ика
Сэнгийн Эрдэнэ
Сэнгийн Эрдэнэ — известный писатель, журналист, публицист, признанный мастер психологической прозы малого жанра. Родился в 1929 году в семье арата (сомон Биндэр Хэнтэйского аймака), в 1954 году окончил медицинский факультет Монгольского государственного университета. Печатается с 1949 года. В начале творческого пути выступил как поэт. Первая книга стихов «Когда едешь по степи» вышла в 1949 году, вторая — «Весенняя лирика» — в 1956 году. В дальнейшем писатель обратился к прозе. Один за другим вышли несколько сборников его новелл: «Когда приходит весна» (1959), «Год спустя» (1959), «Хонгор зул» (1961), «У самого горизонта» (1962), «Пыль из-под копыт» (1964), «Рассказы» (1966), «Дневная звезда» (1969). В 1965 году писатель был удостоен Государственной премии. Известны повести писателя «Салхитинцы» (русский перевод — 1961), «Жена охотника», «Богатый оазис», «Год синей мыши» (1970; русский перевод — 1974) и другие.
Значительна и актуальна публицистика С. Эрдэнэ. В произведениях этого жанра, как в рассказах и повестях, автора занимает внутренний мир человека, становление его личности и характера, логика поступков, строй мыслей и чувств. В очерке «Город и человек» (русский перевод — 1973) С. Эрдэнэ пишет, что «последние годы читатели более всего интересуются интеллектуально-психологической прозой. Это и понятно: эстетические потребности современного образованного человека, вникающего в проблемы науки, техники и политики, не может удовлетворить традиционно-описательная литература. Современная городская цивилизация мало что оставляет от психологических установок арата-скотовода. Быстрое крушение старых привычек, неудержимое проникновение интернациональных влияний меняют и обогащают духовный облик людей».
Это постоянное наблюдение писателя за процессом обогащения духовного облика людей запечатлено, в частности, в его повести «Дневная звезда». Дочь бедной аратки, не дождавшись любимого, погибшего от тяжелых ранений в боях у реки Халхин-Гол, одна, с ребенком, уезжает в город. Ее собственная стойкость, активное сочувствие чутких людей, движимых высокими нравственными идеалами нового времени, помогают молодой женщине пережить потерю, возродиться для новой жизни.
Г. Ярославцев
ДНЕВНАЯ ЗВЕЗДА
В то лето, накануне халхин-гольских событий, Цаганху призвали в армию. Словно по волшебству, из мальчишки-увальня он сразу превратился во взрослого мужчину. Цаганху исполнилось двадцать лет, но его никто не принимал всерьез из-за того, что он избегал общества девушек и молодых женщин. И хотя он изо всех сил старался изобразить из себя мужчину, у него это не получалось — уж очень он был неловок. Паренек никак не мог преодолеть скованность и застенчивость и постоянно завидовал более удачливым молодым людям. Лишь одно обстоятельство несколько утешало его: он хорошо знал грамоту. Приятно, когда к тебе то и дело обращаются с просьбами написать письмо или составить заявление.
Выжженная солнцем, безмолвно раскинулась обширная долина между реками Онон и Керулен. Во всем ощущалась тревога, казалось, даже воздух был насыщен ею: ходили слухи о неизбежной войне.
В один из знойных дней Цаганху возвращался домой с пастбища. Его отец, старый Юмжир, едва узнав о призыве молодежи в армию, послал сына за хорошим скакуном.
Юноша отыскал табун с большим трудом — лошади укрылись от жары за гребнем горы, на опушке леса. Он выбрал серого жеребца, а изнуренного долгой дорогой своего коня оставил в табуне.
Возвращаясь домой, Цаганху думал о предстоящей службе.
Куда, в какие края забросит его судьба? Что нового он увидит и услышит? Если верить слухам, скоро начнется война, значит, и его пошлют на фронт... Впрочем, последнее обстоятельство его особенно не тревожило. Впереди новая интересная жизнь. И это главное.
Цаганху скакал по выжженной солнцем степи. Был еще только июль, а трава уже пожелтела и поникла. Окрестные горы казались сонными.
К северу от реки Хялганатын на деревянной кровле монастыря одиноко торчал ганжир[60]. Казалось, он остался там потому, что в последний момент люди поленились лезть так высоко, чтобы его снять. Ламы, жившие еще недавно в монастыре, разбежались — кто обзавелся хозяйством, кто переехал в аймак[61] или сомон[62] и поступил на службу. Два года назад к монастырю стекались толпы верующих. Тогда храм выглядел иначе — величественно и сурово. Даже среди сверстников Цаганху кое-кто ронял слезу умиления при виде храма. Теперь же пустой и заброшенный храм свидетельствовал о неукротимом беге времени, о тех изменениях, которые совершались в жизни.
Когда Цаганху переезжал почти пересохшую реку Хялганатын, он увидел всадницу. Он сразу узнал младшую дочь старушки Пагмы — Цэрэндулам. Они жили по соседству. Девушке шел всего семнадцатый год. Но парни уже засматривались на нее. Нравилась она и Цаганху. «Я же в армию иду, времени совсем мало...» — подумал он и погнал коня навстречу девушке. Куда только девалась его робость и застенчивость.
Как чудесно колышется в седле стан девушки! Как сияют ее синие глаза! Серый стремя в стремя остановился рядом с ее буланым.
— Да ты меня едва не опрокинул, — сказала Цэрэндулам.
— Далеко ездила?
— На вершину Овота, просить у неба дождичка, — насмешливо ответила она.
— И что обещало небо?
— Обещало послать дождь.
— Когда же?
— После твоего ухода в армию.
— Вот оно что! Послушай, Цэрэндулам, давай зайдем в монастырь, храм посмотрим.
— Эка невидаль — пустой храм! — ответила девушка. — Скажи-ка лучше, когда ты уходишь в армию?
— Совсем скоро.
— Хорошо бы, засуха кончилась до твоего отъезда.
— Да. — Он подхватил поводья ее коня и соскочил на землю возле храма.
Девушка вздохнула — пришлось ей все-таки покориться.
— Ну ладно уж, — сказала она строго, — раз мы пришли помолиться в пустом храме, войдем!
Они привязали лошадей и вошли в храм. Сердца их забились: здесь их отцы и матери на протяжении всей своей жизни возносили молитвы к небу. Теперь храм был пуст. На окнах и потолке птицы свили гнезда. В храме стоял удушливый запах гнилого дерева и мышиного помета.
— Вот на этой скамье слева сидел гавжи[63] Соном, — нарушил молчание Цаганху. — Отец очень уважал его... Гавжи был знаменитым лекарем. Может, и ты его помнишь? Я в этом монастыре провел целую зиму. Мне тогда было семь лет. Здесь я научился грамоте. Хорошо помню этого лекаря. Хитрый был человек — принося богу жертвы, он и себя не забывал. Перед бурханом[64] ставил крошечную серебряную чашечку, а себе наливал огромную чашу. И лицо у него было всегда красное.
Внезапно юноша привлек к себе девушку и поцеловал ее.
— Пойдем отсюда скорее, — упавшим голосом сказала Цэрэндулам — куда только делась вся ее храбрость. — А то еще заметит кто-нибудь, что мы здесь одни, стыдно будет.
Они выбежали из храма, вскочили на коней и разъехались в разные стороны.
Вечером зажигали костры, и над аилом[65] стояло густое облако дыма. Иначе невозможно было доить коров — не было от комаров спасенья.
Хозяйство у Юмжира было богатое — молоко рекой лилось. Из года в год приезжали из аймака мясники и торговцы молочными продуктами, покупали мясо, масло, заключали новые договоры.
...Цаганху был занят починкой сбруи, когда с улицы в дом ворвался разъяренный отец. Схватив с крючка ремень, он остановился перед сыном.
— А ну говори правду! Что ты делал с дочкой оборванки Пагмы в пустом храме? — заорал он.
— О чем вы, отец? — спросил Цаганху.
Своим вопросом он окончательно вывел Юмжира из себя. Удары ремня посыпались на голову и плечи парня.
