— Извините, что мы так поздно, — сухо сказала она и сняла с головы платок.
В этот момент муж, быстро надев гэта, попытался выскользнуть на улицу.
— Нет, постойте, вы куда?!
Мужчина крепко схватил мужа за плечо.
— Пусти, а то…
В правой руке у мужа блеснул нож. Этот нож у него всегда лежал в письменном столе. Видимо, его-то он и искал, когда вернулся домой; он, вероятно, предвидел, что дело может обернуться плохо.
Мужчина отступил. Воспользовавшись этим, муж, размахивая руками, словно ворона крыльями, выбежал на улицу.
— Держи вора! — громко закричал мужчина, бросаясь вслед за ним. Но я моментально выскочила в переднюю и, обхватив мужчину руками, задержала его в дверях.
— Умоляю вас, остановитесь! Он может еще ранить вас! Я все улажу сама.
— В самом деле, — сказала испуганно женщина. — Он сейчас словно сумасшедший — еще натворит чего-нибудь!
— Черт возьми! Надо позвать полицию! Больше терпеть нельзя! — как бы рассуждая сам с собой, проговорил мужчина и посмотрел через дверной проем в темноту. Он как-то сразу обмяк.
— Простите меня, расскажите, что случилось? — Я поднялась, вошла в комнату и присела на корточки. — Может быть, я смогу все уладить. Входите, пожалуйста. Правда, у нас такой беспорядок…
Они переглянулись.
— Все равно вы нас не уговорите, — сказал мужчина. — Но все же я вам расскажу, что произошло.
— Пожалуйста, прошу вас, проходите!
— Нам вообще-то некогда, но, видимо, все же… — мужчина стал снимать пальто.
— Пожалуйста, не снимайте. У нас холодно. В доме ничего не топится.
— Тогда извините, что я войду в пальто.
— Вы тоже не раздевайтесь, — обратилась я к женщине.
Мужчина и женщина прошли за мной в комнату мужа.
Крайне запущенный вид комнаты — порванные татами,
поломанная ширма, ободранные обои, обветшалое фусума, неказистый письменный стол и совсем пустой книжный шкаф — по-видимому, чрезвычайно поразил их. Я не могла предложить им ничего, кроме старого дзабутона, из которого местами уже вылезала вата.
— Пожалуйста, возьмите хоть такой. Татами не совсем чистое, — как бы извиняясь, сказала я и снова приветствовала их поклоном. — Я очень рада с вами познакомиться. Право, не знаю, как мне еще извиниться перед вами, мой муж, как я догадываюсь, причинил вам много неприятностей. Да еще угрожал вам. Знаете, он человек со странностями… — проговорила я, но тут какой-то комок подступил у меня к горлу, и я не могла продолжать.
— Простите, хозяйка, сколько вам лет? — спросил мужчина, повернувшись ко мне. Он сидел на подушке, скрестив, ноги, облокотясь руками о колени и подперев подбородок ладонями.
— Мне?
— Да. Если не ошибаюсь, вашему мужу уже лет тридцать, правда?
— Да. А я… на четыре года моложе.
— Тогда вам примерно двадцать… шесть. Как все это ужасно! Такие молодые.
— Я тоже удивилась, когда увидела вас, — сказала женщина, выглядывая из-за плеча мужчины. — У Отани-сан такая прекрасная жена. Почему же он себя так ведет?
— Он больной, видно, очень больной. Раньше он до этого не доходил, а сейчас совсем опустился.
Мужчина глубоко вздохнул.
— Знаете, хозяйка! — продолжал он другим тоном. — Мы с женой содержим маленький ресторан около станции Накано. Оба мы из Дзёсю, и я в свое время там был честным торговцем. Лет двадцать назад мне наскучило быть деревенским торгашом, потянуло к городской жизни. Мы с женой переехали в Токио и нанялись в один крупный ресторан. Отказывая себе во всем, мы накопили немного денег и в тысяча девятьсот тридцать шестом году, сняв около теперешней станции Накано небольшой двухкомнатный домик, открыли там недорогой ресторанчик, где посетители могли бы провести время за одну-две йены. Мы экономили на всем и усердно трудились. Это помогло нам в свое время создать хороший запас джина и других напитков. Поэтому, когда с вином стало плохо, это не застало нас врасплох, и не в пример другим мы продолжали принимать посетителей. Некоторые из наших постоянных клиентов стали даже помогать нам понемножку доставать вино, которое продавали тогда только военным. Детей у нас не было. И заботиться нам было не о ком. Когда началась война с Америкой и Англией, и бомбежки становились все сильнее и чаще, мы не захотели эвакуироваться в деревню, а решили продолжать торговлю. Война для нас, слава богу, кончилась благополучно. Мы вздохнули свободнее и, закупив на черном рынке большую партию вина, продолжали торговлю. Вот и вся наша история.
Вам может показаться, что нам все легко удавалось. Но жизнь человека — это ад, и верно говорят, что в жизни зла больше, чем добра, что за маленьким счастьем всегда приходит большое несчастье. Счастлив тот, у кого хоть один день в году проходит без особых забот.
Эго началось, кажется, весной сорок четвертого года, когда Отани-сан впервые появился в нашем ресторане. Тогда, казалось, войну мы еще не проигрывали. Хотя, может быть, и проигрывали, но не знали истинного положения дел. Мы думали, что пройдет два-три года и все помирятся на равных условиях.
