— Что ж, она злоупотребила вашим доверием. И это именно ваши проблемы.
Палаццо достаточно было бы чуть шевельнуть лицевыми мышцами, чтобы выражение его лица превратилось в злорадную гримасу.
— Вы шутите, наверное. Кстати, а где директор галереи? Я хотел бы выслушать ее объяснения.
— Она сказалась больной.
Джастин не удивился бы, если бы Палаццо солгал, но это было похоже на правду.
— И полагаю, вы уволите ее, как только она выздоровеет? Если еще не уволили.
— О нет, зачем же так грубо. Ее контракт почти на исходе. Мы просто не станем его возобновлять.
Ну конечно, не дай бог, поползут слухи о раздорах на факультете изобразительных искусств!
Палаццо невольно подсказал Джастину следующий ход. Si le geste est beau, как говорят французы{151}. Вообще-то, ему не оставалось ничего другого, кроме как спросить прямо:
— Так вы оплатите мой гостиничный счет или нет?
— Я же ясно сказал — нет!
Джастин вынудил благообразного доктора Палаццо затрястись от злости. Быть может, именно вспыльчивый нрав привел Палаццо на вершину бюрократической карьерной лестницы?
— Прекрасно.
Джастин неторопливо встал. Он чувствовал необходимость вести себя достойно, хотя больше всего ему хотелось — и он был в полном праве это сделать — недвусмысленно послать Палаццо к черту. Когда Джастин заговорил, Палаццо окончательно утратил хладнокровие и заорал, чтобы он убирался, но Джастин был полон решимости высказать все то, что давно вертелось у него на языке, и плевать, слушает Палаццо или нет.
— Видите ли, док, для некоторых людей настоящее есть сумма прошлого, как если бы прошлое служило своего рода источником вдохновения. Для других же настоящее всего лишь символизирует сколь можно более полный разрыв с прошлым, и чем меньше истории путается под ногами у бизнеса, тем лучше. Очень жаль, что в таком городе вы и вам подобные занимают столь высокое положение.
Красный, задыхающийся Палаццо с выпученными, полными злобы глазами на мгновение утратил дар речи.
— До вас дошло хоть слово? — спросил Джастин.
Палаццо набрал воздух в грудь для очередной тирады, но на этот раз перевес был на стороне Джастина.
— Катитесь вы к черту, — подытожил он, вышел легкой походкой и подчеркнуто неторопливо закрыл дверь до щелчка, после чего с новой силой ощутил собственную вульгарность и ничтожность.
Секретарша таращилась на Джастина, как будто он только что взорвал плотину.
— Ну, сегодня он задаст вам перцу, — предсказал Джастин.
Лишь оказавшись на лестнице, он понял, что его колотит крупная дрожь.
Он остановился у галереи. Беглая мысленная инвентаризация показала, что в фургоне есть достаточно чистые одеяла и полотенца, чтобы замотать фотографии. Он снял со стены и сложил стопкой три фотографии размером 18 на 24 дюйма, прежде чем к нему подскочила смотрительница.
— Все в порядке, я автор этих работ, — заверил он.
— Вы уверены, что так и нужно? Я думала, выставка закончится еще только через неделю или две.
Экая зануда, несмотря на розовый ежик на голове!
— Если вы беспокоитесь, позовите Палаццо. По правде говоря, я буду только рад этому.
Она больше ничего не сказала и испарилась. Джастин снял еще одну фотографию и задумался, сможет ли унести сразу четыре. Он успел сходить к фургону, вернуться и решить, что лучше носить партиями поменьше, к тому времени как в дверях появились Палаццо и смотрительница. Палаццо свирепо велел ей удалиться и прийти сюда через час. Затем он ворвался в галерею и завопил, благоразумно держась подальше:
— Какого черта вы творите? Это недопустимо! Что скажут люди, когда увидят голые стены?
Джастин мрачно посмотрел на него:
— Считайте это вотумом недоверия. Я опасаюсь оставлять вам свои работы. Вы выказали к ним весьма пренебрежительное отношение.
К тому же, следует признаться, ему хотелось поскорее навсегда убраться из города, где его поджидала нелепая смерть, когда звезды примут «нужное» положение.
— Да вы представляете, насколько это непрофессионально?
Джастин равнодушно покачал головой:
— Пожалуй, я готов оставить их под залог. Весомый. Но больше ничем помочь не могу.
— Вы требуете денег? Что за ребячество! Да это же шантаж!
— Я смотрю на это иначе.
Джастин потянулся к очередной фотографии, но остановился, когда Палаццо вылетел из комнаты. Пошел за охраной кампуса? Чтобы устроить сцену с заламыванием рук выставляющемуся фотохудожнику и «почетному выпускнику»? Вряд ли.
А затем в галерее погасли все лампы. Света из дверного проема не хватало, чтобы хоть немного разбавить чернильный мрак. Джастин предположил, что Палаццо тянет время, и решил подождать в темноте. Ситуация патовая. Скоро Палаццо придется отвечать на вопросы, почему в галерее темно и что Джастин делает там один внутри. Джастину было не привыкать чувствовать себя глупо, а вот Палаццо наверняка нет. Серьезный недостаток в подобных обстоятельствах!
Мрак уже не казался таким непроглядным. Глаза начали привыкать. Нет, дело не в этом, ведь он по-прежнему не видел своих фотографий на стенах. И все же по комнате постепенно разливалось сияние, как будто кто-то едва заметно поднимал яркость ламп, обнажая поверхности, сходившиеся под прямыми и острыми углами и терявшиеся где-то на горизонте далеко за задней стеной галереи. Волчий голод снова пробудился, как будто никогда и не затихал, а лишь на время затаился в глубинах подсознания. Джастин был готов сожрать Палаццо — дайте только повод!