— Скажешь теперь, собака?
— Нет! Не скажу!
От криков и ругательств Юмжира дрожали стены. Глаза у него налились кровью.
— Ну, щенок, натворил ты дел! Черт бы тебя побрал! Тебе в армию идти! Вот о чем думать надо, а не шашни с девками заводить. Я еще с той мерзавкой поговорю по-своему, не погляжу, что мать старуха, свяжу, да и...
Цаганху вдруг вскочил и сжал кулаки.
— Что вы городите? — заорал он в ответ и бросился из дому.
— Куда ты, паршивец? — крикнул отец ему вдогонку.
Но сына уже и след простыл. Он ускакал верхом на коне, успев, однако, крикнуть, что пожалуется на самоуправство отца сомонным властям[66]. Это слышали все соседи, доярки и дети.
В ту ночь Южмир не мог уснуть. И не столько из-за того, что сын согрешил с девчонкой в пустом храме, сколько из-за себя самого. Тяжелый был он человек. Некоторые считали его добрым и отзывчивым. Но в действительности он не был таким, его интересовала только собственная выгода. В трудную минуту, не задумавшись, он мог столкнуть в воду ближнего. Бедняков ненавидел — с тех пор, как победила в стране революция и закон стал на их сторону. А теперь вот его родной сын пошел на сближение с девчонкой из неимущей семьи. Этого он не мог перенести. Ну и времена! Все кувырком идет! Мало этого, вместо того чтобы внять отцовскому поучению, сын грозится на него жалобу подать! Ну, ничего, в армии его обломают, научат старшим повиноваться...
Так думал Юмжир, беспокойно ворочаясь с боку на бок.
...Когда погасли вечерние сумерки, Цаганху спешился возле юрты старой Пагмы. Рядом стояла еще одна юрта — там жила старшая сестра Цэрэндулам с мужем и двумя сыновьями.
Юноша, стараясь не шуметь, привязал коня к коновязи. Старуха, кажется, уже похрапывает. Цаганху тихонько кашлянул. В ответ раздался скрип кровати. Цаганху зашептал в щель:
— Цэрэндулам, выйди ко мне. Это я.
Бесшумно ступая босыми ногами, девушка подошла к двери. Она была так близко от Цаганху, что он почувствовал ее дыхание.
— Я сейчас, — прошептала девушка.
Под навесом, куда прокрался Цаганху, остро пахло свежевыделанными шкурами. Через минуту открылась дверь юрты и появилась Цэрэндулам. Цаганху взял ее за руку.
— Послушай, я только что едва не подрался с отцом.
— Догадываюсь, — весело сказала девушка.
— Я не стерпел его нападок, сказал, что еду жаловаться, а сам — к вам. Подумать только, как быстро всем стало известно, что мы с тобой вдвоем были в пустом храме. Да мне казалось, нас никто и не видел. Интересно, кто это мог насплетничать про нас?
— Я, — засмеялась в ответ девушка.
— Не говори ерунду!
— Так оно и есть! Когда мы с тобой расстались, я по дороге встретилась с тетушкой Чанцал. Она спросила, куда я ездила. Я ответила: в храм вместе с Цаганху. «Что вы там делали?» — спрашивает. «Как что? Молились бурханам». — «Это в пустом-то храме?» — «Но когда-то он не был таким. Неужто человеку перед уходом в армию и помолиться нельзя?» — пошутила я. Вот тебе и тетушка Чанцал! Чем тебе не телеграф!
Цаганху ничего не ответил. Подняв девушку на руки, он крепко прижал ее к себе. Цэрэндулам обхватила его за шею.
...Среди ночи вдруг поднялся сильный ветер, засверкали далекие молнии. Почувствовав приближение ливня, Цаганху сказал:
— Смотри-ка, Цэрэндулам, выходит, ты дождь выпросила. Кончается засуха!
Потоки воды хлынули на иссохшую землю. Оглушительно гремел гром. Природа ликовала. И это ликование сливалось с бурной радостью двух влюбленных.
Казалось, все произошло, как по волшебству, и они были счастливы. Они были вместе. Теперь у них все будет общее: тревоги и волнения, радость и невзгоды. Отныне они навсегда принадлежали друг другу.
— Похоже, это мы с тобой покончили с засухой, — сказала девушка, лаская Цаганху. — Уткнувшись ему в плечо, она вдруг расплакалась. — Тебе пора возвращаться домой, любимый. Скажи своей матушке, что ее заказ готов, шкурки выделаны. Она, верно, хочет сшить тебе из них новый теплый дэл[67].
Когда Цаганху вернулся домой, отец уже встал и теперь сидел за чаем. Он строго взглянул на сына.
— Ты что, ливень в лесу пережидал? Сомонные власти тебя, надо думать, похвалили: хорош, мол, сынок, на отца жалуется! Однако хватит шутить. Тебе повестка! Только что привезли. Через двое суток велено прибыть в сомонный центр. Понял?
— Понял, отец, — ответил Цаганху, вешая уздечку.
В долине реки Хялганатын царило оживление — провожали в армию парней. Засуха кончилась, и природа ожила. Засинело небо. Поднялись травы. Даже не верилось, что всего несколько дней назад стояла засуха.
Призывники собрались на подворье Юмжира. Цаганху, одетый в новый шелковый дэл, подпоясанный зеленым поясом, сидел молча, изредка отирая пот с лица. Улучив минуту, когда стих шум, Юмжир поднял серебряную чашу с водкой и, прикрыв глаза, начал молиться. Губы его при этом чуть заметно шевелились. Окончив молитву, он окунул безымянный палец правой руки в водку и благословил все четыре стороны света.
— Ну, дети, — сказал Юмжир, — настал ваш черед служить государству. Служите хорошо. Будьте смелыми и храбрыми. Не посрамите чести своих родителей. В тревожное время покидаете вы родные края. Да, как говорится, добрый конь о камень не споткнется. Я желаю всем вам вернуться домой живыми и здоровыми!
Ушедшая из дома рано утром Цэрэндулам вернулась после полудня и принесла с собой маленькое деревянное ведерко.
— Что это у тебя? — спросила мать.
— Молочная водка, — ответила Цэрэндулам.
Старушка подумала, что дочь шутит, и засмеялась беззубым ртом.
— Правда, мама. Помнишь, тетушка Ням обещала дать нам осенью теленка за работу? Вместо него я теперь взяла водку.
— Зачем нам водка?
— Ты слышала, что наши парни в армию идут?
— Ну, слышала.
— Сейчас они у Юмжира. Потом поедут по аилам. Может, они не поглядят, что наш аил бедный, и к нам заедут. Нехорошо, если у нас не окажется, чем их угостить.
— Твоя правда, доченька.
Цэрэндулам, несмотря на свои приготовления, в душе все же сомневалась, заедут ли к ним гости. Самым большим ее желанием было повидать Цаганху. И почему только она сама его не пригласила?
Наблюдая за дочерью, всегда веселой и радостной, мать дивилась теперь ее тихому поведению. Цэрэндулам сделалась молчаливой и все время о чем-то думала, но о чем, старушка не осмеливалась спрашивать. В конце концов девушка не вытерпела — собрала овечьи шкурки, выделанные по заказу Юмжира, и решила поехать к ним. Сестра Цэрэндулам пыталась ее удержать:
— У них там пир горой, а тебе приспичило являться...
Но ничто уже не могло удержать девушку.
В доме Юмжира готовились к торжеству — слышались высокие и низкие мужские голоса, смех. Мать Цаганху, крупная пожилая женщина, громким пронзительным голосом отдавала распоряжения девушкам, хлопотавшим на кухне. Она придирчиво ощупала принесенные шкурки и, не найдя изъянов, сказала:
— Ладно, хорошо работаешь! Можно подумать, у тебя не две руки, а четыре. Ближе к осени мы дадим вам овечку. Жалею я твою мать. Она старается, бедняга, чтобы из тебя человек вышел.
Слова эти задели девушку, но она и вида не подала, что обиделась. Однако в ответе ее прозвучал вызов:
— Не беспокойтесь о плате, тетушка Дулам. Все знают, как вы любите помогать людям.
