Оскар недоуменно зыркнул на меня.
— Ну, Филиппа, — поправился я. — Мне нужно понять, с чем я столкнулся. Объясни.
— Объяснять так утомительно. Понимание приходит со временем, но на самом-то деле ничего не объясняет. Я тебе одно скажу: мы размыли границы между искусством и жизнью, реальностью и сном. И внешний мир, зачастую такой фальшивый и надуманный, до нас касательства не имеет. «Твой лютый недруг, Время»{125} нас едва затрагивает, а отвратительная современность целиком и полностью отвергается. Что там говорил зануда Паунд насчет искусства — «сотворить заново»?{126} Наш эстетический принцип куда более завлекателен: «Сотворить себя!»
По-видимому, на моем лице отразилось глубокое несогласие, потому что Оскар рассмеялся и покачал головой:
— Пойди поспи, Хэнк.
Я проводил его глазами. Его уговоры возымели успех: веки мои внезапно отяжелели. Я вытянулся на диване и закрыл глаза. Этот человек со всей очевидностью нездоров. Туберкулез зачастую считается отжившим заболеванием, современная медицина-де его почти поборола, но я помнил, что читал о совсем недавних эпидемиях в разных регионах земного шара. Инфекция эта очень древняя, ведь туберкулезные бугорки обнаруживали в мумиях, датируемых аж 2000 годом до нашей эры. Мне захотелось посмотреть на фотографию Оскара еще раз: я потянулся за альбомом, пристроил его на коленях и долистал до нужного изображения. Картина-оригинал была вдохновлена пребыванием Кокошки в одном из швейцарских институтов, где художник писал портреты туберкулезных пациентов. Глаза у меня слипались, мысли путались, но я внимательно рассматривал снимок, пытаясь понять, какое отношение он имеет к исходному полотну и как сказывается на состоянии Оскара. Мой новый приятель туманно намекнул на некую связь, но что она такое и как именно работает, оставалось непостижимой тайной.
Я закрыл глаза и уже начал было задремывать. Сознание меркло, мне вспомнился нездорово-сладковатый аромат загнивающей кожи Оскара, восхитительный запах смертности. Слюна заполнила мой рот и закапала на подбородок, я погружался в сон.
Проснулся я в темноте, потянулся на уютном диванчике и тут заметил в комнате какое-то движение. Я поднял глаза и шепотом позвал по имени: «Пера». Она зажгла покосившуюся свечку в подсвечнике, взяла его в руки и поднесла трепещущее пламя к закрытому вуалью лицу.
— Ты заснул не в своей постели. А надо в своей. Иначе не сработает.
Я поднялся, подошел к Пере, забрал подсвечник из ее затянутой в перчатку руки.
— Что не сработает?
Она рассмеялась свистящим смехом: в звуке этом ощущалось нечто нездоровое. Я легонько коснулся ее волос:
— Зачем ты прячешь лицо?
Пера принялась раскачиваться взад-вперед, я ласково приобнял ее за талию.
— Вуаль заграждает меня от мира, от слепящей реальности, — прошептала она. — Ревнивая тьма целует мое тусклое лицо, я пойду замуж за мертвую голову с костью в зубах{127}.
— Ты чушь какую-то несешь, — пробормотал я.
Пера перестала раскачиваться и прижалась ко мне.
Ее прохладное, благоуханное дыхание омывало мое лицо.
— Ты зовешь меня безумной? По-твоему, это помешательство?
Она потянулась к свече, затушила пламя двумя пальцами и опрокинула подсвечник на пол. Забавно, даже без света я видел ее со всей отчетливостью. Ткань вуали защекотала мне лицо: Пера приподняла ее и откинула на темные волосы. Я впился глазами в девичьи черты: кожа ее сияла точно глянцевый фарфор. Неестественная бледность заставила меня заподозрить, что Пера ест мышьяк, как это делали светские модницы в былые эпохи. Я слыхал про горцев южной Австрии, которые потребляют мышьяк в качестве тонизирующего средства, так что у них вырабатывается иммунитет к количествам, которые для обычных людей оказываются смертельны. Мир битком набит фриками, а меня вот занесло в царство мутаций, физических и психических. Тревожило меня одно: я все больше чувствовал себя как дома.
Я уткнулся носом ей в висок, впивая аромат смерти, — в жизни не обонял никого, кто бы будил во мне такие странные желания. Пера внезапно рассмеялась низким грудным смехом, у меня аж мороз побежал по коже.
— Пикман — могучий маг. Ты уже изменился.
Не обращая внимания на ее бессмысленную болтовню, я припал к ее шее, принялся ласкать ее грудь. Ее руки в перчатках обняли мое лицо и развернули к себе. О, как призрачно-бледна она была — настолько, что мне померещилось, будто под просвечивающей насквозь кожей я смутно различаю очертания изящного черепа. Ее пальцы погрузились в мои волосы и крепко сжались. Уста ее дохнули мне в глаза, взор мой застлал туман. Я выпустил Перу и трясущимися руками протер лицо. Когда же я вновь посмотрел на девушку, вуаль была уже опущена. Пера взяла мои ладони в свои.
