форме и, в отличие от других, не безликое — на одной неуклюже перекошенной стене красовался покоробленный барельеф, изображающий какую-то жуткую тварь — отчасти схожую с глиняной скульптуркой, мною похищенной, но только четче проработанную. Вот теперь я разглядел: то, что я принял на глиняной фигурке за шипы, на самом деле было щупальцами, словно кто-то оттяпал голову от коренастого уродливого тела и приделал вместо нее дряблое туловище головоногого. Тварь была огромная — и оттого казалась еще более жуткой. Охваченный благоговейным ужасом, я не сводил с нее глаз.
И тут тварь зашевелилась. Медленно, очень медленно она повернулась и уставилась на меня одним неестественным, бесстрастным глазом.
Я проснулся в холодном поту — и обнаружил, что глиняная фигурка стоит стоймя на моей прикроватной тумбочке — хотя в памяти не сохранилось, чтобы я поднимался с постели и переносил ее туда; зато я отлично помнил, как убрал ее в выдвижной ящик на кухне и там и оставил. И однако ж, вот она, тут как тут. Живу я один, так что я никак не мог переложить ответственность на кого-то другого, разве что этот кто-то вломился ко мне в дом, переставил фигурку, а затем ушел, ни следа не оставив. Сомнамбулизмом я никогда не страдал и даже представить себе не мог, что способен подняться в ночи, не просыпаясь, пройти в соседнюю комнату, выдвинуть ящик и притащить эту штуковину обратно в спальню. И все же она была здесь, передо мною.
Так что, не зная, что делать, я отнес статуэтку назад на кухню, подобрал один из ботинок — они так и валялись у двери, где я их сбросил, — и, раздавив ненавистного идола каблуком, тщательно растер обломки в пыль.
По крайней мере, мне казалось, что именно так я и поступил. Но когда я проснулся поутру, фигурка опять стояла на прикроватной тумбочке, лицом ко мне.
Порою мы спим — и убеждаем себя, что бодрствуем. Мы бодрствуем и убеждаем себя, что все еще спим. В течение последующих нескольких дней я изо всех сил тщился убедить себя, что ничего такого не происходит, что статуэтка вовсе не перемещается, словно бы по собственной воле, с тех мест, куда я ее кладу. Что я не уничтожаю фигурку снова и снова, только затем, чтобы она тут же снова возникла из ниоткуда, — что мне все это только мерещится. Наверняка, убеждал себя я, есть какое-то логическое объяснение происходящего. Но единственное логическое объяснение, которое я только сумел выдумать, отдавало паранойей: допустим, директор Уилкокс знал, что статуэтка у меня, и нанял помощника или целую группу помощников, и всякий раз, как я ее уничтожаю, они тайком подбрасывают мне в дом очередную копию. Я убеждал себя, что это все результат разыгравшегося воображения, что для меня невесть почему стерлась пограничная линия между фантазией и реальностью. Я даже попытался внушить себе, что на самом-то деле уничтожил фигурку, но затем каким-то образом, в состоянии диссоциативной фуги, вылепил новую, — и это повторялось снова, и снова, и снова. Но ни одно из этих объяснений меня не устраивало. Может, я спал и видел сон, может, я сошел с ума; может, кто-то старается убедить меня, что я сошел с ума. А может, со статуэткой действительно что-то не так?
Я взял больничный и несколько дней в университете не появлялся. Я оставил глиняную фигурку у пруда на кладбище Суон-Пойнт{253}: спустя несколько часов она уже стояла как ни в чем не бывало на столешнице в моей кухне. Я съездил через мост в Ист-Провиденс и выбросил ее в бухту Уотчемокет. Омерзительная статуэтка вернулась назад. Я дробил и перемалывал ее в пыль, а она все возрождалась и возрождалась. Я никак не мог от нее отделаться, как ни пытался.
Возвращались и сны, изображение на барельефе приглядывалось ко мне все внимательнее, а на стене странного массивного здания, украшенной барельефом, обозначилась тонкая полоска света, словно щель двери. При одной мысли о том, что я увижу за этой дверью, я леденел от ужаса.