Намсарайн Банзрагч родился в 1925 году в сомоне Алдархан Запханского аймака. Впервые выступил со стихами и рассказами в начале 50-х годов. Позднее, в 1964 году, окончил литературные курсы в Улан-Баторе. Перу писателя принадлежат повести «Простые девушки» (1959), «Отцовский авторитет» (1968), «Праздничная ночь» (1972; русский перевод — 1974), «Двадцать первый год» (русский перевод — 1975), «Семь тополей», ряд киносценариев, многочисленные рассказы. Пять из них — «Долгор» (1961), «Мост» (1967), удостоенный премии газеты «Унэн» на литературном конкурсе, посвященном пятидесятилетию Великого Октября, «Однажды осенним вечером», «Доченька, иди к маме!», «Первый день Цаган Сара» — опубликованы в переводе на русский язык.
С неослабевающим интересом читается самое крупное произведение писателя — роман «Путь» (1967; русский перевод — 1970), повествование о первом в Монголии автоводителе. Его жизненный путь — это годы неутомимого труда, мужественной борьбы и преданной дружбы. Это путь самой Монголии и ее народа, свершившего в 1921 году народную революцию, мужественно защищавшего ее в дни испытаний и упорно созидающего ныне свое настоящее и будущее в нерушимом союзе с советскими людьми.
Не менее труден и столь же прекрасен путь работницы промкомбината Нямжав, героини публикуемой здесь повести «Праздничная ночь». Батрачка из захолустья решительно меняет свою жизнь, упорно учится, увлеченно работает, за что и награждается трудовым орденом. События повести развертываются на фоне крупных исторических свершений — победы Советского Союза в Великой Отечественной войне, разгрома империалистической Японии в 1945 году объединенными силами советских и монгольских войск.
Г. Ярославцев
ПРАЗДНИЧНАЯ НОЧЬ
Последние гости разошлись поздно вечером. Несколько минут назад Нямжав вдруг почувствовала себя нехорошо. Сейчас ей стало лучше, и она спокойно сидела в мягком кресле, наблюдая, как девушки убирают со стола.
— Устали небось, доченьки, — сказала она. — Кому не надоест каждый день возиться с готовкой и уборкой! Бросьте вы все это! Вот немного отдохну и все сама сделаю...
— Мы уже кончаем! Вы не волнуйтесь — отдыхайте, пожалуйста! — ответила проворная, небольшого роста подруга Хандмы — дочери Нямжав. Они вместе учились в школе, а сейчас вместе работают на одной фабрике.
Сквозь открытое настежь окно теплый летний ветерок выдувал из комнаты табачный дым, запахи вина и закусок. Сегодня у Нямжав был большой праздник: за многолетнюю ударную работу ей вручили высокую правительственную награду — орден Трудового Красного Знамени. Он и сейчас сиял у нее на груди.
И вот вечером у нее собрались друзья, товарищи по работе, чтобы поздравить с наградой.
Девушки убрали со стола, перемыли посуду. С улицы донесся сигнал автомобиля. Нямжав поспешно поднялась с кресла, а Хандма бросилась к окну, встала на маленькую скамеечку у подоконника.
— Нет, не он... Эта мимо прошла!
Нямжав, вздохнув, бросила взгляд на стол: там стояли нетронутыми тарелки с едой и бокал вина для главы семьи.
Хандма подошла к Нямжав.
— Мама, мы пошли.
— Куда это вы так поздно?
— Договорились всей бригадой в кино сходить, — улыбнулась Хандма, направляясь к зеркалу.
— Только приходи пораньше, хорошо?
— Наши меня проводят, не беспокойтесь, мама! И ложитесь спать. Скоро, наверное, и отец вернется.
И, поправив прическу, Хандма с подругами ушла. В комнате сразу стало тихо.
Нямжав весь день надеялась, что муж поспеет к празднику. Однако он не приехал — это несколько обидело ее, и она уже всерьез беспокоилась: а вдруг он застрял где-то на перегоне и ему придется ночевать в машине в степи?