— Тоже мне богачка выискалась, лучше бы о матери побольше думала, — ответила супруга Юмжира, делая вид, что не уловила иронии в словах Цэрэндулам.
Девушка не уходила — она надеялась повидаться с Цаганху.
Наконец дверь отворилась, она увидела любимого.
— Я принесла шкурки для твоей матери, Цаганху. Ты заезжай к нам, не смотри, что мы бедные.
Он ответил ей любящим взглядом.
— Приеду, обязательно приеду.
Услышав слова сына, Дулам-авгай[68] сердито загремела ведром:
— Приедет, приедет, он в любое жилье готов заехать. Были бы двери открыты...
Дома Цэрэндулам, не чуя под собой ног от радости, вместе с матерью и сестрой готовила праздничный стол. Для Пагмы, которой довелось испытать много горя в жизни, младшая дочь была отрадой, и она, глядя на ее оживленное личико, тоже радовалась.
Мужа старшей дочери, давно вышедшего из призывного возраста, уже месяц не было дома. Он подрядился отвезти груз в Эрэнцав.
В тот вечер старая Пагма особенно внимательно приглядывалась к своим дочерям. Очень уж они были разные. А ведь одной матерью рождены! На глаза ее то и дело набегали слезы.
Цаганху вместе с четырьмя товарищами — остальные разъехались по домам — появился поздно. Он достал из-за пазухи новенький голубой хадак[69] и преподнес его старушке:
— Желаю вам дождаться нашего возвращения и быть здоровой. Не скажете ли благопожелание в честь нашего отъезда?
Смахивая слезы тыльной стороной ладони, старая женщина сказала:
— Желаю вам жить долго-долго и счастливо-пресчастливо!
Цаганху заметил, как тщательно причесана Цэрэндулам и что на ней ее единственный шелковый тэрлик[70], и ему вдруг стало не по себе. «Они не увидятся несколько лет! Лучше бы все это случилось в другое время. Как он теперь расстанется с Цэрэндулам?» До сих пор ему не приходилось испытывать горечь разлуки. От одной только мысли о ней у Цаганху больно сжималось сердце.
Наутро все двадцать призывников отправлялись на службу. Никто не бежал за ними босиком. Никто не плакал в голос. Провожая близких в дальний путь, люди соблюдали старинный обычай, повелевающий сдерживать свои чувства. Вместе со всеми провожала парней в армию Цэрэндулам. Девушка кропила им вслед молоком[71], а слезы катились у нее по щекам.
Зима в тот год стояла теплая. У старой Пагмы в хозяйстве скота было немного, и беспокоиться за него не было нужды. Хватало подножного корма. Кроме того, еще с осени Цэрэндулам заготовила сена. И вообще эта зима была самой хорошей в жизни девушки и ее матери. Они рано перекочевали на зимник, заранее утеплили маленькую серую юрту, починили сарай для скота, заготовили мяса, прирезав теленка, полученного в уплату за выделывание шкурок. Теперь старуха пряла шерсть и вязала чулки. Цэрэндулам шила.
Зимой Цэрэндулам ощутила, как шевелится в ее чреве дитя. Мать и дочь до последней возможности скрывали, что в их семействе ожидается прибавление. Да только как ни скрывай, разве такое скроешь? Цэрэндулам сама сперва ни о чем не догадывалась и, только когда к концу осени заметила, как раздалась ее талия, решила обо всем рассказать матери. Теперь она частенько плакала, глядя на далекие горы. Мать и сестра сообразили, от кого будет у Цэрэндулам ребенок, но помалкивали — такова уж женская доля. Больше всего их тревожила людская молва. Злой язык, как червь, может источить человеческую душу. Недоброе слово приносит горе. Оно лишает человека душевного равновесия и лишает его надежды на лучшее.
Цэрэндулам еще в начале зимы стала посещать кружок грамоты. Она быстро усвоила алфавит, научилась из букв составлять слова. Это было удивительным событием в ее жизни. Занятия в холодной юрте под красным флажком, за столом, грубо сколоченным из необструганных досок, вдруг как-то преобразили ее жизнь и породили страстное желание жить по-новому. При одном только виде карандашей и тетрадей в ней крепло чувство, что жизнь ее должна измениться к лучшему.
Вскоре знание грамоты принесло и первые плоды. Юноши с берегов реки Хялганатын несли службу в части, расквартированной в Баинтумэни. Примерно через месяц от Цаганху пришло письмо. Цэрэндулам, не умевшая тогда читать, прижимала к сердцу маленький треугольничек и страшно горевала, что не может узнать, о чем пишет любимый. Но просить чужих людей прочитать ей письмо было стыдно. Да и осторожней стала теперь Цэрэндулам. Тогда-то и созрело у нее решение самой научиться грамоте. Разыскала одного грамотного старичка, упросила его показать буквы. А когда в начале зимы организовался кружок по ликвидации неграмотности, она записалась в него одной из первых. Если учитель хвалил Цэрэндулам, радости ее не было предела, словно сбывалось то, о чем она мечтала всю жизнь.
Но не только духовно окрепла Цэрэндулам. В вечно смешливых глазах появилось что-то мягкое, взгляд ее сделался спокойнее. Интересно, какой станет она через несколько месяцев, через год? Окружающий мир день ото дня казался ей все удивительней и прекрасней. Все, казалось, было знакомо и привычно с самого детства — плывущий с речки белый туман, собственная маленькая юрта, телеги с сеном на дороге, темные тропки на белом снегу. Но теперь все это словно ожило вновь, обрело новое звучание, новые краски.
Однажды она, как обычно, возвращалась домой, мысленно повторяя все, что они проходили в тот день на занятиях кружка, а когда пришла, оказалось, что у них гость — дарга[72] Данзан. Мать вышла. И тогда Данзан, огладив бороду и поблескивая глазками, сказал:
— Тетушке Пагме пришла разнарядка на перевозку грузов. Как ты себя чувствуешь, Цэрэндулам? Я решил навестить семью солдата. Для него семья — прочный тыл.
— Значит, я стала прочным тылом? — спросила Цэрэндулам, заливаясь краской.
Данзан засмеялся.
— Меня, девушка, стесняться нечего. Знать, что происходит в аилах, — моя прямая обязанность. Да и нет на тебе никакой вины. Ты в том возрасте, когда женщине самое время стать матерью. Правда, есть еще и такие — наплодят детей, а что с ними делать, не знают. Но ты не чета им. Скрываешь имя отца будущего ребенка? Ну что ж, это твоя воля.
С Цэрэндулам впервые говорили так прямо о самом для нее сокровенном. Она была смущена и ничего не могла ответить. Такая бесцеремонность казалась ей оскорбительной. Данзан же не унимался:
— А я и не знал, что ты стала взрослой. Давно ли бегала по аилу с другими ребятишками, а теперь посмотрите на нее — готовится стать матерью.
Цэрэндулам помрачнела. Не поднимая глаз, сидела она перед печкой и бесцельно помешивала золу, лишь бы не встретиться с его пронзительным взглядом.
— Вообще-то женщины быстро старятся. Быстрее мужчин. Посмотри-ка на меня, разве я старый? — засмеялся Данзан. — Ну ладно, шутки в сторону. Мы должны послать в аймак сорок повозок. Вы тоже должны внести свою лепту. Зная ваше положение, я прежде освобождал вас от этой повинности. А сейчас не могу. Людям это не нравится.
— Но у нас всего одна лошадь, — возразила Цэрэндулам.
— Знаю, поэтому и требую с вас всего самую малость. Но в этот раз лошадь вам все-таки придется послать.
— Трудно нам остаться без лошади.
— Ну ладно, не горюйте. Что-нибудь придумаем. — Он поднялся с места и, закинув за плечо сумку, с которой никогда не расставался, направился к выходу. Неожиданно он остановился. Провел рукой по спине девушки.
— Ладно, вдвоем с тобой мы что-нибудь придумаем... От его прикосновения внутри у Цэрэндулам словно погас огонек.
