В самом деле, его литературный стиль — это стиль открывателя, страстно борющегося за разгадку тайн природы и закрепляющего свои открытия с огромной словесной пластичностью. Писания Леонардо, и по сути и по форме, — художественный дневник исследователя. В этом — их сила и очарование. Записи Леонардо нельзя читать холодно; это никому не может удаться. В читающем возникает, хочет он того или нет, сильнейшая эмоциональная волна, омывающая простое и спокойное понимание того, что говорит Леонардо, какой-то, так сказать, патетической напряженностью. Мы становимся соучастниками или противниками леонардовских исканий и раздумий. Они всегда драматичны. Даже отвлеченную теорему, техническое изобретение, художественное положение Леонардо излагает так, что мы ощущаем сжатую до отказа пружину мысли и чувства, которая должна вот-вот разжаться и ударить. Этим обусловлены особенности писательской манеры Леонардо; их встречаешь сначала как неожиданность, а потом запоминаешь навсегда, как устойчивую черту его общего, художественного и научного облика.
Таких особенностей — две, и они взаимно связаны. Первая состоит в том, что леонардовский литературный стиль использует весь диапазон прозы, от научно-абстрактной до художественно-образной; вторая состоит в том, что теоретические писания Леонардо всегда чреваты беллетристизмом, повествовательностыо, драматизмом, описаниями, которые готовы вспыхнуть при любой оказии и перевести отвлеченное изложение мысли в словесную картину. Сжав открытие или положение в теорему, Леонардо остается еще настолько переполненным напряжением, что дает себе разряд в литературном выражении обуревающих его чувств. В «Атлантическом кодексе», на листе 345, есть один из разительнейших образцов этой сублимации (см. № 327, т. I данного издания); спокойный теоретизм первой половины записи вдруг взрывается огромным ликованием второй части: «Поскольку образы предметов полностью находятся во всем предлежащем им воздухе и все — в каждой его точке, необходимо, чтобы образы гемисферы нашей, со всеми небесными телами, входили и выходили через одну естественную точку, где они сливаются и соединяются во взаимном проникновении и пересечении, при котором образы луны на востоке и солнца на западе соединяются и сливаются в такой естественной точке со всей нашей гемисферой. О, чудесная необходимость! Ты с величайшим умом понуждаешь все действия быть причастными причин своих, и по высокому и непререкаемому закону повинуется тебе в кратчайшем действовании всякая природная деятельность! Кто мог бы думать, что столь тесное пространство способно вместить в себя образы всей вселенной? О, великое явление,— чей ум в состоянии проникнуть в такую сущность? Какой язык в состоянии изъяснить такие чудеса? Явно никакой! Это направляет человеческое размышление к созерцанию божественного».
Эта заметка Леонардо похожа на коромысло, где обе половины точно уравновешены. В массе его записей соотношение меняется. Оно принимает самый разнообразный характер — от сжатой строчки философического обобщения до развернутого отрывка, являющегося итогом какого-то ряда наблюдений и размышлений, которые здесь на лист не попали, а были записаны где-то в другом месте или не записаны вовсе. Шкала леонардовских приемов велика. Одно из излюбленнейших его средств — афоризм. Он вмещает в себя все, что хочет Леонардо, теорию и практику, общее и частное: «Необходимость — наставница и пестунья природы»; «Жизнь нашу мы делаем смертью других»; «Печень — управительница и распределительница жизненного питания человека; желчь — служанка и прислужница печени, которая все отбросы и излишние жидкости пищи, распределяемой печенью по членам, выметает и вычищает»; «Первая картина состояла из единственной линии, которая окружала тень человека, отброшенную солнцем на стену»; «Жалок тот ученик, который не превосходит учителя» и т. д., и т. п. Менее всего можно считать эту афористичность признаком антинаучности леонардовского мышления. Наоборот, афористичность дает двуединству творческой природы Леонардо естественное выражение: в плане теоретическом это означает лаконизм мысли, сжатой до формулы; в плане художественном это означает лаконизм формы, отчеканенной до рельефа. Одно другому не мешает, одно другим обусловливается. Это не плюс и не минус, это — особое свойство, отражающееся на форме, но не отражающееся на качестве.