Она внимательно прислушивалась к тому, что происходило на улице. А из головы не выходила мысль: если бы муж был сегодня дома, ее праздник получился бы еще лучше.
«Приедет, пусть полюбуется орденом», — решила Нямжав и потому не стала снимать дэл.
Временами с улицы доносились сигналы автомашин. Нямжав подошла к окну. Ярко горели фонари по обе стороны улицы, на домах, переливаясь всеми цветами радуги, сверкали красные, желтые, зеленые и белые огни реклам. По тротуарам плыла яркая, нарядная толпа людей: празднично одетые женщины, мужчины, ребятишки.
Вдруг небо озарилось тысячью разноцветных огней. Стало светло как днем.
«Сегодня день революции... Праздничный салют начался», — подумала Нямжав, любуясь вспышками ракет.
И тут нахлынули воспоминания о ее первом в жизни салюте. Она наблюдала его на площади Сухэ-Батора[83], в многотысячной толпе людей в один из весенних вечеров много лет назад. Это был салют Победы.
...Вечер 9 мая 1945 года был ветреным. Когда Нямжав вместе со своей подругой Норжмой пробиралась сквозь плотные ряды людей, собравшихся на площади, она вдруг услышала знакомый голос:
— Вот и конец войне! Мирная жизнь начинается!.. — Она обернулась и тотчас увидела неподалеку человека с иссиня-черными усами и орденом на груди. Рядом стоял молодой военный.
— Хорошее время наступает, — продолжал он. — Как мы все его ждали!
— Здравствуйте, — поздоровалась она с орденоносцем, — как поживаете?
Сперва тот посмотрел на нее с недоумением, но уже через мгновение крепко обнял девушку, поцеловал в лоб.
Нямжав потупилась от смущения, но Соном и виду не подал, что заметил это.
— Узнал тебя только по голосу — такая ты стала городская красавица! — громко заявил он, к еще большему смущению Нямжав. Она вся залилась краской.
— Я вижу, ты земляков повстречала, — шепнула Норжма. — Побудь с ними, а я пойду.
И она затерялась в толпе.
А Соном, поглаживая усы и по-прежнему улыбаясь, обратился к военному:
— Это наша землячка. Что? Не узнаешь, говоришь? Как же так? Ведь она приемная дочь бывшего богача Ба.
— Вот оно что! — улыбнулся военный. — Помнится, когда я уходил в армию, она была еще совсем маленькой.
— Дочка, ты, кажется, теперь на комбинате работаешь?
— Да, — скромно ответила Нямжав.
— Вот что делает свободный труд с человеком, — красавицей стала! А была батрачкой! Как тут не радоваться!
«Много лишнего говорит!» — подумала про себя Нямжав, но она ничем не обнаружила своего недовольства. Ведь Нямжав очень многим была обязана этому человеку.
— Вы давно приехали? Что нового в наших краях? — спросила Нямжав.
— Приехал вчера. На сессию. Ну и, конечно, повидаться вот с этим молодым человеком в форме. Знакомься — это мой сын Дондов. Он служит здесь, в Улан-Баторе.
Нямжав встретилась с взглядом Дондова и опять засмущалась.
В этот момент раздался залп орудий, в небе повисли гирлянды разноцветных огней.
— Салют Победы, — сказал Дондов.
Гром орудий сливался с голосами многих людей, кричавших «ура». Торжественно звучали фанфары военного оркестра. Соном, не отрывая глаз от россыпей огней высоко над головой, сказал:
— Да, это настоящий праздник — праздник нашей победы. Немало натерпелись мы за годы войны, но победили. Теперь уж нам ничего не страшно. Теперь нам ничто не угрожает...
Нямжав, услышав эти слова, подумала: «И правда, нам многое пришлось пережить. Теперь будет все по-другому! »
Между тем пушки продолжали палить, ракеты рассыпали свои огни. Нямжав время от времени украдкой бросала взгляд на Дондова. Он держал себя просто и естественно, радость так и играла на его лице, и улыбка не сходила с губ, когда он поочередно обращал свой взор то на отца, то на Нямжав. Постепенно от смущения Нямжав не осталось и следа. Прозвучал последний залп, и люди, громко переговариваясь, стали расходиться.