Она знала этого хитрого и льстивого человека с детства. Лицемерный и переменчивый — таков был Данзан. Его маленькие бегающие глазки так и шныряли вокруг. Никогда Данзан на входил первым в двери, всегда пропускал других впереди себя. Часто он смеялся над тем, что вовсе не было смешным. Он мог и зло подшутить над человеком, и напустить на себя высокомерие...
Цэрэндулам родила сына в самый разгар весны. Голосок у малыша оказался звонкий, тельце хорошего сложения, кожа белая.
...Минул месяц, как она отправила Цаганху письмо, написанное собственной рукой. Цэрэндулам с нетерпением ожидала ответа. Вот обрадуется Цаганху, узнав, что у них родился сын и что она научилась писать! И сейчас еще перед глазами у нее стоял голубенький конверт, на котором она старательно вывела: «Солдату Юмжирийн Цаганху, Баинтумэнь, воинская часть номер...»
Самым важным в ее письме был вопрос: какое имя дать сыну. Она и прежде была уверена, что у нее родится сын, — уж очень он энергично толкал ее под самое сердце...
Опытные женщины советовали ей накануне родов не отлучаться далеко от дома. Но Цэрэндулам не могла усидеть на месте. Несмотря на запреты матери и сестры, она продолжала гонять коров и телят на водопой. Каждый раз обещала, что впредь это не повторится. Вот и в тот день, когда родился ее первенец, она, как обычно, пригнала коров, а потом, сказав, что хочет немного подышать свежим воздухом, села на лошадь и уехала в степь. Не успела она вернуться домой, как начались схватки. Молодая женщина рожала в жестоких муках. Был даже момент, когда она потеряла сознание, и это вызвало большой переполох среди находившихся поблизости женщин. Но все обошлось благополучно. И когда к Цэрэндулам вернулось сознание, она увидела крошечное красное личико сына.
Для Цэрэндулам началась новая жизнь. Словно желая вознаградить мать за все страдания, которые он причинил ей при рождении, ребенок вел себя очень спокойно: ел да спал. Она с удовольствием показывала новорожденного соседским женщинам и девушкам. Люди говорили, что в будущем сын принесет счастье своим родителям. Но не обошлось и без слов, слышать которые было горько. Говорили, что, мол, дочь старой Пагмы не пара сыну Юмжира, что невестка в хозяйстве Юмжира станет просто батрачкой.
Накануне отъезда на летник пришло от Цаганху письмо. О том, как назвать сына, писал Цаганху, он думал несколько дней и даже с друзьями советовался. Получалось, что нет лучше имени для сына, чем Борху. Кроме того, он сообщал, что просил родителей позаботиться о ней и ребенке.
Цэрэндулам, читая письмо, смеялась и плакала. И слезы падали на круглое личико малыша, который теперь уже имел и свое имя — Борху.
В жаркий июльский день 1939 года Цэрэндулам обрабатывала бычью шкуру, а старая Пагма, разостлав в тени юрты войлочный коврик, играла с внуком. Глаза у малыша были как у матери, а грудь — в отца, квадратная. Пагма дала ему поиграть свои четки — вещь, которую никогда прежде из своих рук не выпускала. Но то ведь было прежде... Теперь же в юрте старой женщины поселилась неиссякаемая радость. И причиной ее было появление на свет Борху. Она нянчила внука и думала о том, что нет той меры, которой женщина могла бы измерить свое счастье. Вот в свое время она рожала детей, многие из них умерли, и она каждый раз тяжело переживала утрату. А теперь опять появился ребенок, который в ней нуждается, и это приносит ей счастье.
Все вокруг дышало покоем и миром. Ласточки высиживали в гнездах птенцов. В лощинах, поросших седой полынью, и на берегах озер паслись табуны. Однако мир и покой были обманчивы. Далекие раскаты войны доносились и в эти края. Особенно тревожно было в семьях, которые проводили в армию своих близких. Можно ли было оставаться спокойным, когда все знали, что на Халхин-Голе шли жестокие сражения. Фронт был далеко от этих мест, но веяние его ощущалось и здесь. По мобилизации забирали лошадей и подводы. Приходилось больше работать...
Кончив дубить кожу, Цэрэндулам снова намотала ее на кожемялку. Сколько раз, вращая тяжелое колесо, она думала, что вся ее жизнь движется по такому же замкнутому кругу! И вот теперь это движение изменилось. Изменилась и она — выровнялась, пополнела. Высокой груди было тесно в стареньком выцветшем дэле. Походка ее сделалась упругой и плавной. Умно и спокойно смотрели прежде такие озорные глаза. Она превратилась во взрослую женщину.
Но забот и тревог у нее значительно прибавилось. Глядя на сына, прыгающего на коленях у бабушки, она думала о любимом, ушедшем на фронт.
Однажды, оторвавшись от работы, Цэрэндулам подняла голову и увидела направлявшуюся к ним небольшую четырехколесную телегу, запряженную белой лошадью. На телеге сидели двое, и она тотчас же узнала седоков. Это были Юмжир-бавай[73] и Дулам-авгай.
— Это же родители Цаганху! — воскликнула Цэрэндулам.
Пагма всполошилась:
— Ступай, доченька, в юрту, переоденься и выходи навстречу гостям. А я чай приготовлю. — Подхватив ребенка, она поспешила в юрту.
Первым побуждением Цэрэндулам было последовать совету матери, но в ней вдруг заговорило упрямство — не станет она переодеваться. Пусть родители Цаганху видят, что сын их выбрал бедную девушку. И она ограничилась тем, что стряхнула с дэла клочки шерсти и сунула ноги в старые гутулы[74].
Повязав пестрый платок, она вышла встречать гостей. Приветливо поздоровалась со стариками, привязала их лошадь. Юмжир молодцевато соскочил с телеги. Но когда ноги его коснулись земли, он по-стариковски поморщился. В телеге лежала связанная овца.
— Это вам подарок от нашего сына, — сказала супруга Юмжира. — Мы просим принять его.
Подхватив узел, Дулам направилась вслед за мужем прямо в юрту.
— Много приходится кож выделывать? — спросила она у молодой женщины. — У меня для тебя тоже работа найдется...
Между тем Юмжир достал из-за пазухи хадак, положил его перед бурханами и вознес молитву. Поинтересовавшись здоровьем Пагмы, гости сказали, что хотели повидать сына своего сына — они не называли его своим внуком, — но, занятые работой, все не могли выкроить времени. Дулам развязала узел, достала отрез пестрой ткани и, положив сверху горсть кускового сахара, поднесла Пагме.
— Примите наше скромное подношение.
Немногословная от природы, старая Пагма смутилась.
Не зная, что сказать, она вдруг объявила:
— Не надо мне, зачем все это?..
Пока мать с дочерью накрывали на стол, проснулся Борху. Он потянулся и зевнул, совсем как взрослый. Вообще это был очень спокойный ребенок. Он словно понимал, что родился в бедном аиле и привлекать к себе излишнее внимание ни к чему.
— А ну, дайте мне подержать этого серьезного человека! — сказал Юмжир.
Цэрэндулам взяла ребенка и положила его старику на колени. Борху нисколько не испугался — ему было все равно, на чьих коленях лежать. От неловкого прикосновения больших шершавых рук ему, видно, стало щекотно, и он засмеялся.
— Смотрите, радуется! Узнал, поди, родственников. А как на отца похож! Цаганху в его возрасте тоже был таким же упитанным. Говорят, сын и должен быть в отца, а дочь — в мать
— Невестку одарим позднее. Кто знал про такое дело, — строго продолжал старик. — Нынче дети женятся — у родителей не спрашивают. Старики для детей теперь ничего не значат. Это в прежние времена с ними во всем советовались, устраивали сперва сговор, осведомлялись о происхождении жениха и невесты, все, вплоть до родинки на теле, в расчет бралось.
А теперь вот у наших молодых уже и ребенок появился! Вырастет, ничего! Только вернется ли его отец живым? Неизвестно. Вы, Пагма-гуай, хорошенько помолитесь за нашего сына. Вернется он живым, и вашей дочери хорошо будет...
