Избранные произведения писателей Дальнего Востока
В настоящий том «Библиотеки избранных произведений писателей Азии и Африки» включены произведения прозаиков четырех стран Дальнего Востока — КНР, КНДР, МНР и Японии. Китайская проза представлена произведениями первых лет народовластия в Китае, отразившими начинавшийся в те годы процесс демократизации китайского общества. Следующий раздел книги — роман корейской писательницы Кан Гёнэ о взаимоотношениях разложившейся феодальной деревни и капиталистического города, зарождении передовой интеллигенции, пролетарской партии. Четыре монгольские повести утверждают новый уклад жизни в стране, строящей социализм. Роман Ибусэ Масудзи «Черный дождь» воспроизводит страшную картину атомной бомбардировки Хиросимы в 1945 году и ее последствия.
Китайская Народная Республика
Ай У
Один из наиболее видных представителей старшего поколения китайских-писателей Ай У (настоящее имя Тэн Даогэн) родился в 1904 году в уезде Синьфань провинции Сычуань. Отец его был учителем в средней школе. Юноша тоже поступил в учительскую семинарию, но рутинные методы преподавания не удовлетворили его. С 1925-го по 1930 год он странствовал по юго-западным окраинам Китая и странам Индокитайского полуострова, испробовал много профессий, приобщился к революционному движению. Был арестован английскими колониальными властями в Сингапуре и выслан на родину. В 1932 году в Шанхае вступает в Лигу левых китайских писателей, печатается в ее изданиях, подвергаясь преследованиям чанкайшистской полиции. Первые его сборники рассказов и очерков — «Путешествие на Юг», «Ночной пейзаж», «Записки скитальца» — построены большей частью на автобиографическом материале. В 40-е годы наряду с продолжением этой линии («Мои детские годы», «Мои юные годы») Ай У все чаще обращается к жизни крестьян китайской «глубинки», их многотрудной, полной лишений жизни (повести «Трагедия одной женщины», «Деревенские беды», роман «Плодородная долина» и др.). Но писатель видит не только страдания и несправедливость — он изображает и волю к борьбе, и стремление во всех обстоятельствах сохранить свое человеческое достоинство, о чем свидетельствуют и публикуемые ниже рассказы. Крупнейшим произведением этого периода стал роман «В горах» — о том, как население глухой деревни поднимается на бой с японскими агрессорами. После создания КНР Ай У работает начальником управления культуры города Чунцина, затем проводит несколько лет на Аньшаньском комбинате, результатом чего явился роман «В огне рождается сталь». В числе других его произведений 50-х годов — книга очерков «Путешествие по Европе», где писатель подробно и с большой теплотой рассказывает о пребывании в Советском Союзе. В годы «культурной революции» писатель подвергся репрессиям, четыре года провел в заключении. В 1977 году его имя стало вновь появляться в печати, а два года спустя он был избран членом правления возобновившей свою деятельность Всекитайской ассоциации работников литературы и искусства.
В. Сорокин
ЖЕНА ШИ ЦИНА
Утреннее солнце, как всегда в ясные дни, осветило яркими лучами деревья в ущелье, засверкало в росинках, в траве и на листьях. Но на душе у жены Ши Цина было сумрачно, и, словно капли дождя из тучи, готовы были брызнуть слезы из глаз. Она смотрела на опрокинутую табуретку, разбитую лампу, затоптанный огород перед хижиной: шпинат превратился в жидкую грязь, а от помидоров остались лужицы красного сока. Они пугали ее, эти лужицы, ей казалось, будто это кровь ее мужа, раненного во время ночной схватки. По шоссе на склоне горы за рекой умчалась машина, и сразу наступила тишина, необычная, зловещая тишина. Каменные глыбы на горе в солнечных лучах выглядели особенно уродливыми, как огромные лысые головы, покрытые коростой. Шоссе пряталось за этими глыбами, и гора сохраняла свой первозданный вид.
Когда Ши Цин был с ней, их хижина, единственная в ущелье, не казалась ей одинокой и заброшенной. Ее мысли всегда были заняты речкой у самой хижины да огородом на склоне горы, который требовал неустанных забот и труда. Повязав голову платком, она от зари до темна то вскапывала землю, то косила траву, то собирала овощи. Бывало, загорятся в небе над ущельем звезды, лес и хижина исчезнут в тумане, малыши, сидя у входа, плачут, маму зовут, а она все еще собирает в поле бобы, бальзамку, баклажаны, перец, чтобы чуть свет пойти в селение, в пяти ли отсюда, продать овощи и купить рису.
Нет теперь в семье хозяина; может быть, он никогда больше не вернется. В ту ночь она громко плакала, била себя в грудь, рвала на себе волосы, а днем помертвевшая стояла на берегу, нащупывая рукой сук потолще, чтобы привязать к нему веревку. Но тут перед глазами всплыли образы ее пятерых детей, в ушах зазвучали их тоненькие голоса, и сердце ее дрогнуло. Она должна жить ради этих малюток. Как сильно болят руки после побоев старосты, но ничего, она приложит немного лекарственной травы, и все пройдет. А когда руки в порядке, можно работать. Этот склон возле речки позволит ей прокормить и вырастить детей. Еще лет девять тому назад она поняла, что семье не прожить на жалованье Ши Цина, школьного служителя. И круглый год она полола и поливала огород, роняя в землю капли пота, чтобы над хижиной всегда вился дымок, как бы оповещая всех, кто проезжает в машинах по противоположному склону, что ущелье не безлюдно. Она решила вскопать всю пустошь, расширить огород.
Она тяжело трудилась, живя надеждой, что небо смилостивится и лет через пять муж благополучно вернется. Дни шли за днями, ее лицо, обожженное солнцем, становилось все более изможденным. Губы уже не искрились улыбкой, в глазах застыла тоска. Продавая овощи в селении, она часто из-за пустяков спорила и бранилась.
Ущелье, где она жила, девять лет назад было совсем глухим, поросшим чертополохом, корявым кустарником и бурьяном, который коровы и овцы не ели. Место было такое дикое, что ни дровосеки, ни пастухи сюда не наведывались. Круглый год здесь летали стаями птицы. Несколько раз в ущелье забредали охотники, но найти в зарослях убитую дичь было почти невозможно, и, изодрав штаны о колючки, они уходили, потеряв всякий интерес к этому месту. Но вот одна крупная государственная школа, спасаясь от вражеских бомбардировок, переехала из соседней провинции в этот безлюдный горный район. Ши Цин поступил в школу служителем, соорудил в ущелье тростниковую хижину и поселился в ней с матерью и женой. Ущелье, примыкавшее к земельному участку, на котором разместили школу, тоже как бы перешло в ее владение. Каждый вечер к реке приходили школьники, пели песни, которые слышны были далеко вокруг. Летом они катались на маленьких лодках, и в зеленых камышах мелькали их белые формы. Ущелье перестало казаться тихим и пустынным.
Прежде Ши Цин с женой жили в деревне в нескольких днях пути отсюда и обрабатывали там арендованную у помещика землю; затем решили перебраться поближе к школе, как только узнали об ее переезде, чтобы навсегда избавиться от старосты, причинившего им много горя. Ши Цин, сызмальства привыкший ухаживать за всходами риса и пшеницы, устроился в школу и стал обслуживать преподавателей и учеников. Но привязанность к земле осталась: при виде плодородного чернозема у него разгорались глаза. Цены на продукты угрожающе росли изо дня в день, прожить на одно жалованье и скудный паек риса было невозможно, и вот Ши Цин по вечерам и в воскресные дни, вооружившись топором, мотыгой и серпом, выкорчевывал кустарник, терновник, выпалывал бурьян. Его жена, ловкая и проворная, успевала дважды приготовить еду, и ее ладная фигура в старом синем платье с засученными выше локтя залатанными рукавами целыми днями мелькала на склоне. Руки ее постоянно были исцарапаны до крови, одежда облеплена трухой и листьями. Даже беременная, она ни за что не хотела оставаться дома. Либо трудилась на огороде, где, кроме овощей, росли пшеница и бобы, либо в поле, где выполняла большую часть работы. Ее усердие вызывало единодушное одобрение приходивших сюда прогуляться жен школьных преподавателей.
Земля щедро вознаграждала супругов: зимой и весной — овощи, летом — рапс и пшеница, осенью — фасоль и фрукты. Все это они меняли на зерно. Откормили свинью, завели кур. Каждые два года у них прибавлялось по ребенку, в хижине всегда было шумно и весело. Когда умерла мать, ее похоронили у самого подножья горы, чтобы душа ее была рядом и помогала благоденствию семьи. В начале апреля и в день зимнего равноденствия они с детьми ходили на могилу и по всем правилам обряда прибирали ее. Никто никогда не вмешивался в их дела, никто не требовал налогов или арендной платы, как будто это ущелье безраздельно принадлежало им. Пришел как-то староста, стал что-то вынюхивать, но, услышав в ответ: «Мы школьные», — ушел и больше их не беспокоил.