— Соном-гуай, вы когда сможете зайти ко мне? — спросила Нямжав.
— Надо бы зайти. Землякам интересно будет послушать, как ты тут устроилась. С завтрашнего дня я буду на заседаниях, но думаю, что сумею выбрать часок-другой и навестить тебя. Ты где живешь?
Нямжав подробно рассказала, как найти ее дом.
— А ведь уже почти ночь на дворе, дочка, — забеспокоился Соном. — И подруга твоя куда-то исчезла! Послушай, сынок! Я пойду в аил, где остановился. А тебе бы надлежало проводить Нямжав домой, не так ли?
— Конечно, — кивнул головой Дондов.
— Ну, до свидания. Я к тебе обязательно зайду. Хочу посмотреть и комбинат, на котором ты трудишься.
Нямжав стала пробираться сквозь поредевшие, но все еще достаточно плотные ряды людей. Дондов шел следом.
Нямжав чувствовала себя неловко — боялась встретиться с кем-нибудь из знакомых. Дондов видел, как она то и дело озиралась по сторонам, и с улыбкой сказал:
— Вы, наверное, своего мужа ищете?
— А почему бы и нет? — с вызовом ответила Нямжав, но тут же прикусила язык: «Зачем это я так говорю?»
Они выбрались с площади и теперь пошли рядом.
— Странно: мы с вами земляки, живем в одном городе, а ни разу не встретились, — завел разговор Дондов.
— Ничего странного, город большой. Вы давно служите?
— Призван в армию за год до войны. Теперь войне конец, и я думаю, что осенью демобилизуюсь.
— Мне кажется, что я вас и в худоне ни разу не видела!
— А чего тут удивляться! Ваши кочевали от нас довольно далеко. Но, помнится, в год призыва я как-то заехал к Балдан-гуаю; вы тогда были еще совсем маленькой худенькой девочкой.
На это Нямжав ничего не ответила. «Так могло быть», — подумала она, вспоминая, что к ее приемному отцу Балдану постоянно заезжали знакомые и незнакомые люди, оставались на ночь, гуляли, особенно летом и осенью, когда у него чуть ли не каждый день было застолье.
Некоторое время они шли молча. Когда они проходили по деревянному мосту через Дунд-Гол[84], мимо них проехала машина. Раздалась сирена.
— Наши, комбинатские, едут, — сказала Нямжав, — пора и вам возвращаться.
— Нет, отец ведь сказал, чтобы я вас проводил домой, — ответил Дондов и взял Нямжав под руку. У нее екнуло сердце.
После моста начинался участок дороги, где не было ни домов, ни фонарей, ни людей, ни даже собак. Поэтому то, что Дондов сразу, без разрешения взял ее под руку, озадачило Нямжав.
— Пожалуй, мне лучше отсюда просто добежать до дому. На этом пустыре темно, безлюдно. Как вы один пойдете назад?
— Я солдат. А солдату положено ничего не бояться.
Нямжав еще ни разу в жизни не ходила под руку. Она испытывала двоякое чувство: с одной стороны, было тепло и приятно, рождались смутные незнакомые ощущения, а с другой — из головы не выходили бесконечные внушения Норжмы о том, что парням нельзя верить. Они с Норжмой жили в одной юрте уже четыре года, и Нямжав не раз видела, сколько огорчений и страданий принесла подруге ее природная влюбчивость.
Между тем они подошли к воротам, за которыми стояли юрты рабочих комбината.
— Вот я и дома, — сказала Нямжав.
— Что же, в таком случае я вас покидаю, — ответил Дондов, освобождая ее руку.
Но расставаться им не хотелось. Нямжав думала, какие слова сказать парню на прощанье, как поблагодарить за проводы. В то же время она уже начала волноваться: как он один ночью пойдет назад? «Но он же солдат», — сама отвечала себе. Вдруг Дондов крепко обнял ее и поцеловал в щеку. Нямжав резко вырвалась из его объятий. Дондов не сделал попытки вновь обнять девушку.