Когда родители Цаганху уезжали, Цэрэндулам почувствовала разочарование. Принимаясь вновь за кожемялку, она услышала, как заблеяла привезенная в подарок овца. «Пощадили тебя в честь рождения внука, не зарезали», — подумала она и отвязала овцу.
Осенью возвращаются в теплые края перелетные птицы. После тревожного военного лета наступила не менее тревожная осень. С нетерпением ожидали люди возвращения своих близких с фронта. Только увидев их собственными глазами, убедятся они, что живы их сыновья, мужья и братья.
В окрестностях Хялганатын прошел слух, что все парни, ушедшие оттуда в армию, живы и невредимы. Вот было радости в доме Юмжира! Но после этого минул уже месяц, а от Цаганху не получили ни одного письма. И вот кто-то сообщил, что Цаганху тяжело ранен и находится в госпитале. Юмжир съездил в сомонный центр, но ничего толком не узнал. Тогда он поспешил к Цэрэндулам, но и той ничего не было известно.
Весть о ранении Цаганху ошеломила молодую женщину. А что, если случится самое худшее... Нет, не страх за себя мучил ее, и не за ребенка — его она вырастит и одна. Больше всего на свете она боялась потерять любовь. Прижав к груди сына, она часами думала о своем любимом. Случалось, что по нескольку дней она не выходила из юрты. Мать и сестра пытались ее успокоить, но все было напрасно.
Однажды зять Цэрэндулам где-то услышал, что на побывку приехал Жамбал — один из тех, с кем служил Цаганху. Узнав об этом, Цэрэндулам спешно оседлала коня. Стояла поздняя осень, день был пасмурный, шел мокрый снег. В поисках места для посадки кружили в небе лебеди, и крики их, похожие на людские стоны, разносились далеко вокруг.
Возле юрты Жамбала Цэрэндулам поискала глазами у коновязи лошадь Юмжира. Не найдя ее, она с опаской вошла в юрту. Там было много людей — каждый хотел послушать, что расскажет человек, побывавший на войне. Сам Жамбал сидел на ярком пестром ковре, нарядный — в синем шелковом дэле, с орденами и медалями на груди, в новеньких хромовых сапогах. Цэрэндулам поздоровалась со всеми и уселась возле печки среди девушек. От ее внимания не укрылось, что ее появление вызвало заминку в разговоре. Жамбал сделал большой глоток из чашки, и это словно придало ему решимости:
— Как поживает тетушка Пагма? А твой сын, верно, совсем большой стал? О его рождении мы там узнали еще весной.
— А как Цаганху? — спросила Цэрэндулам, с ужасом отметив про себя, что руки у жены Жамбала, протягивающие ей пиалу с чаем, дрожат.
Жамбал опять взял со столика чашку и сделал еще один большой глоток.
— Накануне окончания войны Цаганху был ранен... его отправили в госпиталь... Врачи говорят — выживет... — с запинкой сказал он.
Цэрэндулам так и замерла, не донеся до губ пиалу с чаем.
— Я хорошо помню то утро, — продолжал Жамбал, — когда Цаганху сообщил нам, что у него родился сын. Помню, как он и все мы вместе с ним радовались. Все вместе мы выбирали имя вашему сыну. Мы назвали его Борху. И ваша радость была нашей радостью. Но что поделаешь, война есть война. Не все возвращаются с нее. Мужайся, Цэрэндулам. Твое горе есть и наше горе. Мы во всем будем помогать тебе.
Все женщины в юрте заплакали. Цэрэндулам молча поднялась, поставила чашку и вышла из юрты. Она машинально отвязала коня и, только когда аил остался далеко позади, дала волю своему горю. Ее горький плач слился со звуком стонущих птиц. Он несся над покрытыми желтыми осенними цветами горами, над степью. «Цаганху, Цаганху!» — кричало ее сердце, все ее существо.
Если у дерева, выдернутого из земли жестокой бурей, остается в земле хотя бы один-единственный корень, хотя бы одна живая веточка, можно быть уверенным, что наступит день, когда это дерево снова оживет. Так и человек. Проходит время, и даже самая глубокая рана заживает. Но чтобы рана зарубцевалась и зажила, человеку тоже необходим хотя бы один корень, связывающий его с жизнью. У Цэрэндулам оставался сын. Безгранично горе матери осиротевшего ребенка, но для нее еще не все потеряно. Сын приносил Цэрэндулам радость, он стал для нее тем звеном, которое прочно связывало ее с жизнью. Сияющей дневной звездой в солнечном небе пронеслась ее любовь, и, как ни тяжело было свыкнуться с мыслью, что Цаганху больше нет на свете, Цэрэндулам постепенно приходила в себя — надо было думать о сыне, заботиться о доме, о себе.
Месяца через три Цэрэндулам ожила. Конечно, она больше не шутила и не смеялась, как бывало прежде, но краски лица ожили, страдание в глазах смягчилось, походке вернулась былая бодрость.
Глядя на нее, мать и сестра радовались. Казалось, нельзя пережить такое горе! А она ничего, оправилась, ходит чистенькая и аккуратная, как в юности, и, если бы не перемена в характере, ее, пожалуй, не отличить бы от прежней, веселой Цэрэндулам. Вероятно, она убедила себя, что не создана для счастья, а раз так, надо было взять себя в руки. Может быть, сознание этого тоже помогло молодой женщине вернуться к жизни.
...Зима стояла теплая, но снегу нападало много, и животным трудно приходилось добывать подножный корм. Кто-то за выделку шкур дал Цэрэндулам стог сена. Однажды она нагружала этим сеном телегу, устала и присела немного отдохнуть. Тут появился Данзан. И как он ее только нашел! Он проворно соскочил на землю.
— А я к вам заезжал. Мне сказали — за сеном уехала. Дай, думаю, помогу.
Он схватил вилы, подобрал полы дэла, чтобы не мешали, и, подцепив охапку сена, кинул ее на телегу. Но то ли черт ему подножку подставил, то ли сил у Данзана было куда меньше, чем ему хотелось бы, только сена на вилах оказалось совсем немного. Цэрэндулам расхохоталась.
— Несерьезная ты, Цэрэндулам, — укорил ее Данзан. — Я хотел тебе помощь оказать. Знаю, человек такое горе перенес, а ты зубы скалишь. Разве ты не хочешь, чтобы твой бедный Данзан разделил твое горе?
Цэрэндулам прикусила язык, ей стало неловко. Только почему он сказал «твой бедный Данзан»? А тот продолжал:
— Что бы ни случилось, жить-то надо. И нечего себя мучить. Ты у нас грамотейка, единственная на всю округу среди женщин. Я тоже азбуке обучен, расписываться умею, печати ставить. И думаю, хорошо было бы нам жить с тобой вместе. Перебрались бы в сомонный центр, там меня ставят директором кооперативной лавки. Хорошая, скажу я тебе, должность. — Данзан бросил вилы и уселся рядом с молодой женщиной.
Его предложение глубоко оскорбило ее.
— Что же ты молчишь, Цэрэндулам? Скажи что-нибудь!
— Да ничего не скажу! Нечего говорить-то!
— Все еще своего Цаганху вспоминаешь или как?
— Вспоминаю.
— Вот незадача-то! — сокрушенно сказал Данзан. — Послушай, Цэрэндулам, — вдруг оживился он, — мы с тобой люди взрослые, кругом ни души...
Задыхаясь, он сжал ее в своих объятиях. Цэрэндулам вскочила на ноги.
— Убирайся вон! Негодяй! — закричала она, закрывая лицо руками.
— Смотри, Цэрэндулам, я обид не прощаю. Погоди, придет время, я отомщу тебе!
Стиснув зубы, он ускакал.
Через несколько дней Данзан привел в исполнение свою угрозу. Он приехал к Цэрэндулам и заявил:
— Твоя очередь служить истопником на сомонной уртонной станции[75]. Я много раз тебя прикрывал, больше такой возможности нет. И ребенок у тебя подрос, твои домашние за ним присмотрят.
Это был приказ.