Когда случались лишние деньги, они переделывали и расширяли свою хижину, чтобы была более прочной и пригодной для жилья. Около хижины насадили мандарины и мушмулу, а на берегу реки — персики и сливу. Весной деревья стояли осыпанные цветами самых разных оттенков, а осенью на ветках качались румяные плоды, которые обычно вызывали восторг у пассажиров, проезжавших мимо на автомашинах.
Жена Ши Цина была довольна жизнью. Когда ущелье сотрясалось от грохота проносившихся машин, она со своего склона смотрела на набившихся в кузов людей, на тюки и чемоданы на крышах машин и невольно удивлялась: «И чего это они без конца мечутся? Куда лучше жить спокойно, как мы!»
Но вот закончилась антияпонская война. Школа вскоре вернулась обратно, на восток. Ши Цину, южанину, не хотелось отправляться со всей семьей так далеко, к тому же жалко было бросать землю, которую почти восемь лет они обрабатывали собственными руками. Они решили остаться в ущелье. В вознаграждение за предоставленный школе участок все постройки были переданы помещику, который поселился в кирпичном доме европейского типа. В коридоре, рядом с бывшим кабинетом директора школы, он повесил клетки с птицами, а у входа в канцелярию разместил кур и гусей. В классах и комнатах, где жили ученики, штукатурка осыпалась, во многих местах проглядывали сплетенные из бамбука остовы стен, затянутые паутиной.
Ши Цин потерял работу, а с нею и покровительство. Теперь староста не давал им покоя. И вот однажды ночью, пустив в ход кулаки, он увел Ши Цина. Его жена постепенно привыкла к своему одиночеству, но, глядя на машины, проносившиеся по склону за рекой, с тоской думала: «Может быть, он когда-нибудь вернется вот так, на машине?»
По лесу больше не разносились песни, вечерами возле речки никого не было. В ущелье царила первозданная тишина, которую лишь два раза в день нарушал шум автомобиля.
Жена Ши Цина была готова стерпеть все, что пошлет ей судьба. Она жила в добром соседстве с отвесными скалами, спокойной речушкой, лесом, о чем-то шептавшем, когда налетал ветер. Поросшая травой могила свекрови безмолвно утешала ее. Подрастали дети, и в хижине, и на склоне горы звенел их смех, будоража этот молчаливый мир.
Однажды, месяца через четыре после того, как увели ее мужа, к ней на огород явились трое мужчин. Двое принялись измерять его бечевкой. Она побоялась, что они затопчут овощи, посаженные ею с таким старанием, положила ребенка, которого кормила грудью, и попыталась их остановить:
— Эй, не топчите огород, там только что посажено!
Мужчины не обратили на нее никакого внимания и продолжали топтать землю, измеряя ее вдоль и поперек.
— Господа, вы что, оглохли? — не выдержав, крикнула жена Ши Цина. — Не слышите, что вам говорят? Затоптали все грядки, разве там теперь что-нибудь вырастет?
Они посмотрели на нее равнодушно, будто ее слова их совсем не касались. А третий, который был в длинном халате и стоял на берегу, покуривая сигарету, презрительно бросил:
— Ну ты, дрянь, чего расшумелась?
— Это моя земля, как же мне не шуметь? — Она задыхалась от гнева.
Куривший холодно усмехнулся:
— Ха, твоя земля!
Те, что измеряли огород, тоже стали насмехаться:
— Ты, видать, еще не проснулась!
Куривший, изобразив на лице удивление, спросил:
— Твоя земля, говоришь? А ну, скажи, когда ты ее купила?
Жена Ши Цина сперва растерялась, но она была не глупа и тут же сообразила, что ответить:
— Как же не моя? Это школа нам подарила!
Куривший поднял брови и с презрением фыркнул:
— Подарила! За такой подарок твоей школе недолго в тюрьму угодить!
Те, что мерили землю, подошли к жилищу. Две собаки с остервенением набросились на непрошеных гостей. Обуреваемая яростью, женщина не стала отгонять собак — пусть покусают негодяев. С болью в душе смотрела она на затоптанный огород. Кое-где семена капусты уже дали два нежных листка, но сейчас все было смято. Ей казалось, что эти люди искалечили детей, которых она вскормила. Разрывая руками землю, она проверяла, не пострадали ли проросшие семена, бормоча сквозь зубы проклятья:
— Чтоб вам сдохнуть, окаянные! Попортили все!
Они ушли. В ущелье снова воцарилось спокойствие. Подул ветерок, зашелестели листья в лесу, где-то застучал дятел.. Жена Ши Цина вернулась к детям и снова стала кормить малыша. Старшие беспокоились:
— Мама, что они делали?
— Что делали? Они бандиты, грабители!
Потери были большие. Но семена капусты и репы она не очень жалела, они стоят недорого, а вот урожай — что теперь удастся собрать? Ведь это грабеж! И она молча в душе молилась, чтобы небо помогло ей и никто больше не приходил топтать ее огород.
Но небо бездушно, словно дерево или камень. Не прошло и двух дней, как снова явились те двое в куртках, что обмеряли землю. На этот раз они не топтали грядки. Покрикивая на собак, они приблизились к хижине. Жена Ши Цина сразу помрачнела.
— Зачем опять пришли? — настороженно и зло спросила она.
Криками и пинками они отогнали собак, потом один из них вытащил лист бумаги и громко произнес:
— Слушай, что тебе говорят: за четыре с лишним му[1] земли ты должна уплатить залог в триста тысяч юаней[2]. Понятно? Залог получишь обратно, если ничего больше не будешь сажать. Пойми наконец, что это не твоя земля, а господина У, у него бумага есть. Тягаться с ним тебе бесполезно, если даже сам начальник уезда будет на твоей стороне. Жена Ши Цина мгновенно сообразила, что речь идет о купчей. Спорить и в самом деле было бесполезно. Охваченная отчаянием, она заорала, пытаясь тем самым придать себе храбрости:
— Я не наберу триста тысяч юаней, если даже продам всех моих детей!
Тот, что был с бумагой в руках, грубо ее оборвал:
— Не ори! Это только залог! А еще ты должна ежегодно платить за аренду пять доу[3] риса!..
Не дослушав, она завопила:
— Это все едино, что заставить вола отелиться! Раскрой глаза, посмотри: разве на этой чертовой земле вырастет хоть одно зернышко? Пять доу риса? Лучше убейте меня!
— Ну чего ты орешь? Перекричать, что ли, нас хочешь? Мы пришли тебя известить. Вот и все. — Человек с бумагой вдруг взорвался. — Не хочешь платить — убирайся, кто тебя держит!
Тут вмешался второй, продолжая отгонять палкой собак.
— Лучше всего уезжай! Что хозяйка, что собаки — злее не видал!
Сунув ей в руки бумагу, они ушли, не оглядываясь. Женщина молча, с остервенением изорвала бумагу в клочки и швырнула им вслед. Спустя немного она взглянула на огород и промолвила с ненавистью:
— Хотят, чтобы я отсюда ушла. Как бы не так! Десять лет надрывалась как вол. Пота вылила сотню ведер, не меньше! Все равно не уйду, хоть дубиной гоните!
Одиночество больше не пугало ее, злые люди были страшней. Но она твердо решила не уходить из ущелья. Без малого десять лет живет она здесь; ей стали родными и горы, и лес, и речушка, особенно этот склон, который от зари дотемна она мерила босыми ногами. Круглый год зеленели здесь овощи, зрели тыквы и наливались соком разные фрукты, она была привязана к этой земле, как младенец к материнской груди, считала ущелье частью своего дома. Рубила на топливо один сухостой и живого дерева не касалась. Не хотела причинять боль этим единственным и постоянным соседям, к тому же так приятно было смотреть, как они растут прямо у нее на глазах. И речушка доставляла ей радость. Без нее вряд ли что-нибудь уродилось бы на склоне. В канун Нового года она всегда приходила на берег, жгла благовонные свечи и жертвенные деньги, чтобы от всей души поблагодарить духов. Когда в соседнем селении, где она продавала овощи, удивлялись величине ее помидоров и бобовых стручков, она радостно говорила:
— Так земля у нас, что и говорить, плодородная, да и воду носить с реки сподручно!
Но тут же, испугавшись, как бы другие тоже не переселились в ущелье, она хмурилась и печально вздыхала:
— Только вот сорняки очень быстро растут, три дня не пройдет, смотришь — опять полоть надо! Хоть корову паси! Наша земля вдвое больше труда требует. Надоело, все силы высосала!
И вот теперь ее хотят выгнать отсюда. Разве можно такое стерпеть? Она лучше с жизнью расстанется, чем уйдет из ущелья. Был бы дома хозяин, никто бы бранить ее не посмел. А одинокую женщину всякий обидит.
«Но это мы еще посмотрим! — Она гневно тряхнула головой. — Я покажу вам, что такое женщина!»
Палку, мотыгу, серп, топор — все это она держала у самого входа в дом. Пусть только сунутся, она их проучит: ее не запугаешь, не на такую напали!