— Не сердитесь на меня, так получилось... Спокойной ночи, Нямжав.
Он повернулся и пошел к городу. Через несколько шагов он оглянулся и помахал рукой. Нямжав побежала к своей юрте, а когда, задержавшись у входа, попыталась разглядеть Дондова, он уже исчез в темноте.
В юрте ее ждала Норжма. Она вернулась раньше и легла.
— Уж не пришла ли ты в сопровождении того самого парня — твоего земляка, а? — спросила она.
— Не говори ерунды, — зарделась Нямжав и быстро юркнула в постель.
Норжма не стала допытываться и погасила свет — наутро им обеим надо было рано вставать на работу.
Нямжав закрыла глаза. Но сон не шел. В памяти мелькали события минувшего вечера: то возникал образ Сонома, улыбающегося и поглаживающего усы, то чистые, ясные глаза Дондова. Затем вдруг она видела сноп ярких огней в небе... Перед мысленным взором во всем великолепии предстали родные степные просторы. Потом всплыли картины минувших лет: Нямжав перебрала в памяти все четыре года, которые прошли с тех пор, как она покинула степь...
Порывы осеннего суховея пригибали к земле высокие травы. Под жаркими лучами солнца овцы жались друг к другу. К полудню зной усилился. На вершине холма, откуда просматривалась почти вся долина с пасшимся на ее лугах скотом, стояла босая девушка в поношенном тэрлике, с коротким кнутом в руке. Она звонко пела:
Среди всех людей
Самые эксплуатируемые —
Мы, женщины.
Надо жизнь менять,
Надо учиться,
Надо идти в жизни
Другой дорогой.
Это была не кто иная, как Нямжав, приемная дочь самого крупного богатея в округе — Балдана, хозяина тысячи овец. Ей хотелось пить, но в стаде одни стельные овцы и козы, даже подоить некого. А утром в спешке она не успела выпить даже чашку чая. К полудню жажда измучила ее. В долине, увы, ни ручейка, ни ключа. Пришлось пить молоко козы, у которой нет козлят. От этого напитка во рту совсем пересохло. Не помог и взятый в рот камешек: Нямжав отбросила камень и, чтобы как-то отвлечься и скоротать время, запела песню.
Семья у Балдана небольшая: единственная дочь несколько лет тому назад уехала с каким-то даргой в Улан-Батор.
Иногда она приезжает к родителям погостить.
Нямжав в три года осталась без матери, а в семь — без отца. Балдан удочерил ее. С шести лет Нямжав уже пасла ягнят и козлят, с одиннадцати и по сей день — овец и коз. Сейчас ей восемнадцать лет, но, кроме этих вот пастбищ, она ничего не видела. Сомонные власти несколько раз требовали, чтобы Балдан отдал ее в школу, но тот ссылался на обилие скота, нехватку рабочих рук, писал жалобы и заявления в разные инстанции и в конце концов настоял на своем.
Нямжав от рождения была хорошенькой, к шестнадцати годам она стала настоящей красавицей. Местные парни, все как один, были влюблены в нее.
Но Балдан вовсе не собирался отдавать Нямжав замуж за кого попало. Ему нужен был зять-работник, пусть из бедняков, но чтобы он ценил свалившееся ему на голову богатство и чтобы у него было поменьше родственников...
После долгих наблюдений за ухажерами его выбор пал на Дорлига по прозвищу «Творожный Нос». Нямжав точно не знала, почему его так прозвали. Возможно, потому, что у него был бугристый, красный нос. Помнится, прошлым летом, когда Дорлиг приехал к ним принимать жеребенка, кто-то из соседских парней, повздорив с ним, стал кричать, что так даст Дорлигу по его творожному носу, что тот рассыплется и на его месте останется дыра.
Дорлигу было около тридцати лет, но он все еще ходил холостым. Во всей округе слыл он прекрасным и непревзойденным арканщиком. Дорлиг объезживал самых диких, самых свирепых лошадей. Нямжав слышала, что у него не было ни кола ни двора, не было и родных.