Отсюда же проистекает и другая особенность леонардовского письма — драматургизм его литературной манеры. Внутренняя напряженность работы принимает у Леонардо часто вид монолога или диалога. Леонардовская проза богата вопросами, восклицаниями, повелительными наклонениями, всей живописной энергией обращений к кому-то, к себе, к читателю, в сторону, по неведомому адресу. Леонардо неохотно пишет в первом лице: «Мне как-то пришлось видеть такое умножение воздуха… и как раз над Миланом я видел облако в форме величайшей горы…» (№ 781); столь же редко пишет он безлично и условно: «Если сделать сверлом отверстие в молодом дереве… то получится…» (№ 79). Он предпочитает обращаться даже к себе самому как к собеседнику: «Постарайся посмотреть Ветолона, что в библиотеке в Павии» (№ 6); «Спроси жену Бьяджино Кривелли, как петух кормит и выводит цыплят курицы, будучи опьянен» (№ 10); «Ты сделаешь с четырех сторон лестницы, ведущие к месту, созданному самой природой на скале… и пусть воды льются… а на западе пусть будет озеро с островками посредине, на котором пусть будет густая и тенистая роща» (№ 797); «Опиши пейзаж с ветром и с водою и с восходом и заходом солнца» (№ 758); «Ты, живописец, учись делать свои произведения так, чтобы они привлекали к себе своих зрителей» (№ 682); «О живописец-анатомист, берегись, чтобы слишком большое знание костей, и связок, и мускулов не было бы для тебя причиной стать деревянным живописцем» (№ 649). Этот ряд можно увеличить в любом направлении. Недаром, когда читаешь леонардовские записи подряд, одну за другой, то словно бы слышишь живую речь человека, размышляющего перед тобой вслух, преподающего советы, хвалящего, осуждающего, печалящегося, восторгающегося, описывающего, рассказывающего.
Зачастую эти черты соединяются по нескольку вместе. Беллетристизм Леонардо достигает в этих случаях великолепной выпуклости. Так, философское размышление Леонардо иллюстрирует притчей: «О время, истребитель вещей, и старость завистливая, ты разрушаешь все вещи и все вещи пожираешь мало-помалу твердыми зубами годов и медленной смерти. Елена, смотрясь в зеркало и видя досадные морщины лица своего, жалуется и думает наедине: зачем дважды была похищена она?» (№ 77). Так, притча иногда заменяет собой теоретическое доказательство: «Когда в день рождения короля Матвея поэт поднес ему произведение, восхвалявшее тот день, когда король этот родился на благо мира, а живописец подарил ему портрет его возлюбленной, король сейчас же закрыл книгу поэта, повернулся к картине и остановил на ней свой взгляд с великим восхищением…» — и на негодующий вопрос поэта следует монолог короля о преимуществах живописи над всем другим (№ 471). Нередко, наконец, Леонардо ставит своим писаниям прямые изобразительные задачи: так, например, он считает важным в качестве подготовительного приема к работе над картиною создавать точнейшие словесные программы будущих композиций; он советует живописцу: «опиши то-то», и сам дает ряд таких описаний.
Они замечательны. Его словесное искусство тончайшим образом передает эту не повторившуюся в истории живописи леонардовскую всенаблюдательность, величавость общего строя и неслыханную точность деталей. Он все видел, все знал, все мог. Его описания «битвы», «бури», «потопа» потрясающи. «Делай победителей и побежденных бледными, с бровями, поднятыми в месте их схождения, а кожу над ними — испещренной горестными складками; на носу должно быть несколько морщин, которые дугою идут от ноздрей и кончаются в начале глаза… зубы раскрыты, как при крике со стенаниями, одна из рук пусть защищает преисполненные страхом глаза, поворачивая ладонь к врагу, другая опирается в землю, чтобы поддержать приподнятое туловище… сделай мертвецов, одних — наполовину прикрытыми пылью, других — землей… пыль, перемешиваясь с пролитой кровью, пусть превращается в грязь…» и т. д. Какой страшный, мучительный натурализм, равный по неистовству его «Битве при Ангиари», которую мы знаем по наброскам в кодексах и по копии Рубенса в Лувре! Вот кусок иного звучания, отрывок из описания «Потопа»: «Виден был темный туманный воздух, осаждаемый бегом различных ветров, окутанный непрерывным дождем и смешанный с градом; то туда, то сюда несли они бесчисленные ветви разодранных деревьев, смешанных с бесчисленными листьями. Вокруг видны были вековые стволы, вырванные с корнем и разодранные яростью ветров…» (787). Этот могучий ритм фраз, это тревожное движение образов мы встретим лишь спустя три века, у проторомантиков, у Бернардена де Сен-Пьера и Шатобриана, когда музыкальная стихия природы впервые воплощается в лирической прозе. Вот, наконец, третий вид литературы совсем другой настроенности — описание Кипра. Оно музыкально и меланхолично. Это одна из вершин словесного искусства Леонардо. Описание начинается светлой палитрой слов: «С южных берегов Киликии виден в полуденной стороне прекрасный остров Кипр, бывший царством богини Венеры, и многие, возбужденные его красотой, разбивали корабли свои и снасти среди скал, опоясанных головокружительными волнами. Здесь красота нежных холмов приглашает странствующих корабельников отдохнуть среди цветущей зелени, в которой кружащиеся ветры наполняют остров и окрестное море сладкими ароматами». Затем в это ма