Нет, она ни за что не будет ему кланяться, решила Цэрэндулам и, оставив мать и сына на попечение сестры и зятя, уехала в сомонный центр на работу.
Сомонная уртонная станция состояла из старенького деревянного домика, большой юрты, где останавливались приезжие, навеса для дров да двора с разбитыми воротами. В доме было две комнаты. В одной из них находилась контора начальника станции Намжил-гуая, в другой жили два посыльных, совсем еще подростки. Изба эта много лет топилась по-черному, и поэтому стены в комнатах были черные. На узких окошках лежала грязь в палец толщиной. Цэрэндулам много дней потратила на то, чтобы хоть немного привести в порядок дом. Подмазала глиной и побелила печку. Оклеила стены газетами. Вымыла окна и пол горячей водой. В доме сразу стало светлее. Словно туда внезапно заглянуло солнце. Потом она раздобыла узкие койки, предназначавшиеся прежде для школьного интерната. Принесла со склада сукно, отстирала его и сделала покрывала. Постепенно ее стараниями в доме появились колченогий стол и стулья, умывальник, посуда. Словом, станция приобрела обжитой вид бедного, но чистенького аила.
От постояльцев не было отбоя. Они появлялись на станции в любое время суток. Иногда за ночь приходилось подниматься по нескольку раз. У Цэрэндулам минуты свободной не было: она пилила и колола дрова, носила воду, чистила и убирала в доме и юрте, готовила еду, мыла посуду. Тысячи обязанностей занимали все ее время. Иногда ей некогда было как следует косы заплести.
Подростки-посыльные скоро привязались к Цэрэндулам и полюбили, как старшую сестру. И хотя это были всего-навсего мальчишки, но на их помощь она смело могла рассчитывать. Начальник станции Намжил тоже был неплохим человеком, но не без изъяна — любил приложиться к чарке. Поэтому на станции он появлялся редко — пощелкает в своей комнате на счетах, сделает записи в книгах, и был таков.
Проезжий люд попадался разный — разговорчивые и замкнутые, простые в обращении и высокомерные — словом, Цэрэндулам насмотрелась всего. Невольно думалось — как беспокойна государственная служба, как вообще беспокойна вся жизнь. По ночам под свист и завывание пурги она вспоминала сына, и сон отлетал прочь. Иногда воспоминания казались ей сном. О будущем она тоже думала, но решить что-нибудь определенное не могла. Порой ей казалось, что лучше всего покинуть места, где она пережила большое горе, и, когда кончится срок ее службы на станции, уехать в аймачный центр.
Жизнь словно поманила ее сперва всеми своими красотами, а потом так жестоко обманула. И Цэрэндулам казалось бессмысленным оставаться на старом месте. Но, строя самые разные планы насчет будущего, она то и дело возвращалась мыслями к сыну. Если взять его с собой в город, что она будет делать там с ним одна? Оставить дома? Невозможно. Нельзя же бросить ребенка на старую мать, та и сама едва ходит. От проезжих она наслышалась, какие возможности открываются в городе для человека, умеющего дубить кожи. Говорили, что можно легко найти работу на промкомбинате или в артели. Кроме того, можно выучиться печатать на машинке или стать санитаркой в больнице.
Правда, попадались и такие, кто считал, что в городе девушки только сбиваются с правильного пути.
Так тянулись дни, пока не пришло из дома известие, чрезвычайно встревожившее Цэрэндулам. Семья Юмжира повадилась забирать к себе Борху. А как-то раз Юмжир заявил:
— Пусть привыкает, а когда совсем привыкнет, навсегда у нас и останется.
О такой опасности Цэрэндулам и прежде предостерегали знакомые женщины. После гибели сына старики признали внука и раззвонили на всю округу, что в бедном аиле своей матери мальчик не получит никакого воспитания. Поэтому, мол, ребенок должен расти в семье отца. А мать внука — женщина совсем молодая — снова выйдет замуж и нарожает еще кучу детей. Вспоминая об этих разговорах, Цэрэндулам не находила себе места. Теперь же, после письма из дому, ничего не оставалось, как поехать домой и на месте самой во всем разобраться. Приняв такое решение, она упросила начальника станции дать ей трехдневный отпуск.
Дома она застала всех в большой тревоге — вот уже несколько дней, как Юмжир забрал к себе Борху и, похоже, не думает привозить его назад. Последний раз старик явился с подарками — Пагме преподнес материю на платье, зятю и его детям — годовалого теленка. Очевидно, Юмжир решил совсем мальчика забрать. Сказал: «Пусть дитя у нас побудет, может, сердце отойдет после гибели сына». Еще говорил, что, мол, бедную мать мальчика они тоже не оставят и что все накопленное годами добро завещают внуку.
В тот же день, не теряя времени, Цэрэндулам отправилась к Юмжиру за сыном. Весь неблизкий путь она размышляла над тем, что скажет. На зимнике отца Цаганху она была очень давно — лет пять назад. Тогда она не рассмотрела его как следует. Теперь увидела: три коровника, с двух сторон каждого из них было наметано много сена; специальный двор, где животным задавали корм. В просторном хашане[76], поблескивая гладкой шерстью, огромные волы подбирали остатки сена. Из их крупных ноздрей поднимался пар. Под бревенчатым навесом стояла большая белая юрта. Своего сына Цэрэндулам застала играющим в северной части юрты. Чистенько одетый, он сидел в окружении множества игрушек. Но эта картина вовсе не привела ее в умиление. Она поздоровалась с хозяевами, взяла сына на руки, расцеловала его. Мальчик сразу узнал мать — принялся ручонками гладить ей щеки, таращил глазенки. Дулам-авгай закатила целый пир, словно для самого дорогого гостя. Однако Юмжир как уселся на кровать, укрывшись рваным дэлом из выдры, так и сидел, словно изваяние. Стиснув кулаками дэл и поглядывая на кончик своей бороды, он читал про себя молитву. Иногда белки его глаз сверкали — это Юмжир бросал взгляд на бурханов, перед которыми горела лампада и были поставлены жертвоприношения. Хозяйка расспрашивала гостью — тяжело ли ей работать на станции, что нового в сомонном центре, какие люди проезжают через станцию, какие товары в кооперативной лавке. Наконец она сказала:
— А твой малыш прижился у нас. Цаганху в детстве был таким же бутузом. Борху к нам очень привязался. Дети в таком возрасте легко привыкают.
У Цэрэндулам словно все оборвалось внутри.
— Я не могу остаться без сына. Днем и ночью только о нем и думаю. Вот взяла отпуск, чтобы его повидать, — грустно сказала она.
— Твоя правда. Но ведь ты сама еще ребенок, и то, что кажется тебе необходимым сегодня, завтра совсем забудется. Через несколько лет снова обзаведешься ребятишками, и будет их у тебя так много, что о Борху и думать забудешь. — С этими словами Дулам громко засмеялась.
— Пока Борху не вырастет, я замуж не пойду, — решительно сказала Цэрэндулам.
— Одна жить хочешь? Ну, это у тебя не получится. Лучше подумай о своем будущем.
Тут в разговор вступил молчавший до того времени Юмжир. Откашлявшись, он сказал:
— Мы решили сделать из внука — родного сына нашего единственного сына — человека. Видно, не судьба вам с Цаганху было зажить своим очагом на этом свете. Что теперь говорить! Ты молодая. Ты еще найдешь себе хорошего человека и будешь счастлива. Мы с женой уже старимся, как говорят, уже начали спуск со своего холма. Уже миновали перевал. Но думаем, успеем поставить на ноги этого мальчика...
И тут он начал читать молитвы, словно лама[77], вымаливающий спасенье. Цэрэндулам все стало ясно — так просто они ей сына не отдадут.
— Ладно, — сказала она. — На два денька возьму с собой сына, пусть напоследок поспит у меня на руках.
Волей-неволей пришлось старикам согласиться. Дулам раскрыла сундук и достала оттуда отрез китайского шелка синего цвета с драконами. Цэрэндулам отказывалась от подарка. Но ей его все-таки вручили.