Прошлым летом как-то у Балдана собралось много народу из ближних и дальних аилов. Во время пиршества Дорлиг похвастался, что может заарканить самого «Рыжего» — необъезженного молодого жеребца из косяка, принадлежавшего Балдану. Спины Рыжего еще не касался никто. Только ветер. Узды он не знал и слыл самым вольным, самым диким конем во всей округе.
Никому даже в голову не приходило поймать и взнуздать его. Дорлиг пошел на риск, чтобы добиться расположения Нямжав. Балдан не препятствовал: ему тоже хотелось посмотреть Дорлига в деле. Парни, подогретые архи[85] и кумысом, повскакали на коней, быстро собрали табун Балдана и пригнали его на лужайку перед юртами. Когда Дорлиг сел на свою неказистую гнедую кобылу — даже иноходца ни у кого не попросил, гордец! — и взял из рук мальчика-табунщика укрюк[86], раздались смешки.
Между тем Дорлиг спокойно подъехал к сбившемуся в кучу табуну, в середине которого стоял Рыжий, и вскинул укрюк... Рыжий рванулся с места и, рассекая табун, стрелой помчался в степь. Дорлиг, яростно нахлестывая кобылицу, следовал за ним. Кто бы мог подумать, что гнедая такая резвая лошадка. Она быстро догнала Рыжего и теперь шла с ним бок о бок. Люди помчались вслед, кричали Дорлигу, чтобы он кидал аркан, что, мол, сейчас самое время... Однако Дорлиг не спешил. Его лошадка словно прилипла к Рыжему, не отпускала его ни на шаг. Наконец Дорлиг бросил укрюк и ловко поймал Рыжего в петлю. Резко потянув укрюк на себя, он вздернул жеребца на дыбы. Гнедая присела, закружилась на месте. Дорлиг то крепко натягивал аркан, то несколько отпускал его. Рыжий вставал на дыбы, приседал, брыкался. Но все было напрасно. К нему уже спешили пятеро молодцов с уздечкой. Одни схватили коня за уши, другие — за гриву и после долгой возни сумели взнуздать коня. Дорлиг спустился со своей гнедой, осторожно освободил петлю и, вытащив из-за голенища длинную белую трубку, раскурил ее. Все наперебой расхваливали его мастерство, некоторые просили продать гнедую кобылу. Рыжего между тем крепко держали под уздцы.
Раздувая ноздри, он тяжело дышал, пот градом катился у него со лба.
Дорлиг докурил трубку, снял с гнедой седло и пошел к Рыжему.
— Будь осторожен! Рыжий коварен и дик! — предупредил его Балдан.
Дорлиг молча оседлал Рыжего и вскочил в седло. Парни, державшие Рыжего под уздцы, разбежались. Несколько мгновений Рыжий стоял не шелохнувшись. Он словно осмысливал, что произошло. Затем, как бы поняв, что на нем человек, вдруг резко встал на дыбы. Потом взбрыкнул задними ногами и пошел, и пошел прыгать и скакать, стремясь сбросить Дорлига на землю. Но не тут-то было. Дорлиг сидел в седле, как влитый, его ноги крепко прижали бока коня, а кнут несколько раз хорошенько прошелся по его крупу.
Тогда Рыжий вдруг вытянул шею и, словно спущенная с тетивы стрела, помчался вперед. Гости вернулись к столу. Только к вечеру к ним присоединился Дорлиг. Рыжий был укрощен.
В ту же ночь Дорлиг попытался овладеть Нямжав. И хотя после укрощения Рыжего только о нем и говорили повсюду, хотя Балдан всячески старался приблизить его к Нямжав, с той самой ночи он стал ей ненавистен. Даже во сне она вскрикивала от ужаса, когда ей виделся его бугристый красный нос. А наяву она попросту убегала от него, как от дикого волка. Приемные родители и ругали ее, и уговаривали. Но все было напрасно. Тогда они решили отдать Нямжав Дорлигу силой, вопреки ее воле. Они уже стали готовить юрту и все прочее для молодых...
