— Сию ночь сказывала моя мамушка мне сказку о финисте ясного сокола перышке, если бы я его имела, то, конечно, бы выздоровела.
Как муж ни уверял ее, что это одна только выдумка, что перышко это не существует и что невозможно его иметь, жена ему не поверила и, не привыкши к отказам, вдалася в горесть, и столь сильно болезнь ее умножалася, что она жизнь окончила, а муж, потеряв жену и для ее прихотей все свое имение, от горести постригся; и для осторожности людям над гробом у жены своей написал сии слова: «Женские прихоти не исполнишь».
КРИТИКА
СТАТЬИ ИЗ РУССКОГО СЛОВАРЯ[1]{*}
Украсить голову по-французски. О приведении в совершенство сея науки Франция несколько лет прилагает попечение. И хотя в Париже заведена академия волосоподвивательной науки, изданы в народ печатные о том книги, но, однакож, и по сие время, так же как и философия, в совершенство не пришла; из чего следует, что быть совершенным волосоподвивателем так же трудно, как и философом; да и науки сии одинакие, одна украшает голову снаружи, а другая внутри; а что к первой ныне больше прилепляются, тому причиною мода. Да сие и весьма справедливо, украшенная снаружи голова гораздо почтеннее украшенной внутри, потому что мы всегда хвалим, почитаем и удивляемся тому, что прежде другого лучшим нам покажется. А в том и никакого нет сомнения, что хорошо завитые волосы скорее ума приметить можно; волосы снаружи, а ум внутри.
Украсить разум науками. В старину думали, что для украшения разума науками надлежит целый жить век, то есть посвятить себя наукам, отстать от всех должностей в обществе, век учиться и быть проповедыванием добродетели согражданам своим, а наконец и самому себе в тягость; из чего сделали пословицу: «Век живи, и век учися». Но молодые наши дворяне, увидя ясно невежество предков своих, из сего заблуждения вышли и из старого правила сделали новое: «Неделю учися, и век живи». Сему правилу многие следуют: ибо не учась ничему, но только мимоходом прочитав книги, о всех науках рассуждают и спорят; отчего и писателей показалося много, а особливо стихотворцев. Один славный российский стихотворец сказал о себе, что он, писав стихи десять лет, после все их пожег; чрез что и сделался он образцом во многих родах стихотворства, а в некоторых и неподражаемым. Но молодые наши стихотворцы нашли кратчайшую к Парнасу дорогу; по их мнению, надлежит только знать, что мужеский стих в 12, а женский в 13 стоп; а потом в неделю сделаться можно стихотворцем, и трагическим и комическим; и наконец всяким, не делая пустых исследований, что хорей? что ямб? дактиль и проч.: лишь бы были рифмы. Вот скорое просвещение какую приносит пользу! А за сие скороспелое в науках знание должны мы благодарностию господам французам: мы все от них перенимаем; их дворяне давно сие делают, и наши начинают.
Как ли не: новопроявившееся слово, которого ни во всем священном писании, ни во всех светских сочинениях славных наших авторов нет. Из чего следует, что пишущий ныне как ли не вместо как ни гораздо разумнее тех писателей, которые до сего времени по-русски писали; несмотря на то, что остроумные сочинения с как ни устроевают наше сердце и питают разум, а издания с как ли не смеяться заставляют. По моему мнению, изобретатель как ли не достоин такого же почтения, как изобретатели пороха, печати и арифметики: ибо сие слово весьма много спомоществует к приобретению богатства, а именно тем, что если его почаще употребить в каком сочинении, то книга вдвое толще будет; следовательно, вдвое и дороже продана быть может.
[О ХАРАКТЕРЕ САТИРЫ В ЖУРНАЛАХ «ВСЯКАЯ ВСЯЧИНА» И «И ТО И СЁ»]{*}
Господин издатель!
Хочу вас уведомить о двух великих важностях, огромные несчастия в себе заключающих. Ужас поразил мое сердце, как только я перо взял в руки для уведомления вас об оных. Крепись, г. издатель, не допускай к сердцу твоему отчаяния, оно слабым только душам прилично. Теперь приуготовь твой дух ко вниманию лютейшего несчастия. Еще вторично прошу: укрепи твое сердце и внимай: Бургомистр города Б... весьма разгневался на своего короля. Другое злополучие еще хуже того: Некто в Москве, на некотором мосту прежде стихи свои продавающий, сюда прибыв, ваши листки называет безделицами, в себе ни разума, ни забавы не имеющими. Ах! его критика столько разумна и вам вредна, сколько бургомистров гнев королю опасен! счастие, на которое как-то он налез, так его ослепило, что ныне равного себе в разуме не видит. Однакож некоторые на рифмах бредни, им из разных чужих лоскутков сшитые, многие похваляют, может статься не приметив, что в них ни цвет к цвету, ни мысль к мысли, ни разум к делу не подобраны. Кто хочет увидеть сию правду, тот пусть прочтет Пегасу прекрасный, нашим стихотворцем сочиненный, дифирамб.
