жорное, мелодическое начало начинает вплетаться темная нить: «О, как много кораблей здесь было уже потоплено! О, как много судов разбилось о скалы! Здесь можно было бы видеть бесчисленные корабли, разбитые и полуприкрытые песком; у одного видна корма, у другого нос, у одного киль, у другого борт…» и т. д., и это нарастание сразу обрывается трагическим финалом: «Здесь северные ветры в отзвуках производят разнообразные и страшные звучания». Сам ли это сочинил Леонардо или записал чужой рассказ? И в том и в другом случае художественность этого наброска огромна. Он совершенен своей законченностью и гармонией. Это высокий образец искусства слова. Чтобы так сочинить самому или так переложить рассказ какого-нибудь путешественника, заезжего купца, надо быть мастером литературы. Вообще, после того как по страницам кодексов пройдешь с чисто художественным мерилом, литературное умение Леонардо предстает в таком отстоенном и пластичном виде, что законным становится титул большого писателя, одного из создателей итальянской прозы, которое дают ему исследователи, догадавшиеся уделить внимание этим проявлениям его гения.
После побасенок в теоретических текстах, после описаний, метафор, образных ассоциаций и аналогий, в которых гелертерский педантизм усматривает роковые изъяны леонардовского научного мышления, естественно встретить среди записей Леонардо чисто беллетристические опыты, художественные произведения, живущие самостоятельной жизнью. Их немного, но вполне достаточно, чтобы образовать специальный раздел в леонардовских писаниях. Они делятся на три группы. Две из них — явно внешнего назначения; третья же писалась, видимо, для себя, а если и бывала в общественном использовании, то изредка, и притом в качестве криптограммы, привлекавшей внимание только своей внешней занимательностью, внутренне же не вскрытой и таившей смысл лишь для самого Леонардо.
Первые две группы — это «Предсказания» и «Фацетии»; третья группа — «Басни». «Предсказания» являются игрой в загадки и разгадки. Нет сомнения, что у них было светское назначение и, может быть, даже только придворное. Леонардо придумывал сразу целый ворох таких enigmi или profezione и сразу заносил их сериями в свои тетради. То, что сохранилось, умещается почти полностью на немногих страницах «Атлантического кодекса» и манускрипта J. Кое-что разбросано еще по нескольким тетрадям. Вероятно, их было больше, чем сохранилось. Предела этому искусству вообще нет, особенно для такого выдумщика, как Леонардо. Он явно готовил их для той или иной оказии, когда собиралось высокое общество и было приятно или обязательно развлекать его. Точно сказать, когда сочинил Леонардо «Предсказания», нельзя. Хронологизация леонардовских рукописей находится еще в начальном состоянии. Новейшая работа Джероламо Кальви (Calvi G. I manoscritti di Leonardo da Vinci. 1925) делает первые шаги, чтобы разобраться в хаосе листов, случайно соединенных позднейшими руками. Для детальных определений она недостаточна. Можно лишь предположить по совокупности данных, что «Предсказания» были сочинены в миланский период на потребу Лодовико Моро и его окружения и являлись частью тех «занимательностей», которые Леонардо поставлял своему покровителю и хозяину.
В чем состояла игра? В том, что словесное описание явления, верное отдельными признаками, расходилось елико возможно с существом описываемого. Тем самым обыденная вещь превращалась в свою противоположность; слушатель же должен был узнать и назвать вещь по имени. Словесное искусство Леонардо в том и состояло, чтобы, с одной стороны, как можно больше разъединить описание примет вещи от действительного ее облика, а с другой — не разорвать между ними связи. Он это делал виртуозно. Он работал как ювелир слова. Если не догадаться о назначении этих отрывков, их чтение создает впечатление каких-то грандиозных кошмаров. Пророческий тон, напор образов сразу потрясают слух и поднимают воображение так высоко, что распознать мелкую обыденность предмета почти невозможно. Надо было понатореть в этого рода игре, чтобы состязаться с Леонардо. Сохранились отрывки, которым сам Леонардо не дал разгадки. Они по сей день предоставляют желающим случай испробовать свои силы: «Видно будет, как кровь выходит из растерзанной плоти и струится по наружным частям людей»; «Видно будет, как львиная порода разрывает когтистыми лапами землю и в сделанные ямы хоронит себя вместе с другими зверями, ей подчиненными». Пометки Леонардо к большинству «пророчеств» говорят, что решения были простейшими: «О морские города! Я вижу вас, ваших граждан, как женщин, так и мужчин, туго связанных крепкими узами по рукам и ногам людьми, которые не будут понимать ваших речей, и вы сможете облегчать ваши страдания и утрату свободы лишь в слезных жалобах, вздыхая и сетуя промеж самих себя, ибо тот, кто связал вас, вас не поймет, ни вы их не поймете», — разгадка этих грозных слов дана Леонардо в надписи: «О запеленутых младенцах». Этот образец построения типичен. Остальные строятся так же: «Видно будет, как кости мертвецов в быстром движении вращают судьбу того, кто их движет» — пометка Леонардо: «Игральные кости»; или: «Вернется время Ирода, ибо невинные младенцы будут отняты у своих кормилиц и умрут от великих ранений от рук жестоких людей» — пометка Леонардо: «О козлятах».