...Сзади фыркнула лошадь. Нямжав обернулась и увидела, как с коня спешился какой-то человек. «Кажется, это не Творожный Нос!» —с облегчением вздохнула Нямжав. Внимательно приглядевшись, она узнала сомонного даргу[87] Сонома.
Ведя коня на поводу, Соном подошел к ней.
— Здравствуй, дочка, как дела? Как овцы пасутся? — приветствовал ее Соном.
— Спасибо! Все хорошо! — ответила Нямжав. Она села на землю, прикрыв ноги подолом тэрлика.
Соном подсел к ней, достал трубку и, набив ее табаком, закурил.
— Такое впечатление, что у вас дома большой праздник? — сказал Соном.
— Вы заезжали к нам?
— Заезжал. Народу полно, почти все пьяные — дым коромыслом.
Соном вновь внимательно посмотрел на Нямжав. На душе у нее стало тревожно. Нямжав сорвала травинку и стала мять стебелек.
— Тебе сколько лет?
— В этом году восемнадцать исполнилось.
Соном задумался, сделал несколько глубоких затяжек...
— Советские братья проливают кровь на войне, а тут некоторые водку пьют и пиры закатывают. Нехорошо как-то, — сказал Соном, вынув изо рта трубку.
«К чему это он говорит?» —забеспокоилась Нямжав и пристально посмотрела ему в глаза. Однако бронзовое широкое лицо дарги ничего не выражало. Нямжав вспомнила собрание аратов своего бага в начале лета, как выступал на нем Соном, его слова о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз. Тогда она сразу и не поняла, как ужасна война. Потом Соном выступал еще и еще раз, говорил, что должны делать араты для скорейшей победы над общим врагом...
«Ведь война еще не кончилась, — подумала Нямжав. — Вот он и волнуется».
— Я давно собирался с тобой встретиться и поговорить, — продолжал Соном. — Да все дела и дела — никак не мог выбраться. А теперь узнал, что ты здесь, на пастбище. Вот и приехал.
Нямжав вскинула на него удивленные глаза: о чем это дарга собирается говорить с ней?
Соном прокашлялся, снова набил трубку.
— Нам в управлении известно, что ты живешь нехорошо, что твоя жизнь складывается неважно. Вместе с твоим родным отцом я боролся за народную власть. Вместе мы сражались с врагами, вместе потом руководили сомоном. Поэтому я в ответе за твою судьбу. Конечно, ты сыта. И крыша у тебя над головой есть. Однако, по существу, ты всего лишь батрачка у Балдана.
Нямжав в свои восемнадцать лет продолжала называть Балдана отцом. Его жену Хорло она звала мамой. Работая от зари до зари, она искренне считала, что трудится для себя, для родины, для своих родителей. Не думала Нямжав, что она всего лишь батрачка в богатом аиле. Батрачка! Это слово, да еще из уст большого начальника, повергло ее в смятение.
— Вы правду говорите, да?
Нямжав отвернулась от Сонома: слезы побежали по ее щекам.
Соном прекрасно понимал состояние девушки.
— Я знаю, до меня тебя еще никто не называл батрачкой. Но, увы, твоя жизнь — это жизнь настоящей батрачки. Твои приемные родители иначе и не смотрят на тебя, как на батрачку. Вспомни, в позапрошлом году зимой, в метель, Балдан оставил тебя с овцами одну в легком дэле, а сам вернулся домой, в тепло. Будь ты ему дорога, как родная дочь, он разве бы так поступил? А потом, кажется, он тебя еще и побил — пара овец, видите ли, потерялась. Это в такую-то пургу! Что это значило, подумай! Ты для них не дочь, а работница, батрачка! Самую тяжелую работу — тебе! Самую трудную — снова тебе! Старуха Хорло ругает тебя, обзывает нищенкой. Разве не так, а?
Можно было подумать, что Соном-дарга был все эти годы рядом с Нямжав, так хорошо он знал всю ее горестную жизнь. Нямжав расплакалась.