— В постель, в постель! Пойдем, пойдем, пойдем! Дайте мне вашу руку. Что сделано, то сделано. В постель!{128}
Я поднял ее кисти к губам и расцеловал их.
— Не сейчас. Покажи мне еще какие-нибудь комнаты.
— Для чего бы? — удивилась Пера. Ее интонации наводили на мысль, что рассудок к девушке вернулся. — Комнаты по большей части пустуют.
— Потому что их обитатели поблекли?
— Ах, — промурлыкала она, не трогаясь с места.
Я внезапно почувствовал себя орудием в чужих руках. Высвободив руки, я вышел в прихожую и двинулся вверх по лестнице; молчальница тенью следовала за мною. Поднявшись на свой этаж, я подергал наугад одну из многих дверей, но она оказалась заперта. Зато следующая подалась моему натиску, и я вошел в пустую спальню. Лунные лучи, проникая сквозь окно, тускло подсвечивали картину над кроватью. Я подошел ближе, тронул полотно пальцем. Фигура эффектного красавца показалась знакомой; спустя мгновение я вспомнил и оригинал: тициановский портрет молодого человека в черном, затянутая в перчатку кисть сжимает перчатку, снятую со второй руки{129}. Пера постояла рядом, затем тихонько вскарабкалась на постель и коснулась цепочки с медальоном на портрете юноши.
— Его хотели унести вниз, в катакомбы, но я сказала «нет». Не будет он жить в той мрачной крипте, в прибежище смерти. Правда он красавчик? И такой молоденький.
Пера потянулась к лакированной коробочке на комоде. Открыла ее, извлекла красный медальон, точь-в-точь такой, как у юноши на картине. Поцеловала его, прижала к груди, опустилась на постель и свернулась в позе эмбриона.
Я безмолвно выскользнул из комнаты и вернулся к себе. Разделся, забрался на кровать, встал на колени на матрас и принялся изучать Пикмана. Зеленые песьи глаза твари смотрели на меня словно бы вполне осмысленно: что за нелепость! Когда я наконец-то улегся, этот взгляд преследовал меня во сне.
Я проснулся, в окно лился яркий свет дня. За окном звучали пение и смех. Я сбросил одеяло и сел на постели. На прикроватном столике стояло накрытое блюдо с едой. Я снял крышку; под ней обнаружились кусочки того же самого перепончатого мяса, каким Питер угощал меня раньше. Проголодаться я еще не успел, но подцепил-таки ломтик и принялся жевать. Потом встал, пошатываясь, добрел до окна и посмотрел в сторону дубовой рощи: среди деревьев мелькали движущиеся фигуры. Да эти фрики никак пикник устроили? Сама идея показалась мне слегка зловещей, а значит, соблазнительной; а то я уж и заскучал малость. Я оделся и поспешил на праздник жизни.
Свет дня ударил мне в глаза, и мир вокруг слегка расфокусировался. Я вальяжно пересек дорогу и направился к роще. Большинство лиц были мне уже знакомы, но обнаружились трое, кому я еще не был представлен. Совсем юная девушка с огненно-рыжими волосами, в щегольском платье по викторианской моде, стояла, прислонясь к дереву; что-то в ее позе и в прическе показалось мне знакомым. В нескольких ярдах от нее, у мольберта, стоял Питер; тут же на земле лежал ящичек с кистями и тюбики с красками. Я подошел рассмотреть полотно поближе: в его верхнем левом углу я заметил пришпиленную черно-белую фотографию — совсем маленькую.
— Это не Суинберн, часом?{130} — предположил я, глядя, как старикан копирует крохотный акварельный портрет, соединяя черты поэта с обликом аскетичной девушки под деревом.
Она, нахмурясь, проговорила:
Кто ведает времени ход,
Кто за временем шел вослед?..{131}
— Как скажешь, детка, — откликнулся я; ее надменная манера держаться мне не понравилась. — Итак, ты копируешь, эгм, Берн-Джонса?..
— He-а. Россетти{132}, живописца и поэта. Любопытно, правда, сколь многие художники еще и рифмой владели?
Питер работал кистью умело и ловко, и внезапно меня осенило:
— Эй, так выходит, все те картины над кроватями…
Старикан с деланым смирением наклонил голову:
— По большей части мои. Пикман в твоей комнате — это оригинал. Я, правда, его чуть подправил, чтобы еще больше выделить чудовище.
— Тогда понятно, — весело отвечал я. — Я-то гадал, с какой стати знакомые мне картины выглядят как-то не так. Ты объединяешь модели оригинала со своими собственными натурщиками, вот как сейчас. Это прям круто.
О том, что «подправлять» чужую работу я считаю сомнительной практикой, я не упомянул.
Предоставив художнику заниматься своим делом, я подсел к Пере, которая устроилась на берегу озерца, спрятавшись от солнца под миниатюрным зонтиком.
Пера рассеянно ворошила рукою цветы, рассыпанные у нее на коленях. «Играет роль до конца», — решил про себя я, но, заметив выражение ее лица под вуалью, передумал. Она глядела на меня расширенными, безумными глазами, и читалась в них такая печаль, что даже мне взгрустнулось. Я осторожно взял у нее цветок и кинул его в темную воду.