Ну и как бы вы поступили в такой ситуации, я вас спрашиваю?
Я потерял покой, меня мучили кошмары, мне все больше казалось, что запереть в психиатрической клинике следует меня, а не мою тетю. Необходимо было любой ценой освободиться от этой штуковины, уж чем бы она ни была, — от этой фигурки, статуэтки или идола. Однако ж она меня не отпускала.
Так что я снова отправился в Батлеровскую лечебницу под предлогом навестить тетю, а на самом-то деле — с целью попытаться вернуть украденный предмет, в надежде хоть так от него избавиться. Будучи впущен внутрь, я спросил, не могу ли побеседовать с директором.
В кабинет его я попал без малейшего труда. Беспокоился я лишь об одном — что я войду, а директор, как на грех, окажется в кабинете, — но этого не случилось. Я был свободен делать что хочу.
Заранее продумывая план действий, я прикидывал, что дождусь, пока санитар не выйдет, а тогда быстро оббегу вокруг стола, открою застекленный шкафчик и засуну статуэтку поглубже. Вот и все, сущие пустяки: лишь бы директора на месте не оказалось. Так вот, директора на месте не оказалось, но в намерении своем я не преуспел. Почему? Да потому, что комната преобразилась до неузнаваемости. Теперь она словно бы принадлежала к совсем другому веку. Там, где прежде я видел массивный деревянный письменный стол и кожаные кресла, теперь стояли алюминиевые архивные шкафы, стол со стеклянной столешницей, заваленный бумагами, и два имзовских стула{254}. Где некогда высился застекленный книжный шкаф, теперь белела голая стена.
И однако ж, внезапно осознал я, кабинет директора выглядел именно так всякий раз, как я заходил туда прежде. Всегда, кроме того одного-единственного раза, когда я похитил статуэтку. Как же я тогда сразу не почуял что-то неладное?
Тем не менее я попытался оставить статуэтку в кабинете. Сперва попробовал засунуть ее в какой-нибудь из архивных шкафов, но все дверцы были заперты. Постарался как-нибудь понезаметнее пристроить ее на столе, накрыв бумагой, но странный бугор слишком бросался в глаза; я убрал лист — лучше не стало. Наконец я приподнялся на цыпочки и поставил фигурку на самый верхний край оконной перемычки; если повезет, то там ее не сразу заметят.
Тут бы мне и уйти, тут бы мне и бежать из этого узилища, так и не повидавшись с тетей, но в этот самый момент — я еле успел обойти стол кругом и оказаться по нужную его сторону, напротив стула, — вошел директор. Едва взглянув на него, я осознал всю глубину своего заблуждения.
Директор был хрупок и худощав, с землистым цветом лица, в хлипких круглых очочках. Он поздоровался со мной, назвав по имени; сказал, что очень рад видеть меня снова. И да, я осознал, что имел с ним дело прежде — более того, беседовал с ним не раз и не два, — как я мог позабыть? Я даже имя его помнил. Или, по крайней мере, помнил, что зовут его отнюдь не Уилкокс.
Как мне удалось выдержать первые минуты этого разговора, ничем не выдав своего смятения, — до сих пор в толк взять не могу. Наверное, мне снова достаточно было испугаться при мысли о том, что со мною станется, если я выкажу хоть какие-то признаки психического расстройства в стенах заведения, единственная цель и предназначение которого — изоляция душевнобольных. Вероятно, доктор все-таки заметил мое замешательство, но по доброте душевной ни словом о том не обмолвился или просто решил, что я разволновался в преддверии тяжелого разговора касательно моей тетушки.
Мы поговорили о тете, о ее самочувствии, о том, как она реагирует на лечение. Отперев один из архивных шкафов и вытащив толстую папку с ее именем на ярлыке, директор доверительно сообщил мне, что лечению пациентка не поддается и, по-видимому, все больше замыкается в своем внутреннем мире. Я и без того это знал — я же не так давно с нею виделся. Я просто пытался потянуть время, пока не возьму себя в руки.
Еще минуту-другую мы обсуждали состояние больной; я поблагодарил директора и заверил, что не сомневаюсь: врачи делают для нее все возможное. Наш разговор перешел на более общие темы, постепенно увял, и наконец я объявил, что, как ни досадно, мне пора бежать — ведь надо бы успеть и с тетей повидаться. Я встал; поднялся на ноги и он. Однако уже в дверях я не удержался и спросил о Генри.
— Генри? — повторил директор.
— Ну да, — кивнул я. — Один из ваших пациентов. Как у него дела?
Директор нахмурился.
— Обычно я обсуждаю состояние пациентов только с их родственниками, — отозвался он.
— Понимаю вас, — кивнул я. — Ни слова более.
— Но в данном случае я просто-таки в замешательстве, — продолжал директор. — Я совершенно уверен, что пациента с таким именем у нас нет.
Если я и совладал с искушением поскорее уйти из этого места не оглядываясь, так только потому, что во мне вновь взыграла паранойя. Я почувствовал, что, если не навещу сперва свою родственницу, это, чего доброго, покажется подозрительным.