— Люди вокруг знают о твоих страданиях. Однако прямо сказать об этом Балдану никто не решается. Правда, последние два года кое-что изменилось в отношении твоих приемных родителей к тебе: Хорло «одаривает» своей старой одежонкой, Балдан с виду заботу проявлять стал... Но этому есть причина...
Нямжав, смахнув слезы, посмотрела на Соном-гуая с удивлением.
— Ты ведь выросла. И они боятся, что в один прекрасный день ты можешь выйти замуж за какого-нибудь человека и уехать с ним. Прощай тогда дармовая батрачка! Это в их планы совсем не входит. Куда лучше, если выдать тебя за кого-нибудь из местных. Про себя они уже давно решили во что бы то ни стало выдать тебя за Дорлига...
Нямжав поняла теперь, почему Балдан в последнее время так старается приблизить ее к Творожному Носу. Слезы снова так и брызнули у нее из глаз.
— И по службе, и по совести я за тебя, за твою судьбу в ответе, — как бы читая мысли девушки, сказал Соном. — Интересы аратов у нас в стране охраняются законом, постановлениями партии и правительства. Так что дело за тобой. Ты теперь совершеннолетняя.
Соном вновь разжег трубку.
— Как же мне быть? — дрожащим голосом спросила Нямжав.
Соном, подумав, ответил:
— В народной Монголии все дороги открыты к знаниям, к счастью... Если не возражаешь, к осени мы пошлем тебя в Улан-Батор. Там есть промышленный комбинат. Большое предприятие. От нас многие едут туда работать. Станешь фабричной работницей, научишься управлять техникой, будешь получать зарплату и заживешь по-новому. Согласна?
— Да, — произнесла Нямжав.
— Ну, раз так, остальное я беру на себя.
Зима сорок первого года выдалась на редкость морозной, метельной. Сотрясая застывшую, обледеневшую землю, прогудела заводская труба.
Нямжав очень не хотелось вылезать из-под теплого одеяла, но она быстро встала и оделась — надо было идти на работу. В юрте было холодно, снаружи завывал ветер. Он рвал веревки, скреплявшие кошму, вздувал покрывало дымника. Нямжав разожгла печь, согрела чайник. Когда она уже пила чай, из-за пестрой занавески, за которой стояла кровать Норжмы, раздался ее сонный голос:
— Это что, семичасовой гудок?
— Да. Вставай — чай уже готов.
— Я сегодня на работу не пойду. Скажи мастеру, что заболела.
Как, и сегодня она не будет работать? — взволновалась Нямжав и рванулась было за занавеску с твердым намерением поднять Норжму, но тут же отпрянула назад. Она увидела у кровати Норжмы, рядом с черными валенками подруги, щегольские, отделанные коричневой кожей фетровые бурки. Нямжав все поняла.
Вчера, когда Нямжав вернулась домой после занятий в школе, Норжма уже спала. Нямжав не стала ее будить: сама очень устала, — уроки начались сразу после смены. Она быстро забралась в свою постель и тотчас уснула, как провалилась куда-то.
А теперь она вспомнила, что Норжма еще вчера после обеда отпросилась с работы, сославшись на головную боль. «Наверное, действительно заболела», — подумала вчера Нямжав. А оказывается, ей надо было привести домой этого, в бурках...
Нямжав пила пустой чай: еды в юрте она не нашла.
Но тут раздвинулась занавеска, и Норжма протянула ей небольшую, аккуратно перевязанную закрытую коробку.
Открыв коробку, Нямжав увидела внутри несколько борцоков[88] и еэвэнов[89].
Осенью, когда она только приехала в столицу, их было полно в любом магазине. Но постепенно они стали все реже и реже появляться на прилавках, а в последнее время их и совсем не стало.
Пока Нямжав пила чай, послышался второй гудок. Значит, уже половина восьмого.
Нямжав вышла из юрты. Было сумрачно, рассвет едва занимался. Свирепый ветер обжигал лицо. От мороза перехватывало дыхание. Чтобы не окоченеть, Нямжав побежала. Только снег скрипел под ногами.