Работая на огороде, она то и дело распрямляла спину, чтобы передохнуть, а заодно и посмотреть, не идет ли по узкой тропинке по ту сторону речушки недобрый человек. Ведь ей надо успеть добежать до дому и приготовиться, чтобы не застигли врасплох. Иногда она отсылала детей на самый высокий холмик и просила старшего следить, не приближается ли кто-нибудь к их дому.
Через несколько дней в ущелье появился какой-то старик. В хижине все переполошились. Не спуская глаз с пришельца, хозяйка с палкой в руках поджидала в дверях. Самый младший ребенок ревел, напуганный свирепым видом матери и злобным лаем собак.
Старик приблизился, покрикивая на псов. Женщина не стала их отгонять, не приветствовала старика, не пригласила сесть. Он побагровел и буркнул:
— Чего уставилась? Я не разбойник.
У него и в самом деле не было никакого оружия, в руках он держал коротенькую трубку и с виду никак не был похож на бандита. Выражение ее лица несколько смягчилось, но беспокойство не прошло.
— Вы кто?
— Я староста, — строго сказал старик, удивляясь, что она его не хочет узнавать. — Пришел поговорить насчет земли господина У. Я знаю, он многовато запросил, но ты должна понять: добрых десять лет он не брал с вас ни медяка за аренду. Отдай он этот участок другому, давно получил бы все сполна. Он еще милостиво с вами обошелся. Я замолвил за тебя словечко, и он решил уступить. Залог — двести девяносто тысяч юаней, а арендная плата дань в новых мерах...[4] А, проклятые псы!
Старик замахнулся трубкой и испуганно вскрикнул. Пока староста говорил, жена Ши Цина отгоняла псов. Из всего сказанного она уловила только слово «дань» и тут же закричала, будто ее укусила собака:
— Это называется уступил? Какая же это, к черту, уступка!
Старик сердито глянул на нее.
— Да ты слушай хорошенько! Я же сказал: дань в новых мерах. Не зря говорят, что ты бестолковая! Услышала полслова и понеслась!
— А хоть и новыми мерками, мне все равно платить нечем! — сердито возразила она. — Если б эти дохлые черти не забрали хозяина, тогда еще куда ни шло! Вы посмотрите: пять ртов, и каждый день им подавай еду, как мне одной управиться!
— Ничего не поделаешь! — Старик посмотрел на ребятишек в грязных лохмотьях, покачал головой и вздохнул. — Земля-то чужая, хочешь не хочешь, а залог и аренду надо платить. Нет на свете такого закона, чтобы землей даром пользоваться.
— Очень прошу вас, потолкуйте еще раз с господином У, — умоляюще произнесла она. — Уговорите его пожалеть нас. Вернется хозяин, что-нибудь придумаем.
— А если не вернется, — сказал староста, — так и платить не надо?
— Ой, пожалейте нас, добрый человек, не говорите таких страшных слов! — с болью воскликнула она. — Если он не вернется, что будет со мною и детьми?
Старик отвернулся и сердито пробормотал:
— Кто знает, что будет, время военное. — Но тут же, смягчившись, принялся ее утешать: — Ничего, бог поможет, авось и вернется!
— Да сбудутся ваши слова! — благодарно ответила женщина. — Пусть бог нас услышит!
Староста махнул трубкой и сказал раздраженно:
— Ну, ближе к делу! Соглашайся на арендную плату. Будь послушной. Господин У не требует, чтобы ты сейчас заплатила. К концу года отдашь, и ладно. Значит, залог двести девяносто тысяч. Постарайся, придумай что-нибудь! — Он обшарил глазами хижину. — Можешь продать свинью и кур!..
— Так ведь это же поросенок, совсем маленький, жалко его продавать. Да и что за него выручишь? — В голосе ее звучало отчаяние.
— Неужели у тебя нет сбережений? — удивился староста. — Разве школа вам ничего не дала, когда уезжала отсюда?
— Ой, да вы сами посудите! — закричала она. — Когда школа уехала, Ши Цин остался без работы, цены росли день ото дня. Месяца не прошло, как от тех несчастных денег и медяка не осталось! А было бы хоть немножко, дети не исхудали бы так и не ходили в лохмотьях!
Староста опять покачал головой и вздохнул. Со страдальческим выражением она потянула его за рукав.
— Уговорите господина У пожалеть нас, не брать залог, а аренду я буду платить натурой: тыквами, бататом...
— Ишь выдумала! — усмехнулся староста. — На кой ему это? Мясо и рыба и те приелись, зачем же ему твои тыквы или батат? Разве только свиней кормить! Не проси, стыдно мне ему такое сказать.
Она тяжело вздохнула.
— Неужто он и впрямь думает, что мои куры несут золотые яйца?
— Уж очень он жаден до денег, — сочувственно проговорил староста. — Мог бы и не брать с тебя залога. Сын у него офицер, по нескольку раз в год деньги ему присылает.
На ее измученном лице появилось презрение, и она бросила холодно:
— Рассуди он так, я ему долгих лет пожелала бы!
У старика был явно озабоченный вид; не переставая вздыхать, он собрался уходить.
— Что я ему теперь скажу? Идти к нему с теми словами, что ты говоришь, все равно что раскаленный уголь на ладони нести...
— А вы ему скажите: она, мол, что сухой бамбук, из нее масла не выжмешь!
Не оборачиваясь, старик сердито буркнул:
— Сама пошла бы к нему да сказала! В ваших делах сам черт не разберется!
Она поняла, что господин У действовать силой не будет, раз прислал к ней старосту, чуть-чуть успокоилась и решила: впредь, с кем бы ни пришлось говорить, отвечать одно: «Залог внести не могу, а аренду буду платить тем, что родит земля». Надо встречать всех этих людей приветливее и радушнее, говорить самые жалостливые и просительные слова. Тогда, может быть, они смягчатся и замолвят за нее словечко, а от этого ей хуже не будет. Прежде всего она пригласит их зайти в дом, угостит чаем, покажет им свои корчаги, чтобы они сами увидели, как у нее мало зерна. Потом поведет их на огород. Чеснок взойдет только через месяц, а капуста и репа созреют к зиме. Сейчас, правда, уже есть батат... Если господин У захочет, она с удовольствием отнесет ему две корзины; если нет — пусть пеняет на себя, ее совесть будет чиста. Она во что бы то ни стало добьется правды. Пусть сам начальник уезда явится к ней — она и его не побоится.
Дни шли, но в ущелье никто больше не приходил. На душе у нее стало спокойнее. Каждый день поливала она огород, уже появились нежные голубоватые ростки чеснока. Лук вытянулся, ярко-зеленый, глянцевитый, его можно было нести на базар. Капуста и репа (она все время оберегала их от прожорливых гусениц) росли день ото дня. Как только все это созреет, она обязательно угостит господина У, а потом, когда около хижины станут краснеть мандарины и желтеть апельсины, она отнесет ему несколько корзин. Пусть только господин проявит к ней милосердие, откажется от арендной платы и залога и не присылает своих людей, — а уж она в долгу не останется. Она оценит хорошее отношение, в знак признательности пошлет вкусные вещи, отблагодарит за добро. Она знала, что богатые не едят тыкву и батат, но от мандаринов, апельсинов и овощей вряд ли откажутся. Посылают же они своих слуг на рынок за фруктами и овощами! Она решила накануне Нового года — числа двадцать четвертого двенадцатого месяца, когда обычно готовятся всякие праздничные лакомства, — подарить господину У парочку жирных кур. Она тщательно осмотрела цыплят, когда кормила их гаоляном. Белянку нести не годится: белый цвет — цвет траура, а чернушки некрасивы — у них кожа темная. Наконец она выбрала пеструшек, желтых в черную крапинку, хотя куры этой породы неслись лучше...
Однажды среди ночи жена Ши Цина проснулась от бешеного лая собак и тут же услышала оглушительный треск. В комнате, наполненной дымом, было светло. На кухне за стеной полыхало пламя. Она соскочила с кровати и хотела бежать к реке за водой, но, увидев, что огонь уже охватил крышу, торопливо стала вытаскивать одного за другим сонных детей, постель и одежду. Выпущенные из клетки куры улетели прочь, хлопая крыльями. Она вытаскивала вещи до тех пор, пока не загорелись волосы. Огонь в хижине ревел, прыгал, смеялся, бушевал жестоко и неумолимо. Листья на мандариновых и апельсиновых деревьях почернели. Когда огонь утих, в темноте над кучей тлеющих головешек все еще вспыхивали красные языки, подымался дым. Жена Ши Цина думала о своей хижине, которую долгие годы обстраивала и ремонтировала, о вещах, которые ей достались с таким трудом, о сгоревшем поросенке... и вдруг безудержно разрыдалась, изливая в слезах все обиды и страдания, пережитые ею за эти полгода.