Так что я пошел к тетушке. Как всегда, она пребывала в своем собственном мире — в прошлом сорока- или пятидесятилетней давности, ибо давно впала в детство. Мы по-турецки уселись на пол, она налила мне чаю из воображаемого чайничка и залепетала что-то невнятное. Я вставлял слово-другое по мере необходимости, про себя предвкушая, как наконец выйду из психиатрической лечебницы, и гадая, доберусь ли до выхода и свободы, прежде чем кто-нибудь догадается, что я безумен.
«Но я не безумен, — напомнил себе я. — Это все из-за треклятой статуэтки».
Я откинулся назад, к стене, запустил руку в карман пиджака, и пальцы мои нащупали глиняную фигурку — она снова была здесь, со мной.
Полагаю, вы все сурово осудите меня за то, что я совершил в следующий момент, но я просто не знал, что тут еще поделать. Я был в отчаянии. На краткий миг я стиснул фигурку в руке, не вынимая из кармана и прикидывая, достанет ли у меня сил сломать ее и растереть в пыль прямо там, хотя и знал заранее, что это бесполезно.
И тут мне пришла в голову чудовищная мысль. Я вытащил из кармана руку, не разжимая кулака, и вытянул ее перед собою.
Тетушка, разом позабыв о чаепитии «понарошку», широко раскрытыми глазами уставилась на мой кулак.
— Что у тебя такое? — спросила она.
Я изобразил лучезарную улыбку.
— Подарочек, — сказал я.
— Подарочек! — охнула тетушка. Глаза ее вспыхнули, она нетерпеливо заерзала. — А кому?
— И кому же, как ты думаешь? — откликнулся я.
— Мне, — отозвалась она, тыкая себя в висок пальцем, словно дулом пистолета.
— Верно, — кивнул я, открывая ладонь. — Вот тебе подарочек.
Шагая к выходу из лечебницы, я ощущал спиной чей-то взгляд. Мне казалось, меня судят, взвешивают и оценивают мои поступки и находят, что я не прав. Но ведь если бы я не избавился от этой штуковины — от идола или статуэтки, уж как ее ни назови, — я бы точно спятил, наверное, я и без того уже слегка повредился в уме. Эта вещь была средоточием зла — зла немыслимого и противоестественного. Что до тетушки, я просто не могу заставить себя повидаться с нею снова. В лечебницу я ни за что не вернусь.
С тех пор как тетя приняла подарок, статуэтка ко мне уже не возвращалась. Да и сны померкли, хотя теперь мне снятся кошмары иного рода — те последние мгновения, что я провел в тетином обществе.
А в последние мгновения случилось вот что. Тетушка взяла фигурку у меня из рук и тут же принялась ее укачивать и убаюкивать песенкой, словно младенца — словно собственного ребенка. Меня бы это не встревожило — в конце концов, она ж умалишенная, — и, наверное, я нашел бы в себе силы навещать ее и впредь, если бы не ее песня.
Ибо в песне ее звучали не слова, но странный лай и визг, с характерными потусторонними модуляциями, словно изъяснялась она на языке, для человеческой гортани не предназначенном.
Перевод С. Лихачевой
СВЯЗУЯ НЕСОВМЕСТНОЕРик Дакан
Рик Дакан, страстный поклонник творчества Лавкрафта и опытный писатель, лишь недавно нашел возможность предаться двум своим увлечениям одновременно. Его последней работе «Культ Ктулху: роман об одержимости Лавкрафтом») (The Cult of Cthulhu: A Novel of Lovecraftian Obsession, 2012) предшествуют трилогия «Компьютерная мафия» (Geek Mafia), выходивший по главам роман «Рейджквит» (Rage Quit), а также многочисленные публикации по видеоиграм, самые ранние из которых относятся к 1995 году.
— Мистер Янновиц, кто предложил обратиться к произведениям Лавкрафта для тестирования?
— Использовать письма Г. Ф. Лавкрафта было моей идеей.
Доктор Мейсон, как обычно, работал за компьютером в своем университетском кабинете и, хоть и обращался ко мне, даже головы в мою сторону не повернул. Обронил: «Не слышал о нем, — и, так и не оторвав взгляда от экрана, набрал в строке поиска незнакомую фамилию.
— Писатель ужасов… Нет, не подойдет».
«Речь не о его рассказах, — возразил я и глянул на список, который предварительно составил в мобильном приложении на телефоне: мне не хотелось снова напортачить с объяснениями, — а о письмах. Он их тысячи написал».
Вместо ответа доктор Мейсон молча продолжал работать на компьютере. Он не любил, когда тишину кабинета нарушало что-то помимо стука клавиш и звука его собственного голоса. Когда факультет и университет отказались приобрести для него звукоизоляционные панели, он оплатил их из собственного кармана и среди прочего закрыл даже встроенные книжные шкафы и окно, оставив на виду лишь люминесцентные лампы на потолке, потрепанный дубовый стол, три кресла и четыре плоскоэкранных монитора. По опыту я уже хорошо знал, что соберись прямо во дворе хоть тысяча человек на фестиваль африканской культуры с традиционными барабанами наперевес, здесь, в кабинете, не будет слышно ни звука.
Доктор Мейсон закончил изучать экран своего компьютера. Раздался щелчок, за которым последовал стук клавиш и еле слышимый звук прокручиваемого колесика мыши. Я поерзал в кресле, тоже специальной модели: его цельнометаллическая конструкция была обложена поролоном и обшита немаркой синей тканью. Чтобы никакого там треска в стыках или скрипу