По пути из Ундурхана до Улан-Батора почтовая машина, на которой ехала Цэрэндулам с сыном, простояла двое суток — из-за поломки. Но наконец все было налажено, и на третий день после обеда вдали замаячила гора Богдо-Ула[78]. Значит, скоро будем на месте, обрадовались пассажиры. Гора, о которой Цэрэндулам слышала и раньше, действительно оказалась величественной. Склоны ее утопали в синих и зеленых весенних красках, пронизанных солнечными лучами. Ближе к вершине там и сям белели островки нерастаявшего снега. Впервые молодая женщина увидела и поезд, бегущий у подножия Богдо-Улы — длинную цепочку вагонов с паровозом впереди. Вообще ее интересовало все. Она ведь впервые отправилась в такую дальнюю поездку! За время пути они проезжали столько интересных мест, встречались со многими людьми — для нее это было равно открытию другого мира. Ее удивляло, как велик этот мир — как бескрайни гобийские степи с их миражами, как просторны долины Керулена. Чем ближе к столице, тем больше дорог уходило в степь. Иногда они пролегали по самым крутым горным склонам. А по дорогам сновали машины, словно соревнуясь в скорости. Степенно вышагивали верблюжьи караваны, и странно было вдруг видеть в этом потоке одинокого всадника. Иногда Цэрэндулам казалось, что она попала в сказочную страну. Но чаще окружающее пугало ее, и тогда молодая женщина ощущала себя всего лишь маленькой песчинкой в безбрежном океане жизни.
Цэрэндулам бежала с сыном из родных краев. Она думала только об одном: сохранить при себе сына. Бояться ей нечего, размышляла она, ведь едут они с сыном не куда-нибудь в чужую страну, а в монгольский же город. В конце концов пора начать самостоятельную жизнь! Она будет стоять насмерть, но сына, эту живую память о своей первой любви, не отдаст никому. Она сама избрала свой путь, и никакие силы не заставят ее свернуть с него.
Когда она сообщила близким о своем намерении, они отнеслись к ней с пониманием. Мать приняла известие об отъезде дочери сравнительно спокойно. Старая женщина сказала, что навестит ее в городе и будет молиться за нее в Гандане. Цэрэндулам обещала года через два забрать мать к себе в город.
С помощью Намжила, начальника уртонной станции, она выправила все необходимые бумаги. Ранней весной пуститься в дальнюю дорогу с маленьким ребенком на руках было рискованным предприятием. Тем более что до аймачного центра предстояло добираться на попутной подводе целых десять дней. В аймачном центре они пересели на почтовую машину. Цэрэндулам знала по рассказам, как выглядит город, но сама увидела его впервые. За тот один день, что она пробыла в Ундурхане, она побывала в кооперативной лавке и на рынке и убедилась, как легко уплывают тугрики[79]. Но она не устояла перед соблазном и купила сыну костюмчик, а себе новенькие кожаные гутулы — нельзя же явиться в столицу оборванкой. О таких шевровых гутулах на белой подметке она мечтала с детства. Прогуливаясь в обновке по аймачным улицам, она то и дело поглядывала на свои ноги, опасаясь, как бы люди не догадались, что женщина впервые надела кожаные сапожки.
Прежде Цэрэндулам всегда думала о себе как о человеке, не способном перебраться через перевал, если он чуть выше конского седла. А тут она вдруг расхрабрилась. Зашла в китайскую харчевню и заказала столько крупных — с кулак — пельменей, что ей стало неловко перед другими посетителями.
Ее попутчики оказались людьми доброжелательными. Несколько стариков ехали лечиться. Несколько демобилизованных солдат возвращались домой. Две молоденькие девушки решили навестить родственников в городе, и все они проявляли трогательную заботу о молодой матери — уступили ей самое удобное место, помогали садиться в машину и выходить. Одни нянчили ребенка, другие приносили ему на остановках молоко и простоквашу. А когда в пути случалась вынужденная задержка, собирали аргал[80] и жгли костры, чтобы ребенок не мерз, предлагали теплые вещи, чтобы укрыть малыша. Особенно заботливым попутчиком оказался один демобилизованный парень — он возвращался в город из западного аймака, где гостил у родных. Его сперва даже приняли за мужа Цэрэндулам. Поверх старенькой гимнастерки и галифе он носил темный плащ. На голове у него была офицерская фуражка. Знакомство началось с того, что он уступил ей в Ундурхане свое место — самое удобное в кузове, у кабины. А через два дня они так подружились, словно были знакомы всю жизнь. Люди не удивлялись, что парня, столько лет бывшего в армии, тянуло к молодой интересной женщине. Цэрэндулам сперва смущалась, но быстро освоилась. Так бывает в дороге.
Звали парня Жамсаран. Был он уроженцем Убурхангайского аймака, с берегов реки Орхон. Он рассказал ей, что у него есть родители, братья и сестры. Воевал на Халхин-Голе, а в конце войны его перевели в тыл. В столице у него жила замужняя сестра, у которой он и собирался провести несколько дней. В свою очередь, она откровенно рассказала, что отец ее сына погиб — умер от тяжелого ранения.
Рассказывая о своей жизни, она отнюдь не стремилась разжалобить своего попутчика. Просто ей хотелось облегчить душу.
Когда машина обогнула восточный склон Богдо-Улы, пассажиры оживились:
— Улан-Батор, впереди Улан-Батор!
У Цэрэндулам больно сжалось сердце — что-то ждет ее в этом большом незнакомом городе?
Как часто она мечтала о поездке в столицу! И вот теперь, когда мечта ее исполнилась, молодую женщину охватила растерянность. В самые трудные минуты жизни она не расставалась с мыслью, что когда-нибудь побывает в столице. Почему же так сильно бьется теперь ее сердце?
Вдоль берегов реки Толы выстроились высокие каменные дома. Стоял шум и грохот от непрерывно движущегося потока машин. Жамсаран, которому до призыва в армию довелось уже однажды побывать здесь, охотно давал пояснения своей попутчице. Квартал с глинобитными домами, смахивающий на гудящее пчелиное гнездо, называется Найма — китайские торговые ряды. А вот те кирпичные красные дома со сверкающими на солнце окнами — Красные казармы. Там живут солдаты. К западу от казарм находится центр города. А на самом берегу Толы раскинулся промкомбинат. Это его высокие черные трубы дымят в небе.
— Цэрэндулам, а ты знаешь, где живут твои земляки? — озабоченно спросил вдруг Жамсаран.
— Откуда мне знать? Слышала только, что они живут в четвертом районе, — голосом человека, застигнутого врасплох, ответила она.
— В четвертом районе живет несколько тысяч семей. Не думаю, что тебе будет легко найти твоих знакомых. Давай-ка прежде отправимся к моей сестре.
— Хорошо, — обрадовалась Цэрэндулам и от мысли, что могут подумать о ней ее добрые попутчики, залилась краской.
Сестра встретила Жамсарана приветливо. Но она не могла скрыть удивления, увидев у него на руках маленького Борху, а рядом Цэрэндулам. Когда же ей объяснили, в чем дело, эта хорошо одетая, белолицая высокая горожанка смеялась до колик.
— Ну ладно, ладно, — говорила она, — а то я, братец, никак в толк не могла взять, когда же ты успел обзавестись женой, да еще и ребенком...
Цэрэндулам сначала стеснялась этой молодой женщины. Стеснялась сидеть на красивом ковре и все высматривала местечко попроще. Однако очень скоро обе женщины подружились — у сестры Жамсарана оказался веселый и добрый нрав.
— Как же вы отыщете своих земляков, бедняжка? Хорошо, что в дороге вы познакомились с моим братом, не то ночевать бы вам на улице. Завтра мы наведем справки. А если не отыщутся ваши знакомые, будете жить у нас — места хватит.
Решительная сестра у Жамсарана. Она быстро умыла Борху и, не думая о том, понравится ли это матери, расцеловала его. Цэрэндулам она предложила переобуться, и, когда та надела ее легкие тапочки, хозяйка, сравнив стройные ноги гостьи со своими, сказала с сожалением :
— В детстве мне пришлось верхом на лошади скот пасти. Красивые ноги — украшение любой женщины. Для мужчины это совсем не важно. Вот зачем, скажем, моему Ендону прямые ноги? Правда, Жамсаран?