Наплакавшись, жена Ши Цина, не отрывая печальных глаз от пепелища, над которым еще вспыхивали огоньки и вился дым, отослала детей спать под мандариновое дерево. Она вспомнила, что огонь, на котором она вчера вечером готовила ужин, погас, еще когда она мыла посуду. Перед сном она, как обычно, подмела все вокруг очага, хворост и солому отложила подальше. Отчего же загорелась хижина? Чем больше она думала, тем больше удивлялась. Не иначе кто-то поджег. Неужели люди пошли на такое злодейство, чтобы выгнать ее? Она прилегла около детей и забылась ненадолго в тяжелом сне. Рассвело. Она увидела на пепелище обуглившегося поросенка, обгоревшую корчагу из-под соленых овощей, вместо продуктов пепел, вместо домашней утвари угли — и снова, не выдержав, заплакала. Мотыга, серп и топор пришли в негодность, не стало ведер, которыми она поливала овощи на огороде, — чем же ей теперь работать? Спать можно и под деревьями, а вот землю голыми руками не вскопаешь, травы не накосишь, овощи не польешь. Как быть? Можно было бы продать поросенка и на вырученные деньги купить ведро и мотыгу. Но поросенок сгорел. Куры... цыплят не возьмут, а продать одну-единственную несушку — много ли на выручку купишь? Подождать, когда поспеют овощи, продать их и купить самое необходимое, — но ведь придется ждать самое меньшее два-три месяца. А чем до тех пор кормиться? Собранный батат она хранила в хижине — в погреб еще не успела спустить, и он весь сгорел. Потеряно чуть ли не на полгода продуктов. Она содрогнулась. Теперь ей куда тяжелее, чем в тот раз, когда забрали хозяина. Оставшись без мужа, она могла взяться за работу, чтобы прокормить детей, теперь же они обречены на голодную смерть!
Ничего не поделаешь. Она велела старшим детям стеречь вещи, которые успела вытащить из огня, посадила на спину маленького и побрела в селение жаловаться людям на свое горе. Слезы струйками катились по ее желтому исхудавшему лицу, когда она говорила о своем несчастье. Многие сочувствовали ей и помогали: кто давал деньги, кто одежду, кто рис. Одна пожилая женщина, хорошо ее знавшая, помогла ей донести до ущелья собранные вещи и продукты.
По дороге жена Ши Цина рассказала о своих подозрениях и о том, что присланные господином У люди ей не раз угрожали. Женщина огляделась кругом, с испуганным видом потянула жену Ши Цина за рукав и зашептала:
— Послушайся моего совета, уходи отсюда! Место глухое, а ты одна, они тебя... Ай-яй, уходи, и все тут!
Жена Ши Цина помрачнела, долго молчала, потом проговорила :
— Уйти! Чем же я с детьми буду жить?
— Послушай, ведь жизнь дороже! — уговаривала женщина. — У них деньги, у них и сила, они на любое злодейство пойдут!
Гнев и горе душили жену Ши Цина:
— Да на что мне жизнь? Буду драться с ними насмерть!
Женщина всплеснула руками.
— Не дело ты задумала! Яйцом хочешь камень разбить? Случись с тобой беда, что будет с детишками? — Женщина помолчала и опять потянула ее за рукав. — А не вернуться ли тебе в родную деревню? Там ты родилась, выросла, все же легче устроиться!
Жена Ши Цина тоскливо ответила:
— В деревне у нас ни клочка земли. Иначе зачем бы мы здесь торчали?
— А родни нет?
— Вот уж десять лет с лишним никого не видала. Кто знает, живы они, нет ли. А если и живы? Вернешься, как нищая, за подаянием, они и смотреть на тебя не станут!
— Хоть обижать не будут, пакостей делать!
— Вот вы, тетушка, скажите, разве я смогу прокормить детей? Оставлю их без присмотра, буду батрачить, а пять ртов мне все равно не прокормить!
Та только тяжело вздохнула.
«Не уйду я с этой земли!» — твердо решила жена Ши Цина, когда женщина ушла. Она с теплым чувством смотрела на огород, где зеленели ее овощи, и душу ее постепенно обволакивала нежность. «Еще немного, и он спасет нас всех». Но тут ей снова пришла в голову страшная мысль: «А если они не отступятся и задумают погубить меня и детей?.. Ну что ж, умрем на этой земле... Сколько радости она принесла за эти годы!.. Пусть она, кормилица, и примет нас!»
На душе стало спокойно, но тоскливо.
Каждый день жена Ши Цина обгоревшим кувшином таскала на огород воду и поливала овощи. Ночью она спала с детьми под мандариновым деревом. О хижине теперь можно было только мечтать! Цыплят негде было держать, и их одного за другим перетаскали ласки и дикие кошки. Остались у нее только две собаки. Скоро ребятишки простудились, стали кашлять, а у самого маленького начался сильный жар, и он не брал грудь. Женщина была в отчаянии, не знала, как пережить эти тяжелые дни. Она часто обращалась с молитвами к бодисатве, умоляла его сотворить чудо, чтобы овощи, которые она посадила, созрели за одну ночь и на следующий день, продав их, она выручила бы много денег. Тогда она купила бы топор, пилу, серп, нарубила бы бамбук, нарезала бы тростник и соорудила на первое время хотя бы шалаш...
Однажды ночью ее опять разбудил отчаянный лай собак. Она мигом вскочила, схватила лежавший поблизости камень и приготовилась к обороне. Время шло, но никто не появлялся, собаки лаяли где-то возле огорода. «Может быть, кто-нибудь ворует овощи. Но ведь они еще не созрели! Должно быть, с горы спустились хищные звери!»
Она судорожно сжимала камень, подбадривала себя, охраняя пятерых крепко спавших ребятишек. Но на огород идти она не отважилась.
Постепенно собаки утихли, в ущелье снова воцарилась тишина. На черном небе тускло мерцали бесчисленные мертвенно-бледные звезды. Жена Ши Цина не спала, она боялась, как бы детей не утащили в темноте дикие звери. Эх, если бы был рядом Ши Цин! Знай она, куда его увели, она вместе с детьми пошла бы к нему хоть на край света, вместо того чтобы сидеть в этом ужасном месте.
На рассвете она побежала на огород. По следам можно было узнать, люди приходили или звери. Еще издалека она увидела, что все растения вырваны из земли и разбросаны по всему огороду. Отчаянию ее не было предела, словно она увидела своих детей мертвыми. Рухнула единственная надежда спасти семью от голода. Негодование душило ее. Конечно же, этих злодеев подослал господин У, и она, недолго думая, помчалась прямо к его дому, выкрикивая на ходу проклятья. В конце ущелья путь ей преградил неизвестно когда и кем поставленный частокол с калиткой. С одной стороны он примыкал к речке, с другой — к скале. Калитка была наглухо закрыта. Она с силой налегла на нее, но дверь не открывалась. Попытка перелезть через высокий частокол не увенчалась успехом. Тогда она схватила камень и стала им колотить в дверь. Вскоре прибежал какой-то парень и заорал:
— Ты что делаешь?! Зачем ломаешь калитку? Она перестала стучать и потребовала:
— Открой сейчас же, я хочу видеть господина У!
Парень подбоченился и, надменно глядя в сторону, грубо спросил:
— А зачем он тебе?
Это привело ее в ярость.
— Еще спрашиваешь? Хорошенькие дела он натворил! Повыдергал все мои овощи, поджег дом! Пусть мне за все ответит! — И она снова принялась колотить камнем в калитку, громко крича: — Открой, открой!
— Взбесилась, что ли, стерва! — рявкнул парень. — Еще раз стукнешь — пристрелю! — И он схватил пистолет, висевший на поясе. — А ну, скажи, — заорал он, — видела ты своими глазами, как он выдергивал твои овощи и поджигал твой дом?
Она испугалась. Перестала стучать. Но, увидев, что стрелять он не собирается, набралась храбрости и опять закричала:
— Кто же тут еще может распоряжаться, кроме него! Один он такой вредный, такой бессовестный!
— Ну ты, полегче! — понизив голос, пригрозил парень. — Услышит — в тюрьму упечет!
— Пусть хоть голову отрубит — не боюсь, а тюрьмы и подавно! — Она опять принялась колотить камнем в калитку. — Открой лучше, не то дверь вышибу!
Парень опять направил на нее пистолет:
— Убью!
Она выпятила грудь и исступленно крикнула:
— На, стреляй, стреляй!
Тот опустил пистолет и презрительно усмехнулся:
— Стану я руки пачкать, как же!
И ушел, не оборачиваясь. Она продолжала ругаться и колотить в дверь:
— Собака, шлюхино отродье! Открой, говорю!
Она долго стучала, до боли в руках, но дверь не поддавалась. Тогда она села перевести дух.