Вполне вероятно, что и вторая группа записей имела такое же светское назначение. «Фацетии» Леонардо носят все признаки легкого жанра. В них нет ничего специфически леонардовского. Они лишены его индивидуальных черт. Они не обладают ни изощренной изобретательностью, мучительной и лукавой, которая составляет основу «Предсказаний», ни моральным пафосом, наполняющим «Басни». Они — тоже игра, традиционная игра в анекдоты, в занимательное повествование, в остроумие, в острословие, даже в сквернословие. Все это есть в «Фацетиях»: ведро воды, вылитое неким живописцем на голову патера в отместку за окропление картин святой водой; лежебока, не желающий, хотя солнце взошло, вставать под предлогом, что у солнца путь большой, а у него короткий; патер, распаляющийся при виде женщины, и т. д., и т. п. Сам ли Леонардо был автором этих анекдотов, или же они представляют собой такие же куски чужих произведений, выписки из прочитанных книг, какими являются в кодексах стихотворные цитаты? Сольми в Fonti смог указать только два случая заимствований Леонардо: таков рассказ об умиравшем, пожелавшем увидеть чудо в виде доброй женщины (см. 855), и анекдот о живописце, делавшем красивые картины, но уродливых детей (см. 853). Первое взято из новелл Саккетти, второе совпадает со старинным рассказом, приписывающим Данте и Джотто диалог на эту тему (см. Сольми, о. с. 259, 323). Но то обстоятельство, что пока обнаружено лишь два прямых источника, не означает, что остальное сочинено самим Леонардо. Однако не в этом суть. Тот же вопрос можно было бы поставить и в отношении признанных новеллистов Треченто и Кватроченто, и оказалось бы, что своими сюжетами и остротами они щедро заимствовались у стариков и современников и что их мастерство состояло преимущественно в писательской обработке материала. Так же обстоит дело с Леонардо. Он читал, слышал, запоминал, кое-что сочинял сам. По материалу все это было вполне ходовая, общая монета, но по словесному искусству Леонардо был и здесь высоким мастером рассказа. Он проводит в «Фацетиях» свой излюбленный лаконизм повествования, афористичность выражений и стремительную подвижность слов. Саккетти в сравнении с ним — многословен и растянут, он любит кружить около происшествий, людей и разговоров; старинное же повествование о пикировке Данте и Джотто во много раз длиннее отрывка Леонардо, который вместил весь рассказ в две фразы. Ближе всего манера Леонардо стоит к «Фацетиям» Поджо, к его острой краткости, его игре смыслом, его скоромным забавностям. Что Леонардо хорошо знал знаменитого новеллиста — бесспорно: в «Атлантическом кодексе» есть его пометка: Facetie di Poggio. Если прямо он и не брал у Поджо ничего (это так, по крайней мере, в отношении того, что сохранилось в леонардовских тетрадях), то писательской манерой он, видимо, был ему обязан. Определить время возникновения леонардовских «Фацетий» еще труднее, чем сделать это в отношении «Предсказаний». У них молодой дух и старинная традиция. При дворе Лоренцо Великолепного и среди флорентийских друзей они могли быть так же уместны и приятны, как и в миланских сферах, возле Лодовико Моро. Вероятно, так это и было: одно записывалось во Флоренции, другое — в Милане.
Значение «Басен» несравненно больше. У них иная природа. Они не предназначены для легкого пользования. Это не светская игра и не занимательное времяпрепровождение. Трудно сказать, пускал ли Леонардо их в общественный оборот или оставлял только для себя. Возможно, что при случае он рассказывал их — то одну, то другую; но не в этом было их назначение. То, что он говорил в них, выражало его самые сокровенные мысли о жизни и судьбе. Если вообще его записи — дневник, то среди всей его художественной прозы одни лишь Favole можно назвать искусством интимным и личным. Это относится не столько к их форме, сколько к содержанию. По внешности они более или менее традиционны. Писательское мастерство Леонардо тут выразилось в том, что, идя следом за исконным строем басни, он сумел в свою очередь создать такие образцы, которые стоят на уровне самых совершенных произведений этого жанра. Его действующие лица — мир природы и зверья. Его концовки — правила житейского поведения и обобщения жизненной мудрости. Его построения — кратчайшее развитие темы по прямой. Favole Леонардо просятся в хрестоматии, в соседство с классической басенной литературой.
На этот раз не может быть колебаний относительно того, являются ли «Басни» собственным детищем Леонардо или они — переложение, переработка чужого материала. Они — леонардовские, собственные. Они специфичны как по обращению с темой, так и по выводам. В «Баснях» наглядно проступает ни с чем не сравнимая леонардовская наблюдательность естествоиспытателя-практика. Конечно, он хорошо знал литературу этого рода; он перелагает L’Acerba, он констатирует знаменитый Fior di Virtu морально-естествоиспытательский компендиум наблюдений и рассуждений (De Toni, с. 66–73; Сольми, Fonti, с. 155–169); он — внимательный читатель «Естественной истории» Плиния, известной ему по итальянскому переводу Кристофоро Ландино (