Тот смущенно улыбался. «Ендон — это, вероятно, ее муж», — подумала Цэрэндулам. А женщина продолжала хлопотать по хозяйству. Сбегала куда-то за молоком для мальчика. Снова убежала и вернулась с бутылкой вина, принесла хорошего мяса, которое в худоне[81] в ту пору — большая редкость, а также конфет и других сладостей. Вскоре стол был накрыт.
— Не стесняйся, сестренка, — уговаривала она Цэрэндулам, — ешь как следует.
На какой-то миг Цэрэндулам показалось, что она приехала к мужу в город и ее так приветливо встречает его сестра.
— Отважная ты, — продолжала сестра Жамсарана. — Я вот без Ендона шагу ступить не могу, хотя и старше тебя.
Цэрэндулам почувствовала, что здесь все говорится и делается от чистого сердца. В какую замечательную семью она попала! Так тепло принимают совсем чужого, даже незнакомого человека!
— В городе нужны деньги. Если у тебя их нет, сестренка, мы тебе дадим, а когда заработаешь — отдашь.
Нет, эта женщина вовсе не была похожа на тех «коварных и льстивых» горожанок, о которых любили иногда посудачить у них в худоне. Хорошо было сидеть за столом втроем, есть горячие бозы[82] и пить вино. Пока женщины накрывали стол, Жамсаран успел сходить в парикмахерскую постричься и побриться. Переодетый в светлые брюки и рубашку, он оказался еще симпатичнее. Борху уютно устроился у него на коленях.
— Славный парнишка, хотел бы я иметь такого сына, — сказал Жамсаран. — Из всех моих сестер Ханджав — самая бойкая. Правда, любит болтать, это у нее с детства. Но человек она душевный. И муж ее — тоже. Ты вполне можешь пожить у них, — добавил он, когда сестра зачем-то вышла из комнаты.
Наступил вечер, и вернулся с работы хозяин. Жена взяла у него пальто, усадила за стол.
— Мой муж — корреспондент газеты «Унэн», — представила его Ханджав. — Три года назад он поехал в худон, и вот результат — привез жену.
В эту первую ночь на новом месте Цэрэндулам почти не спала. Постель была мягкая, простыни белые, сын тихо посапывал рядом, а она все думала о своих новых знакомых, принявших ее, как родную, в свою семью. Жамсаран собирается съездить к родителям, а потом вернется и поступит здесь на работу. Интересно, к чему может привести знакомство с ним? Как люди находят свое счастье? Очевидно, самыми разными путями.
Ночь была лунная, светлая. Изредка мимо окон по улице проезжали машины. Время от времени доносился приглушенный собачий лай. Он напоминал Цэрэндулам худон. «Интересно, как там моя бедная матушка?» — тяжело вздыхала она.
На другой день Ендон прислал с работы машину. Все уселись в большой автомобиль и отправились по городу. С любопытством осматривала Цэрэндулам красивые здания, широкие улицы и площади. Был будничный день, а толпа горожан казалась ей веселой и нарядной, как в большой праздник. Особенно привлекали ее внимание женщины. Почти все они ходили в шелковых чулках, с открытыми коленями. И ездили на велосипедах. У некоторых модниц были шляпки, которые просто чудом держались на самой макушке. Цэрэндулам поймала себя на мысли, что пройдет время, и она станет похожей на городскую жительницу. Ведь и Ханджав три года назад была сельской девушкой, думала она, а теперь на ней шелковый дэл и шляпка с белым перышком. Раз Ханджав смогла стать горожанкой, Цэрэндулам тоже сможет.
В четвертом районе они долго ходили по улицам и переулкам. Напрасно! Найти земляков оказалось немыслимым делом. Цэрэндулам только отвлекала людей своими расспросами. Заметив это, Ханджав решительно заявила:
— Хватит! Твои земляки тебе не родственники. Как говорится, хорошие знакомые лучше плохих родственников. Поехали. — И попросила водителя высадить их возле высокого здания универмага. Это был самый большой улан-баторский универмаг. По его широким лестницам двигались толпы народа.
И какие только запахи там не витали! Ханджав взяла Цэрэндулам под руку, а Жамсаран взял на руки Борху, и они принялись обходить прилавки. Здесь было все: от разноцветных шелков и дамских шпилек до изысканных женских украшений и красивой одежды. Многое нравилось Цэрэндулам, но, боясь впасть в искушение, она ничем особенно не интересовалась. Ханджав правильно угадала причину такой сдержанности и купила ей шелковые чулки и белье, а Борху — игрушки.
— Деньги у меня есть, — отказывалась Цэрэндулам, — но мне ничего не надо.
— А ты, сестренка, не гордись. Получишь зарплату, купишь мне конфет, вот и все дела, — засмеялась Ханджав.
Потом они пошли в китайские ряды. Улочки в этом квартале были узкие, а дома из глины — точь-в-точь как ласточкины гнезда. В них сидели ремесленники — портные, фотографы, сапожники, ювелиры. В китайских лавках было много товаров. Дух захватывало от запаха жареных пампушек, чеснока, лука, соевого соуса, уксуса. Ханджав замедлила шаг у сапожной мастерской, и молодой мастер тут же согласился сшить летние туфли на каблуках любого фасона «для этой девушки Цэрэндулам». Потом они зашли в закусочную и вернулись домой под вечер.
Уложив Борху спать, Ханджав повела Цэрэндулам в баню.
...Цэрэндулам лежала на земле и слушала, как шумит ручей Зайсан. Ночью прошел дождь. Дым над городом рассеялся, и небо было чистым и гладким, как атлас. Цэрэндулам смотрела в небо и думала, что есть на земле другие страны и иная жизнь. По-разному живут люди. Да и на свою жизнь она жаловаться не могла. Правда, пока ее наладишь, через сколько испытаний надо иной раз пройти! Цэрэндулам теперь уже работает. Стала кожевницей. Народная власть дала ей квартиру. Словом, все мечты ее словно по волшебству сбываются.
Давно ли работала истопницей на уртонной станции? Давно ли она приехала с сыном в город?
А теперь все было хорошо. Единственное, что ее беспокоило, — отношения с Жамсараном. Его сестре очень хотелось, чтобы Цэрэндулам вышла за него замуж. Жамсаран был неплохим человеком. Правда, она не испытывала к нему горячей, всепоглощающей любви, как это было с Цаганху. Но Жамсаран был надежным другом, на которого она всегда могла опереться в трудную минуту. И все-таки она медлила с окончательным решением.
...Шумит ручей. Под его шум на свежем воздухе спокойно спит Борху. Изредка доносится пенье жаворонка.
Внезапно Цэрэндулам увидела на небе светлую точку. Это с бескрайнего неба глянула на нее дневная звезда. Впервые Цэрэндулам довелось увидеть звезду среди бела дня. Как же она не заметила ее раньше, вот она как сияет!
— Сынок, проснись, звезда, дневная звезда! — прошептала молодая женщина и, заслонив рукой глаза от солнца, увидела звезду еще отчетливее. — Дневная звезда! — повторила она. — Неужто звезда появилась только для того, чтобы ее увидела Цэрэндулам?
На глаза выступили слезы, и звезда внезапно исчезла. Цэрэндулам вытерла глаза. Но сколько теперь она ни всматривалась в небесную синь, звезда больше не появлялась. Женщина глубоко вздохнула. У каждого человека есть своя звезда. Может, вот эта дневная звезда — ее? «Вот и Цаганху был подобен этой звезде, он так же возник на мгновение в моей жизни и исчез навсегда», — думала она.
И словно от света далекой звезды на душе у нее стало тепло. Дневная звезда вдруг возродила в ней угаснувшие было надежды, стремление любить и быть любимой.
Да, что и говорить, жизнь — штука нелегкая. Но теперь Цэрэндулам знала твердо: любовь, счастье, радость — все это возвращается к ней.