Долго сидела. Наконец она поняла, что калитку ей не открыть. К тому же ей вспомнились слова парня о том, что она сама ничего не видела; сколько с господином У ни ругайся, хоть до суда дойди, все равно ничего не докажешь. В порыве ярости она готова была сразиться с ним насмерть. Но сейчас ей показалось это невозможным. Она окончательно пришла в себя, с жалостью подумала о детях. Что бы там ни было, их нельзя бросать, их надо вырастить, поставить на ноги. Материнская любовь горячей волной захлестнула все ее существо. Она медленно пошла домой. И опять перед ней предстало ужасное зрелище. Не было хижины, чтобы укрыться от ветра и дождя, нечего было ждать и от огорода, а главное — ее мучила неизвестность: что еще ей готовят эти злодеи. Оставалось одно: уйти отсюда. Куда? Она не знала. Чувствовала только, что лучше покинуть это место, тогда, может быть, ей удастся спасти детей от голодной смерти.
Она собрала вещи, посмотрела на мандариновые деревья, на мушмулу, на персиковые и сливовые деревья на берегу речки, и ей неожиданно в голову пришла жестокая мысль:
«Срублю эти деревья, чтобы не достались черепашьим ублюдкам!» Но тут она вспомнила, что топор сгорел и рубить нечем. Ей осталось только послать проклятье:
— Пусть жрет, чтоб его понос прохватил! Чтоб лихорадка трясла!
Жена Ши Цина повела детей на могилу свекрови, проститься. Едва сдерживая слезы, она прошептала:
— Мама, я не могу больше здесь жить и ухаживать за тобой, придется мне вместе с твоими внуками идти по миру. Ты на том свете порадей за них, защити от болезней и страданий на долгом пути!..
За спиной она несла узел с постелью, на руках — младенца. Две старшие девочки тащили на палке котел, два младших мальчика шли налегке. Они шли вдоль речки прямо к селению. Позади бежали собаки. Жители селенья — те, кто подобрее — уже помогли ей однажды, а на этот раз не смогли ей ничего дать, только немножко покормили детей. На ночь жена Ши Цина с детьми устроилась под открытым небом на пустыре около автобусной станции. Она знала, что здесь ей ничего больше не удастся выпросить, и решила на следующий день идти в город. Утром они побрели по шоссе и на повороте опять увидели в ущелье то место, где жили.
Ущелье было затянуто легким белым туманом. Утренние золотистые лучи солнца осветили сосновый лес на вершине горы. Фруктовые деревья на берегу и огород все еще утопали в тенистой мгле.
— Мама, смотри, вон наш дом! — радостно закричали дети.
Мать посмотрела в ущелье, но, чтобы не заплакать, быстро опустила голову. Дети продолжали ее расспрашивать:
— Мама, а когда мы вернемся?
Сдерживая слезы, она уверенно ответила:
— Мы вернемся, когда мандарины и апельсины станут красными!
— Мам, а куда мы идем?
Она долго молчала, пока не придумала, что сказать:
— Мы идем искать папу!
Дети восторженно смеялись, с радостью говорили об отце. Мать не вытерпела: глаза ее наполнились слезами.
Через некоторое время слезы высохли, на душе стало спокойней, радостный ребячий смех вселил в нее бодрость и энергию. Стиснув зубы, она подумала: «Будь что будет, но детей я выращу!»
СКВОЗЬ СУМРАК
Горные вершины по ту сторону реки отбрасывают огромные тени на прибрежный песок, кое-где застилают ими мутную желтую воду, окрашивая ее в мрачный серый цвет. Река течет медленно, лодок совсем не видно, лишь несколько чаек, сверкая белыми крыльями, проносятся над водой и взмывают ввысь. По прибрежной дороге устало бредут двое, то спускаясь на песчаные отмели, то взбираясь на кручи. Высокого зовут Су Юэлинь. Ему восемнадцать лет, одет он в старую форму из черной диагонали, несколько пуговиц на груди расстегнуто, фуражка, защищавшая днем от солнца, сдвинута на затылок. Красное от долгой ходьбы лицо покрылось испариной, глаза широко раскрыты. Каждый раз, взобравшись на кручу, он замедляет шаг и окидывает взглядом реку.
За рекой в лучах заходящего солнца четко вырисовывается горная гряда, бирюзовые леса, иссиня-черные скалы и вьющиеся пепельно-белые тропинки; на склонах далеких гор — распаханная земля, в густой зелени притаилось несколько бурых хижин, от которых в ясное голубоватое небо тянутся струйки белесого дыма — пришла пора ужинать. Су Юэлинь вздохнул. С утра у него во рту не было ни крошки. Внезапно за крутым поворотом горной дороги открылась восхитительная картина: на широком водном просторе, озаренном вечерним солнцем, бесчисленными золотыми чешуйками поблескивала мелкая рябь. Но красота природы не радовала Су Юэлиня, и он упавшим голосом пробурчал:
— Черт знает что! Ни одной лодки!
Ли Босин, так зовут второго, идет вслед за Су Юэлинем на расстоянии нескольких шагов. Он мал ростом, но сложения крепкого, лет ему не больше девятнадцати, хотя из-за землисто-серого цвета лица выглядит он на двадцать с лишним. Он идет медленно, плотно сжав губы. На нем такая же форма из черной диагонали, застегнутая на все пуговицы, только изрядно поношенная и вылинявшая. Фуражка сидит прямехонько. В руке у него вместо трости зеленая ветка. Он не вздыхает, не выглядит удрученным, лицо его пышет гневом, будто он собирается с кем-то драться. Слова Су Юэлиня он пропустил мимо ушей и стал внимательно разглядывать реку.
Су Юэлинь как будто еще больше сник, тело его обмякло. Он опустился на камень, снял фуражку, бросил ее на землю прямо у ног и, не скрывая горечи, проговорил:
— Когда государя Чу[5] прижали к реке Уцзян, за ним хоть приехал рыбак на лодке!
Ли Босин продолжал стоять, непрерывно глядя на реку. Дикие утки небольшими стайками сели на воду. Потом, взмахивая рябыми крыльями, неуклюже пролетели над рекой и скоро рассеялись среди волн, превратившись во множество черных точек, вкрапленных в красноватое золото реки, озаренной последними лучами солнца.
Глядя на уток, Су Юэлинь снова вздохнул.
— Смотри, сколько их! Хорошо бы хоть одну прихлопнуть! Но что сделаешь голыми руками! Жалкие мы люди. У Робинзона на необитаемом острове хоть нож и ружье были. Что же теперь с нами будет, а?
Ли Босин обернулся и с досадой сказал:
— Не пропадем и с пустыми руками! Плавать умеешь?
— Умею, а что толку? Река тут вон какая широкая, разве ее переплывешь? — нахмурившись, покачал головой Су Юэлинь.
— Я все же думаю поискать место для переправы, — заявил Ли Босин и пояснил: — Где река шире, там она, значит, и мельче — можно перебраться.
— Ну и перебирайся! — уперся Су Юэлинь. — Столько прошли, а весь день ничего не ели! Мне плыть не под силу!
— Не под силу? Тогда нечего было храбриться, — сказал Ли Босин. — И это в первый же день. Ненадолго тебя хватило!
— Плыви сам! — раздраженно, не скрывая насмешки, бросил Су Юэлинь. — А я пошире открою глаза да полюбуюсь на такого героя.
Ли Босин молча начал спускаться к воде, расстегивая на ходу одежду.
Су Юэлинь знал непреклонную решимость и упорство Ли Босина — что скажет, то и сделает. Если бы не он, Су Юэлинь учился бы в большом городе и никогда не рискнул бы забраться так глубоко в горы — может быть, в это самое время играл бы на спортивной площадке в баскетбол. И вот теперь, когда он увидел, что Ли Босин действительно собирается переплыть реку, чувство собственной беспомощности вызвало в нем такую тревогу, что даже похолодело сердце.
Ли Босин вошел в воду и поплыл. Фонтаны брызг, взлетая в воздух, серебрились в косых лучах заходящего солнца.
«Скотина! — со злостью подумал Су Юэлинь. — Сам подбил меня с ним идти, а теперь, при первой опасности, бежит один, спасая собственную шкуру. Бессовестная тварь! Разве бросают друзей?»
Су Юэлинь посмотрел на темно-синий утес, вздымавшийся позади него прямо к небу каменной стеной. Громадные выступы на нем, казалось, вот-вот обрушатся, местами зияли впадины, похожие на отверстия глубоких пещер. Повсюду из расщелин тянулась поросль, напоминавшая шкуру исполинского чудовища. Весь в сиреневых бликах и вечерних тенях, утес казался зловещим. Су Юэлинь невольно почувствовал страх, вскочил на ноги и направился к воде, торопливо расстегивая пуговицы и с ужасом думая: «Нет, я не могу здесь оставаться один!» Но после непродолжительного отдыха он вдруг почувствовал слабость в ногах и легкое головокружение. Между утесом и песчаным берегом широкой полосой пролегли валуны. Идти по ним было трудно. Су Юэлинь оступился, упал и расшиб себе в кровь ладонь и голень. Он долго барахтался на земле, а когда поднялся, в глазах у него блестели слезы. Су понял, что через реку ему не перебраться, однако разделся и вошел в воду.