А еще его терзала тоска по тому, что обрело глубину и резкость в нежных сумерках. Джастин стоял на поросшем мхом сланцевом уступе лицом на запад. Никакого здания Листа вокруг, никаких многоэтажных домов, уродующих силуэты западных холмов на алом фоне, и даже массивное здание суда в неоколониальном стиле на Бенефит-стрит рассыпалось рядами старинных фронтонов и мансардных крыш. Самым высоким зданием — около пяти этажей — был банк Больничного треста в форме перевернутой скобы, видневшийся на другой стороне канала. Немногочисленные электрические вывески подсвечивали кирпичные и каменные фасады в деловой части города, но разобрать отсюда можно было только вывеску отеля «Старая колония». Золотой купол Конгрегационалистской церкви на Уэйбоссет-стрит мягко сиял в лучах заката. Фонари должны были зажечься с минуты на минуту.
Пред ним лежал старинный Провиденс его грез, болезненно прекрасный после выходных в «дивном новом Провиденсе». Лавкрафт на этот раз не явился, что и неудивительно. То был Провиденс школьных дней Лавкрафта, и поскольку Джастин не мог представить Лавкрафта ребенком, эта версия писателя не могла материализоваться. В любом случае это был невероятно прекрасный город, и Джастин мог провести в нем остаток своих дней, надо было только спуститься.
В то же время он сознавал, сколь коротким будет этот остаток и что незримый глаз космического удильщика, несомненно, устремлен на него. Он запоздало понял, сколь хитроумно удильщик отпустил леску на нужную длину, дав рыбе иллюзию свободы, позволив бесцельно тратить силы, в то время как крючок оставался в ничего не чувствующей губе.
И все же Джастин нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Его страстная тяга к городу была неотделима от голода существа, считавшего Джастина едой, и он не мог выдернуть нематериальный крючок — точно так же, как рыба не может отрастить руки и освободиться самостоятельно. Чем втайне занималась тварь, когда леска провисла? Какие механизмы привела в действие, чтобы Джастин вновь оказался в здании Листа в темноте?
Вопреки здравому смыслу, он уже оторвал от земли левую ногу, когда в голове эхом прозвучала фраза из рассказа Лавкрафта: «Я — это оно, и оно — это я». Чувствует ли, понимает ли это «оно» тягу Джастина к сотворенному им миражу, подобно тому как Джастин чувствует его голодные спазмы, его тревогу из-за того, что Джастин еще не угодил в сеть, а пообедать удается так редко? Хочет ли Джастин утолить этот нестерпимый голод? Ему достаточно всего лишь быть съеденным!
— Может, выйдете уже и начнете вести себя разумно?
Вспышка гнева Палаццо застала Джастина врасплох и привела в замешательство. Его голос звучал так четко и так близко, но разве это возможно, ведь Джастин фактически находится в другом мире.
— Что вы здесь делаете?
Палаццо так завелся, что не смотрел по сторонам, а может, снаружи казалось, что в галерее по-прежнему темно. Но Джастин скоро узнал, что другие могут видеть то же, что и он. Палаццо стоял рядом с ним и в ужасе таращился то на север, то на юг, то на запад, то на восток.
— Где мы? Что за чертовщина здесь творится?
Джастин, несмотря ни на что, криво улыбнулся:
— Это Провиденс.
Палаццо пришел в еще большее смятение:
— А где наше здание? Где все, что произошло за последние сто лет? Куда девался весь прогресс? Все, чего мы достигли! Это ужасно! Почему ты улыбаешься, сукин ты сын?
Джастин собирался сообщить Палаццо, что это всего лишь иллюзия, но передумал. Пусть сперва придержит язык!
Палаццо никак не мог взять себя в руки. Он начал бормотать о том, что же делать, как все исправить. Джастин мог бы предложить ему выйти из комнаты или сделать пару снимков со вспышкой, но к чему утруждаться? И разве станет Палаццо слушать такое ничтожество, как он? В любом случае любопытно, что Палаццо так легко поддался сверхъестественному влиянию и принял открывшуюся его взору картину за чистую монету. Возможно, у него было слишком много других забот, чтобы утруждать себя критическим мышлением. Там и сям начали разгораться пунктирные линии фонарей.
Джастин понял, что именно произошло дальше, только потому, что это как бы произошло и с ним тоже благодаря соприкосновению разумов где-то в горних высях. Когда ходишь по какой-то поверхности, всегда рискуешь поскользнуться, особенно если сильно переживаешь. Любителей подледной рыбалки отделяет от весьма неприветливой среды всего один неосторожный шаг. И вот мягкие сумерки идиллического Провиденса Джастина мгновенно сменились густым мраком. В сером северном небе повисло угольно-черное пятно, на первый взгляд похожее на Луну во время затмения, но усеянное не кратерами, а бледными звездами размером от острия булавки до картечи. То было небо родного мира удильщика, показавшееся в прорехе пространства, через которую тройной глаз взирал на наш мир и посылал свои видения, пока не случился какой-то сбой. Если бы Джастин в тот самый миг моргнул, то вообще ничего не успел бы заметить, потому что уже в следующее мгновение тяжелый удар потряс невидимый пол галереи, вызвав дребезжание невидимых фотокартин на стенах, и прореху в пространстве заполнила жуткая реснитчатая масса, которая начала пузырем вдавливаться внутрь комнаты. При контакте с атмосферой она сперва порозовела, затем раскалилась докрасна.