Я не знаю, как то здешний воздух весьма противен аглинскому. Там умные люди с ума сходят, а здесь рассудка не имеющие разумными представляются. Кто может на рифмах сказать байка, лайка, фуфайка, тот уже печатает оды, трагедии, элегии и проч., которые, а особливо трагедию Г*, недавно напечатанную, полезно читать только тому, кто принимал рвотное лекарство и оно не действовало. Здесь лягушка, надувшись, может говорить слону, что он ростом весьма мал. Подобное сему я нашел в некотором журнале в 24 и 25 неделе. В сем журнале не знаю кто-то такой сердится, что много журналов печатается. Видно, что соки его ума уже высохли, когда он басни о козленке и прочие из итальянской Венерониевой грамматики печатает; однакож говорит про других, что они, не зная, что писать, чужие журналы повторяют. При всем том он на вас гневаться немалую имеет причину. Ваши журналы сделали то, что его листочков теперь почти никто не покупает, а ему на новый разжив деньги надобны.
В упомянутом журнале еще при досуге некто бредит следующее: отец многих имеет детей, однако не всех равно любит, и что подобным образом и журналы публикою равно любимы быть не могут. Он отчасти сказал правду, узнав оную из опытов на свой счет; однако из того сравнения заключать не надлежит, что когда его и матери его журналы явились в свет, то другим оных издавать не надлежало. Я уверен, что он сам своему нравоучению не последует, и ежели будет иметь от жены своей одного или двух любезных сынков, то, наверно, тем не будет доволен, но станет стараться и о сочинении других. Теперь увидите, г. издатель, как за сие письмо господа критики своими сатирами на нас вооружатся; но я сего не опасаюсь, да и вам бояться не советую.
Слуга ваш N. N.
[О ПОЭЗИИ КЛАССИЦИЗМА]{*}
Господин издатель!
Самое негодное дело быть стихотворцем. Пропади вовек охота ко стихам, названным еще божественным гласом: надобно над ними ломать голову, гоняться за рифмами, считать все слова по стопам и за весь труд не получить нималой награды. Я вижу, что от премерзкой прозы подьячие наживаются; медики, умножая число умерших, получают хорошую плату от живых, а рецепты пишут без стоп и без рифм; ласкатели за одни глупые речи награждаются; одним словом, все люди, кроме стихотворцев, имеют прибыль. Я не очень давно достиг до сего здравого рассуждения и теперь удостоверен, что по определению неисповедимых судеб и славные стихотворцы должны жевать зеленые лавры и питаться только сею не очень вкусною пищею. Прочтем повести о всех стихотворцах и увидим, что хотя они в восторге летали под небесами или отдыхали на земле, всегда завистники их ругали; злобные люди готовили им пагубу, и очень малое число людей кормили их похвалою: вся их жизнь была наполнена стихотворческими несчастиями. Да иначе и быть не может, сам бог стихотворства довольно был несчастлив и сносил бедства и труды; все Овидиевы превращения наполнены его злоключениями.
Аполлон, будучи еще во утробе своей матери, не имел нигде убежища. Бедная Латона, нося его во своем чреве, была гонима яростною Юноною и на всем земном шаре нашла только один остров, на коем родила несчастливые двойни: но в то же время весь остров за столь похвальное странноприимство был покрыт водами, и все жители были превращены в лягушек. Не успел еще Аполлон достигнуть юношеских лет, как из адских пропастей вышел ужасный Пифон и стремился его поглотить. Аполлон его победил, но возгордившегося сего победителя победил слабый Купидон, представя ему Дафну, которую Аполлон не мог смягчить своими божественными стихами и нам, бедным смертным, подал худой пример смягчать стихами жестокосердие красавиц. Дафна была превращена в дерево, а Аполлон должен был терзаться любовным мучением. О Купидон! сколь велико твое гонение на стихотворцев! Овидий, Анакреонт, Феокрит, Катул, Проперций, Тибул, Петрарк тобою были мучимы, и нежные Сафо и Сюз принуждены были воздыхать. Вот сколько славных стихотворцев терзались любовным пламенем, так, конечно, и навеки сей предел уставлен. Я сам сие испытал и ничего не мог получить за стихи от своей любовницы: да и впредь лишился надежды.
Купидонов гнев на Аполлона еще далее простирался: он показал ему Коронису и сделал его счастливым, однако не надолго. Корониса была прекрасна и все имела совершенства, но ужасная была кокетка. Аполлон, нося лучезарный венец, не хотел носить рогов и, пылая ревностию, пронзил изменницыно сердце, и скоро после того восстенал, терзая себя за свое мщение. Он вынял из ее утробы Эскулапа и, думая, что он его сын, имел о нем родительское попечение и сделал его медиком не таким, который бы прописывал смерть во своих рецептах и обирал деньги, но таким, что из челюстей смерти освобождал смертных. Однако на таковых людей и в те времена досадовали: наследники проклинали Эскулапа, когда вылечивал стариков; кокетки бранили, когда не хотел морить их мужей; и мужья негодовали за то, что не освобождал их от старых жен. К совершению своей пагубы Эскулап, желая услужить Диане, воскресил Ипполита; за сие рассердился на него Плутон, пожаловался Юпитеру, и бедного Эскулапа Юпитер поразил громом. Сей пример доказывает нам, что худо иметь дело с знатными. Эскулап бог, но погубл