Почти с самого полудня они шли вдоль берега реки и все время искали лодку, пока наконец не потеряли всякую надежду ее найти. Может быть, Ли Босин прав; чтобы остаться в живых и подальше уйти от опасности, следует действовать решительно. Сегодня утром они так и поступили. Их спутник по имени Сюэ Фужэнь спустился с горы в поселок. Они условились, что будут ждать его в лесу, но если за час он не вернется, покинут это место и быстро переправятся через реку. К несчастью, именно так все и случилось. Сюэ Фужэнь не вернулся. Они почувствовали себя в сетях страшной опасности, которая, казалось, плотным кольцом сжимает со всех сторон лес. Ли Босин решил немедленно выполнить наказ Сюэ Фужэня: быстро перевалить через горы и выйти к реке. Су Юэлинь со слезами умолял подождать товарища и не соглашался уходить из леса. Он надеялся, что Сюэ Фужэнь вот-вот вернется. Но Ли Босин не позволил ему остаться, потащил за собой. Это было слишком жестоко. Ли Босин еще упрекнул его тогда:
— Если можешь его спасти, оставайся!
Он понял, что иного выхода нет, и уныло поплелся за другом. Сначала он поминутно оглядывался, горя желанием увидеть знакомую фигуру, взбирающуюся на гору. Но потом потерял всякую надежду на благополучный исход. Ему стало казаться, будто по эту сторону реки их на каждом шагу подстерегает беда. Еще тревожнее становилось на душе, стоило ему вспомнить о страшной участи, постигшей его товарища, который ушел в поселок. Как знать, может быть, и их сейчас преследуют по пятам. Он ускорил шаг и даже принялся упрашивать Ли Босина идти побыстрее. Но за добрых полчаса они не встретили никого, кроме дровосека, в мгновение ока скрывшегося за склоном, и Су Юэлинь понемногу стал успокаиваться, однако всю дорогу его терзало чувство раскаяния и горького разочарования. Порой он сердился на Ли Босина, несколько раз препирался с ним.
Су Юэлинь медленно снял куртку и в одних брюках подошел к реке, но, взглянув на руку, из которой сочилась кровь, не решился войти в воду. Он отыскал глазами Ли Босина. Тот уже переплыл половину реки; еще немного — и он выберется на противоположный берег, где будет избавлен от всяких опасностей. Чем больше Су Юэлинь думал об этом, тем несчастнее чувствовал себя и тем сильнее негодовал на Ли Босина. Он считал, что со своим товарищем они поступили бессердечно, бросив его на произвол судьбы. Но Ли Босин думал иначе, ведь товарищ сам велел им так поступить, к тому же их к этому принуждала тревожная обстановка. Они и сейчас еще не в безопасном месте, но все же враг их не преследует по пятам, кругом тихо, спокойно. А он, Ли Босин, с такой легкостью бросает товарища. Какая жестокость! Они оба борются за общую идею, а потому должны помогать друг другу, идти рядом плечом к плечу. Целых три года они вместе учились в школе, дружили, уже это обязывает в трудный момент протянуть руку помощи. Су Юэлиню на память пришла древняя поговорка о неверных товарищах: «Коль радость — так вместе, коль горе — так врозь», и он сразу же почувствовал глубокое разочарование в своем друге. Незавидное положение заставило его призадуматься, и по щекам опять покатились слезы. Он мысленно перенесся на далекую родину, вспомнил мать и сестренок, которых, быть может, никогда не увидит, и на душе стало еще тяжелей. Здесь хоть можно поплакать — место безлюдное. Настоящий герой, считал Су Юэлинь, не должен выставлять напоказ свое горе, лучше уйти в глухие горы или дикие степи и там излить свою скорбь.
Но не успел он наплакаться вволю, как увидел, что Ли Босин плывет обратно. Су Юэлинь быстро вытер предательские слезы и зло уставился на подплывавшего Ли Босина.
Выбравшись на берег и стряхнув с волос капельки воды, тот дружелюбно крикнул Су Юэлиню:
— Быстрей одевайся! Здесь не переплыть: есть место, где течение слишком сильное. Надо придумать что-то другое! Э... да у тебя кровь на руке?
Су Юэлинь молча отвел глаза; заботливость друга еще сильнее ожесточила его.
Изумленный и озабоченный, Ли Босин, смахнув с себя капельки воды, внимательно поглядел на товарища, затем улыбнулся и негромко спросил:
— Сердишься? Неужели ты и вправду подумал, что я могу бросить друга? Смешно! Я просто хотел проверить, можно ли здесь перебраться.
Су Юэлинь скривил губы, а затем многозначительно хмыкнул, давая этим понять, что он давно раскусил товарища.
— Думаешь, я лгу? — поспешил оправдаться Ли Босин. — Ведь мы не один год дружим, мог ли я тебя бросить в беде?
— Теперь, когда тебя вывели на чистую воду, тебе только и остается, что прикинуться простачком, — возмущенно сказал Су Юэлинь. — Но меня не проведешь, я не ребенок.
— Сам не знаешь, что говоришь, — с горечью ответил Ли Босин. — Не понимаю, почему ты так плохо обо мне думаешь!
Су Юэлинь опустил голову, как бы давая понять, что разговор окончен. Ли Босин поглядел на него и вздохнул.
— Сейчас, когда нам и без того тяжело, ссориться ни к чему. Если я тебя чем-то обидел, прости!
— Простить? — вне себя от злости вскричал Су Юэлинь. — Не надо было обманывать!
— По-твоему, я собирался тебя обмануть? Знаешь, это уж слишком несправедливо! — У Ли Босина в сердце закипал гнев, ему было тяжело оттого, что друг неправильно его понял.
— Несправедливо! — передразнил его Су Юэлинь и, отвернувшись, добавил: — Будь здесь течение не такое сильное, небось давно переплыл бы на другой берег и не надо было бы придумывать глупые оправдания!
— Ты не прав! — крикнул Ли Босин. — Взгляни, вон мои вещи! — И он показал на свою одежду, лежавшую в сторонке на песке. — Если бы я хотел уйти один, неужели я не захватил бы с собою штаны? Удивительно! И зачем бы я стал так торопиться? Гнались за нами, что ли?
Су Юэлинь покраснел, еще ниже опустил голову и не произнес больше ни слова.
Ли Босин быстро оделся, обулся, подошел к другу и, как бы советуясь с ним, сказал:
— Я думаю, сегодня нам через реку не перебраться, лучше уйти в горы, может быть, там набредем на какую-то деревушку, раздобудем еды.
Су Юэлинь не шелохнулся, не проронил ни звука. Ли Босин потянул его за руку:
— Видишь, поздно уже, пошли скорее!
Су Юэлинь покачал головой.
— Ступай один! Я останусь здесь!
— Разве моя одежда не доказательство? Почему ты все еще сердишься? — с горечью спросил Ли Босин.
— Я сержусь на самого себя! — холодно возразил Су Юэлинь.
— Ну, полно тебе. Зачем зря расстраиваться? Пошли, скоро стемнеет!
Он решительно взял Су Юэлиня за руку и увлек его за собой. Двое продолжали свой путь вдоль реки, но она их больше не интересовала; они всматривались в горы. Скоро на склоне показалась узкая крутая дорожка, петлями уходившая в сторону леса. При мысли, что придется лезть на такую высоту, обоим стало не по себе. Но день угасал, надо было немедля подыскивать ночлег. Ли Босин решил не мешкая уходить в горы. Су Юэлинь колебался:
— Можешь ли ты поручиться, что мы найдем там жилье?
— Я думаю, что по этой дороге мы выйдем к деревне! — твердо заявил Ли Босин и стал взбираться по склону.
— Каждая дорога ведет обычно к жилью, но откуда ты знаешь, что оно близко? А если до него двадцать или тридцать ли? — Су Юэлиню явно не хотелось взбираться на гору, но оставаться здесь было боязно.
— Жилье близко, — убежденно ответил Ли Босин. — Во-первых, здесь дорога узкая: было бы далеко, дорога была бы шире.
Су Юэлинь хмыкнул:
— Горная дорога — это не большак на равнине, кто может сказать наверняка?
— Передохни пока здесь, а я поднимусь выше и посмотрю! — предложил Ли Босин, чтобы успокоить друга.
— Темнеет уже, кому охота тут рассиживаться! — тоскливо ответил Су Юэлинь.
По обеим сторонам дороги тянулись низкорослые колючие кустарники, попадались и деревья, над головами путников проплывали густые зеленые ветви. Река то скрывалась за отвесными скалами, то появлялась снова, освещенная последними лучами заходящего солнца; из золотисто-желтых волны становились фиолетово-красными. Казалось, река понемногу суживается, не стало слышно и шума воды. Зато все чаще слышался шум сосен, приносимый вечерним ветерком с вершины хребта. Совсем низко летали стаи птиц.
Взбираться по склону было не так-то легко. Ли Босин, шел, напрягая все силы, то и дело вытирая пот со лба. Су Юэлинь плелся сзади и все время отставал. Заметив это, Ли Босин прислонился к скале и ждал, пока тот не поравняется с ним. Су Юэлинь остановился, перевел дух и проворчал:
— Не может быть, чтобы жилье было близко!