Ну вот, когда Отани-сан впервые появился у нас, он был, как мне помнится, одет в крылатку. Тогда многие так одевались. В те дни в Токио еще мало кто носил униформу. Поэтому мы не заметили в его одежде ничего особенного. Отани-сан пришел не один. Вы меня извините, я буду говорить откровенно. Ваш муж зашел к нам через черный ход с одной молодой женщиной.
В те времена парадный ход нашего ресторана всегда был закрыт — это называлось «торговлей при закрытых дверях». Наши постоянные клиенты приходили к нам всегда через черный ход, и пили они не в общем зале, а в отдельной комнате, без шума, при слабом освещении.
Молодая женщина, с которой был Отани-сан, служила до этого в одном баре в Синдзюку и обычно приводила к нам хороших клиентов. Почти все потом становились завсегдатаями нашего ресторана. Как говорится, на ловца и зверь бежит. Жила она рядом с нами. Поэтому, когда бар в Синдзюку закрылся и она осталась без работы, она стала частенько приходить со своими знакомыми к нам. Но к этому времени запасы сакэ у нас сильно поубавились, и мы уже не особенно радовались новым клиентам, какими бы хорошими они ни были. Наоборот, это начинало нас беспокоить. Но мы не показывали вида и принимали ее гостей, потому что были ей обязаны. Вот почему, когда Аки-тян, так звали эту женщину, пришла к нам с вашим мужем, мы приняли их и подали им вино, как обычно, без всяких подозрений. В тот вечер Отани-сан вел себя вполне прилично, полностью рассчитался и ушел с Аки-тян тем же путем.
У меня до сих пор в памяти остались его благородные манеры и сдержанное поведение. Неужели злой дух всегда принимает такой скромный и невинный облик, когда впервые проникает в чужой дом? С того вечера Отани-сан и приметил наш ресторан. Примерно дней через десять он опять пришел, на этот раз один, и вдруг ни с того ни с сего вытащил из кармана сто йен и протянул их мне. Это для того времени было большой суммой, пожалуй, сто йен тогда стоили столько же, сколько стоят сейчас три тысячи. Он совал деньги мне в руки и застенчиво улыбался: «Прошу вас, возьмите». Мне показалось, что он был здорово навеселе.
Вам, наверное, известно, что пить он горазд. Бывало, кажется, 4to уже совсем пьян, но вдруг как ни в чем не бывало становится серьезным, начинает рассуждать здраво, будто и не брал хмельного. Мы ни разу не видели, чтобы он, например, шатался. Конечно, тридцатилетний мужчина в расцвете своих сил может выпить много, но редко кто выпивал столько, сколько Отани-сан. Так вот, в тот вечер он где-то уже основательно выпил, однако у нас добавил еще. Мы пытались заговорить с ним, но он в ответ только застенчиво улыбался и неопределенно поддакивал. Потом он встал и спросил, который час. Когда я протянул ему сдачу, он отрицательно замотал головой:
— Нет, нет, что вы!
Я стал настаивать:
— Так нехорошо! Возьмите сдачу!
Тогда он ответил с улыбкой:
— Пусть будет за вами. Я еще приду. — И ушел. Это первый и последний раз, когда он заплатил. После под всякими предлогами он обманывал нас. За три года он выпил почти весь запас нашего вина и не заплатил ни йены. Это же возмутительно!
Я невольно рассмеялась. На меня вдруг напал беспричинный смех. Спохватившись, я тут же прикрыла рот. На лице мужчины появилась горькая усмешка.
— Смеяться тут нечему, хотя невольно делается смешно, ведь все это очень глупо выглядит. В самом деле, прояви он такие способности в чем-нибудь другом, более достойном, он мог бы стать кем угодно — даже министром, а то и доктором. Да разве одни мы пострадали? Он разорил не одних нас. Нам известно, что та же Аки-тян из-за него растеряла всех своих богатых покровителей, осталась без денег и живет сейчас, как нищая. А тогда и она превозносила его, сколько хорошего о нем рассказывала! Ведь он, говорила она, очень знатного происхождения, второй сын барона Отани, что живут на Сикоку. Правда, его выгнали из семьи за распутную жизнь, но ведь, как только его отец умрет, он получит богатое наследство! Она уверяла, что он необыкновенно умный, талантливый человек. В двадцать один год будто написал книгу, да какую, получше, чем писал Исикава Такубоку[79]. А после того еще штук десять написал. Хоть он еще и молодой, а уже считается лучшим поэтом Японии. Вдобавок он еще и ученый, закончил лучшую высшую школу, а потом императорский университет, знает немецкий, французский. В общем, чуть ли не бог. Правда, кой-кто говорит, что это не так, хотя поэтом и бароном он мог и быть. Вот что говорила Аки-тян. Да что там Аки-тян! Вон моя жена — это в ее-то годы — и то с нетерпением ждала его всякий раз. Мол, он аристократ. Правда, сейчас этих аристократов уже не признают, а раньше стоило мужчине сказать женщине, что он незаконный сын какого-нибудь аристократа, она уже и готова. Вот тут невольно подумаешь, что баба любит быть рабой. А я что, я всего повидал на своем веку, меня ничем не удивишь. Подумаешь, аристократ, да еще с Сикоку, чем я, извините, хуже его? А он к тому же еще и не первый сын.