Видя, что друг совсем приуныл, Ли Босин решил его приободрить.
— Кто стремится чего-то достичь, не должен падать духом; должен действовать решительно и смело, только так можно добиться успеха!
— Все это верно! — согласился Су Юэлинь, но тут же по привычке возразил: — Только я полагаю, что лучше действовать наверняка. Иначе поражение неизбежно.
— Ну и пусть неизбежно, — спокойно проговорил Ли Босин. — Мы молоды, нам ли бояться поражений?
— А это мы еще посмотрим, кто боится! — ледяным голосом произнес Су Юэлинь и замолк.
— Есть хорошая пословица: поражение — мать победы, — сказал Ли Босин и начал опять взбираться в гору.
Солнце зашло, небо потускнело. Лес, который еще недавно был ясно виден, стал постепенно терять очертания, расплываясь в темноте. Откуда-то снизу медленно потянулся туман. Скоро на темно-голубом небе проступили первые звезды. Дорожка привела путников в сосновую рощу. Мрак все сгущался. Здесь, в этом безлюдном месте, стояла мертвая тишина.
Стараясь ободрить друга, Ли Босин тихонько запел. Су Юэлинь, не скрывая раздражения, прервал его:
— Прошу тебя, не пой!
— Почему?
— Не надо тревожить зверей.
— Каких зверей? Тигров и леопардов? Я думаю, здесь их нет.
Сказав так, Ли Босин тем не менее перестал петь. Он, разумеется, ничего не боялся, просто решил уступить другу. Дорога в лесу затерялась в темноте. Вдруг Ли Босин остановился и негромко сказал:
— Подожди, дай я послушаю!
— Что-нибудь слышишь? — испуганно спросил Су Юэлинь.
— Нет! Хотел послушать, не лает ли где собака! Где собака, там непременно жилье!
— Какое может быть жилье в этом дьявольском месте! — вздохнул Су Юэлинь, но на сей раз упрекать друга не стал.
— Давай посидим, луна взойдет, тогда пойдем дальше! — предложил Ли Босин.
В лесу тихо-тихо, ни малейшего дуновения, лишь изредка белка уронит вылущенную сосновую шишку или взмахнет крыльями птица. Там, где редеет лес, можно увидеть в звездном мерцании глубокое небо, нависшее над черной вершиной. Вот за горой стало светлеть, звезды побледнели, медленно выплыла ущербная луна. Деревья сразу засеребрились и отбросили на влажную землю узоры из света и тени. Стала видна дорога. Ли Босин поднялся и снова зашагал вперед. Пришлось Су Юэлиню последовать за ним, через силу передвигая усталые ноги.
За перевалом они стали спускаться в долину. Послышалось журчанье горного родника. У подножья горы в лунном свете стлался легкий туман. Все чаще и чаще доносился аромат апельсинов и мандаринов.
— Теперь уже недалеко до жилья, — обрадовался Ли Босин.
— Откуда ты знаешь? — недоверчиво спросил Су Юэлинь.
— Запах слышишь? — Ли Босин глубоко втянул в себя воздух. — Держу пари, это наверняка из садов.
— Разве в горах нет диких деревьев? — холодно спросил Су Юэлинь.
Ли Босин засмеялся:
— Почему ты всегда настраиваешь себя на худшее?
— Потому что не хочу быть безрассудным оптимистом! — обозлился Су Юэлинь.
Сдерживая улыбку, Ли Босин продолжал:
— Не стану спорить о безрассудности, но человек обязательно должен быть оптимистом! И мне не хочется, чтобы ты предавался беспричинному пессимизму!
— Беспричинному? — не выдержав, закричал Су Юэлинь. — Скитания, голод, глубокая ночь, да еще голову приклонить негде. Или все это плод моего воображения?
Некоторое время Ли Босин шел молча, чтобы дать другу успокоиться, потом негромко, но уверенным тоном заговорил:
— Голод, скитания... Ну и что! Это всего лишь два обязательных предмета, которые мы, молодые, должны пройти в школе жизни. К тому же предметы самые легкие!
Су Юэлинь усмехнулся:
— Посмотрим, что ты скажешь завтра или послезавтра!..
Ли Босин хотел было ответить, но вдруг совсем рядом раздался грубый окрик:
— Кто идет?
Друзья оторопели. Окрик явно относился к ним.
— Отвечайте, не то буду стрелять!
Ли Босин громко ответил:
— Мы мирные граждане! Прохожие!
— Мирные граждане? Черт вас побрал бы!.. — В ответ посыпалась брань и смешки.
— Руки вверх! — громко скомандовал другой голос.
Едва Ли Босин и Су Юэлинь подняли руки, как к ним подскочили два парня с винтовками. Один направил дуло на Ли Босина, другой обыскал Су Юэлиня. Разглядев при свете луны, что оба парня в военной форме, Ли Босин растерялся, но тут же взял себя в руки. Он слышал, как у его друга стучат зубы от страха. Когда обыскивающий принялся шарить по карманам Ли Босина, парень с винтовкой наперевес направил ее в грудь Су Юэлиня.
Обнаружив у Ли Босина деньги, тот, что обыскивал, повертел их в руках и засунул обратно.
— Из какой части? — сердито спросил он.
— Мы не солдаты, мы ученики, — быстро ответил Ли Босин.
Обыскивающий не поверил и сурово переспросил:
— Ученики? Что тут делать ученикам?
— Идем на каникулы домой, но сбились с дороги! — поспешил ответить Ли Босин.
— Связать их, и все тут! Нечего расспрашивать, — гневно предложил другой, опуская винтовку. — Ясно, кто они!
Когда парни достали веревку, Ли Босин попросил:
— Не связывайте нас, служивые, мы сами пойдем!
Но его не послушали. Им скрутили за спиной руки и под конвоем повели в деревню.
Огибая гору над глубоким ущельем, дорога, залитая лунным светом, временами полого уходила вниз. На склоне, освещенном луной, спокойно и мягко поблескивали листья на деревьях. Противоположная гора заслоняла от луны поросшее кустарником и погруженное во мрак ущелье. Журчание ручья, доносившееся снизу, казалось особенно звонким в ночной тишине. По склону, поросшему бурьяном, скользили четыре косые тени. Порой они как бы растворялись в тени деревьев, и лишь лунные блики изредка падали на одежду путников.
Су Юэлиню в жизни не приходилось испытывать ничего подобного; сейчас его ведут как разбойника, кто знает, может быть, потом их будут истязать плетьми, сажать на «тигровую скамью», лить воду в нос, загонять под ногти иголки, вешать на спину раскаленные докрасна банки из-под керосина. От этой мысли кровь заледенела в жилах. Новую жизнь он представлял себе совсем иначе — думал, что будет писать на полосках бумаги лозунги, расклеивать их на полуразрушенных глинобитных стенах, произносить пламенные речи над морем голов в крестьянских повязках. Он мог бы наконец взять винтовку и стрелять до последнего патрона. Теперь же он был как ягненок, который, не успев отойти от овчарни, сразу попал в беду. Такого прискорбного конца он никак не ожидал.
Ли Босин, напротив, считал, что современному молодому человеку не избежать подобных неприятностей, и потому страха не испытывал. У него была припасена справка из школы о том, что их отпустили на каникулы. Прочитав ее, каждый мог убедиться, что они возвращаются домой на побывку. Они будут смело смотреть людям в глаза и выдержат любые испытания. Чего бояться? Он пытался завести разговор с конвойным, поинтересовался, из какой они части, давно ли здесь стоят, можно ли в горах что-нибудь купить по сходной цене. Но парни на вопросы не отвечали, лишь изредка покрикивали:
— Пошевеливайся! Не болтать!
— Братцы, зачем так-то? — улыбаясь, говорил Ли Босин. — Мы вас не обидели, ничем вам не досадили! Неплохо бы нам вместе поужинать. Если здесь есть харчевня, у меня нашлось бы, на что угостить вас чаркой-другой вина!
Один из парней с издевкой произнес:
— Подожди чуток, будет тебе и вино. Боюсь только, не по нутру придется!
Парни не поддавались, и Ли Босин, грустно вздохнув, замолчал.
Су Юэлинь до глубины души возненавидел друга. Ему казалось, что все беды в этот вечер навлек один Ли Босин. Останься они у реки, пришлось бы, конечно, поголодать, зато они были бы на свободе. Странный человек, всегда действует наобум. Услышав, как парни осадили друга, Су Юэлинь несколько раз повторил про себя: «Так ему и надо! Поделом!»
Но это мелкое злорадство не развеяло его горьких дум. Он злился и на себя: надо было остановить Ли Босина, не дать ему поступить безрассудно. Чего ради пошел он за ним на этот ненужный риск? Сам виноват! Нечего плестись за другими, словно тебя за нос тянут, своим умом надо жить. «Ничтожное я существо!»
Вскоре дорога, свернув в сторону, вышла на равнину. Несмотря на туман, в лунном свете можно было разглядеть кукурузное поле: кинжаловидные стебли поднимались выше человеческого роста.
Ручей по-прежнему жался к дороге, вода текла неторопливо, с тихим плеском. Гора по ту сторону ручья до самой вершины густо поросла елями, но лунный свет их как будто не коснулся, они казались такими же черными. Крепчал аромат цветущих апельсиновых и мандариновых деревьев. Вскоре запахло дымом очага.
Через некоторое время почти у самого основания противоположной горы в неярких лучах луны показались стройные ряды мрачных хижин. Два больших дерева у самого входа в одну из хижин отбрасывали на ее крышу густую тень.
— Кого-нибудь задержали? — крикнул часовой у дверей.
— Двоих! — весело ответил один из конвоиров.
Навстречу вышли несколько человек в обычной одежде, только с винтовками. Кто-то спросил:
— Всех задержали? Или кто-нибудь убежал?
— Все налицо, — бодро доложил конвойный.
Другой конвоир, указывая на Ли Босина, добавил:
— А за этим молодчиком в оба смотрите, он пытался нас подкупить!
Ли Босина и Су Юэлиня втолкнули в темную тесную комнатушку. Сквозь решетчатое оконце на пол падала полоса лунного света. Спустя немного они обнаружили, что пол вдоль стен устлан рисовой соломой. Ли Босин потянул Су Юэлиня за руку, усадил рядом с собой и начал тихонько утешать:
— Не бойся, у них нет улик против нас!
Су Юэлинь молча отвернулся.
— Когда станут допрашивать, — продолжал шептать Ли Босин, — покажем увольнительную из школы! Чего бояться?
— Нужна им увольнительная! — огрызнулся Су Юэлинь.
— Все равно они нам рта не заткнут, как бы с нами не обращались! — воскликнул Ли Босин.
— Ты их недооцениваешь, — сердито произнес Су Юэлинь.
Ли Босин хотел успокоить друга, но, увидев, что это бесполезно, решил прекратить разговор.
Неожиданно в комнатушку откуда-то проник густой аромат варящегося в котле риса. Случись это где-нибудь в дороге, они непременно глотали бы слюнки, но теперь забыли даже о голоде: самая вкусная еда вряд ли пошла бы им сейчас в горло.
Су Юэлинь продолжал в душе проклинать друга за безрассудство, а себя за малодушие; потом он подумал, что его в любую минуту могут подвергнуть пыткам, и перед глазами поплыли круги. Ли Босин, напротив, старался спокойно все обдумать, готовил самые убедительные ответы на всевозможные вопросы, чтобы отвечать на допросе уверенно, без запинки. «Плохо обстоит дело с Су Юэлинем, — размышлял он. — Выговор у него нездешний. Как скажешь, что он местный житель?»
— Произношение у тебя нездешнее, — шепнул он Су Юэлиню. — Так что они наверняка спросят, почему ты на каникулы собрался в эти края. Это надо хорошенько обдумать...
Не дав другу договорить, Су Юэлинь вскипел:
— Черт бы их побрал. Что мне за дело до их вопросов, пусть расстреливают!
Ли Босин опять принялся его успокаивать:
— Не говори так! Надо быть готовым к любому вопросу. Можешь сказать, что твой отец учительствует в моей деревне, и ты идешь повидаться с ним; или, еще лучше, что он преподает в уездной средней школе.
— До вашего уезда слишком далеко, — возразил Су Юэлинь. — Так что нас наверняка спросят, почему мы оказались здесь, на этом берегу реки?
— Тише, за дверью кто-то есть... Но ведь можно сказать, что мы зашли сюда по пути! — шепотом произнес Ли Босин.
— Дорога в твой уезд по ту сторону реки, — покачав головой, сказал Су Юэлинь. — Почему тогда мы не поехали на машине, а петляли вдоль реки, да еще забрались в эти горы? Не так они глупы, как ты думаешь!
— А разве нельзя сказать, что мы зашли сюда навестить школьного товарища?
— Тогда тебя спросят, кто твой товарищ, его имя, фамилию, где живет. Что, назовешь Сюэ Фужэня? Вот и нарвешься сразу! — Последние слова Су Юэлинь произнес в крайнем раздражении.
Ли Босин потер рукой лоб и негромко ответил:
— Ничего, попробуем сказать так...
Едва он замолк, как дверь неожиданно открылась.
У порога, освещенного луной, стояли двое с винтовками в обычной крестьянской одежде. Один из них строго произнес:
— Выходи!
Ли Босин вздрогнул, но тут же успокоился и второпях шепнул на ухо Су Юэлиню:
— Отвечай, как договорились!
Затем проворно поднялся и шагнул к выходу. Су Юэлинь с замирающим от страха сердцем машинально последовал за ним. Наставление Ли Босина ему не понравилось. «Проклятье, ведь это значит выдать себя с головой!» — думал он. Но ничего лучшего придумать не мог, и это больше всего его мучило. Раньше он что-то доказывал, спорил, сейчас же его лишили даже возможности вымолвить слово, он вынужден, как баран, смирнехонько тащиться на бойню. От досады на глазах у него выступили слезы.
В помещении, куда их ввели, горела лучина и сильно пахло сосновой смолой. За старым, замызганным столом сидел крепкого телосложения лысый мужчина с лицом цвета старой меди, в серой офицерской гимнастерке, но без погон и петлиц. Ясным, пронизывающим взглядом он посмотрел на задержанных.
— Кто вы? — спросил он.
Ли Босин объяснил, что они учащиеся, и показал увольнительную из школы.
От слов «учащиеся» и «увольнительная» лысый офицер заметно подобрел, но все еще пристально всматривался в Ли Босина и Су Юэлиня, словно пытаясь заглянуть им в души. Негромким голосом он спросил:
— По выговору слышно, что вы нездешние, почему оказались в этом районе?
Су Юэлинь обомлел. Уж если в речи Ли Босина этот человек уловил акцент, видимо, он хорошо знает эти места и провести его будет не так-то легко.
Однако Ли Босин уверенно, без боязни ответил, что они пришли сюда повидать школьного товарища. Су Юэлиня бросило в жар: этого объяснения он боялся больше всего.
— Как зовут вашего товарища? — сразу же спросил офицер, продолжая внимательно следить за выражением лица Ли Босина. Тот с невозмутимым видом, без тени волнения произнес вымышленное имя.
— Где он живет?
— В Тайхэчане. — Не задумываясь, Ли Босин назвал район, где жил Сюэ Фужэнь.
— В районном центре или в деревне?
— В деревне.
— Как она называется?
— Э... Жэньхэсян, — чуть замявшись, ответил Ли Босин.
— Разве есть такая деревня? — Офицер округлил глаза, на лице его отразилось сомнение.
— Может быть, я запамятовал, — поспешил отговориться Ли Босин.
Офицер отрывисто бросил часовому:
— Позови-ка сюда товарища Сюя!
У Су Юэлиня бешено забилось сердце, казалось, оно сейчас выскочит из груди. Чтобы не выдать своего волнения, Ли Босин закусил нижнюю губу. Офицер продолжал внимательно наблюдать за ними, видимо заподозрив во лжи.
С высоко поднятой головой в комнату быстро вошел юноша лет двадцати, в крестьянской куртке, с открытым мужественным лицом.
Не успел он войти, как офицер тут же спросил:
— Есть у вас деревня Жэньхэсян?
Юноша, которого назвали Сюем, посмотрел на допрашиваемых и, забыв про вопрос, обнял одной рукой Ли Босина, другой Су Юэлиня и радостно воскликнул:
— Ха-ха, это вы? Как вы нас нашли?
Затем, быстро повернувшись к офицеру, сказал:
— Освободи их, свои люди!
Офицер встал, пожал им руки и извиняющимся тоном произнес:
— Что же вы молчали? Наши ребята приняли вас за...
— Кто вас заставил напялить на себя эту форму, к тому же мы думали, что вы в Тайхэчане... — смеясь, ответил Ли Босин.
Юноша взял за руку Су Юэлиня и с восхищением посмотрел на него.
— Молодец!
Побелевшее было лицо Су Юэлиня залилось краской, в эту счастливую минуту он, видно, почувствовал стыд. Обернувшись затем к Ли Босину и офицеру, Сюй торжественно возгласил:
— Надо обязательно отметить такую неожиданную встречу!
— Верно, пусть оправятся от испуга! — весело поддержал офицер.
Но Ли Босин возразил:
— Нельзя нам праздновать, случилась большая беда!
И он с горечью рассказал, что Сюэ Фужэнь ушел в Тайхэчан и не вернулся. Офицер и Сюй склонили головы, их лица и взоры выражали уже не радость, а гнев и скорбь.
Свет лучины понемногу тускнел, из далекого ущелья доносилось журчание ручья.
Растроганный до глубины души Су Юэлинь подумал: «Должна ли молодежь в эту эпоху испить величайшую радость и глубочайшую скорбь?.. Да, должна! Это и есть прекрасное вино жизни!» —и, взглянув на стоявших перед ним крепких, стройных людей, решил: «Они пьют это вино! Отныне и я смело подниму свою чашу!»