...На комбинат она поступила осенью. Определили ее в шерстомойный цех. Дирекция комбината хорошо приняла молодое поколение из худона. Рабочим предоставили жилье. Дали аванс — по триста тугриков. Нямжав была в восторге — за всю жизнь она не держала в руках столько денег. Редко когда у нее водился тугрик. А тут — сразу триста!
Поселили ее в четырехстенную юрту вместе с Норжмой. Норжма тогда тоже была начинающей работницей. Но она жила в городе уже несколько месяцев и чувствовала себя легко и свободно.
Немного старше Нямжав, она поначалу несколько кичилась своим превосходством над провинциалкой. Но это длилось недолго, ибо по натуре Норжма была отзывчивой и приветливой девушкой.
В первые же месяцы Нямжав стала зарабатывать на комбинате по семьсот — восемьсот тугриков. У нее хватало денег и на еду, и на наряды. Но в последнее время многое изменилось: возникли трудности с продуктами и одеждой, цены подскочили. Оно и понятно — шла война.
...В сумеречном свете зимнего утра к комбинату со всех сторон, группами и поодиночке, спешили рабочие.
Нямжав вспомнила, сколько усилий потребовалось Соному-дарге, чтобы отправить ее сюда, как упорно сопротивлялись приемные родители. А когда выяснилось, что из их заявлений и жалоб ничего не вышло и наступило время отъезда, они даже завалявшегося хадака не подарили ей на дорогу. Тогда-то Нямжав окончательно поняла, что была у них всего лишь батрачкой.
«Не отправь меня Соном-гуай на производство, — подумала Нямжав, — они бы и сейчас мною помыкали: разожги печь, пойди туда, принеси это, отнеси то... А в такую погоду тем более. Лежали бы себе на кроватях, а я топи таган...» И от того, что она теперь самостоятельна, сама себе хозяйка, Нямжав ощутила себя необыкновенно счастливой.
Когда она подошла к проходной, раздался восьмичасовой гудок. За дверью ее сразу же окутало теплом: в проходной жарко топилась железная печь. Нямжав заспешила к зданию шерстомойки. Там было шумно — машина работала на полную мощность, и люди, чтобы услышать друг друга, вынуждены были кричать.
Большая, умная машина накручивала шерсть на свои шестеренки, потом подавала ее на зубчатые гребни, вычесывала и наматывала на толстые барабаны, затем шерсть снова промывалась и шла на сортировку. После этого ее еще раз отмачивали и, наконец, сушили. Круглые сутки, все двадцать четыре часа, ни на секунду не останавливаясь, не переводя дыхания, работала машина.
Работницы шерстомойного цеха привыкли к машине. Хорошо знали ее. Если в машине был избыток сырья — она начинала клокотать, как будто хотела проглотить шерсть залпом и поперхнулась, и, наоборот, когда машине не хватало шерсти, она хлопала, как бы просила добавить корма...
В раздевалке к Нямжав подошел мастер цеха Очир — мужчина лет сорока, с острым взглядом.
— Ну, что там с этой, твоей... нахлебницей? — спросил он недобро.
«Нахлебница — это Норжма, конечно», — решила Нямжав.
— Больна она. Встать с постели не может — лежит, — не выдала подругу Нямжав.
— Тогда надо врача вызвать! — сказал Очир и ушел по своим делам.
У Нямжав отлегло от сердца: мастер, кажется, ничего не заподозрил. И она молодец — сказала так, как попросила подруга. «А вранье ли это, хорошо это или плохо — там видно будет». Нямжав поспешила в цех. Грузчики уже тащили туда мешки с шерстью.
— Это все овечья шерсть, грязная и длинная, — сказал кто-то из них.
— Эй, девчата, пошевеливайтесь! — крикнул другой грузчик. — А то машина остановится!
В одном из углов огромного цеха громоздилась гора шерсти: ее доставляли сюда на тележках в мешках и сваливали в кучу, очень тускло светилась огромная лампа, подвешенная к потолку, порой даже трудно было дышать от поднимавшихся испарений.
Нямжав принялась за очистку шерсти: мусор она бросила в огромный мешок из дерюги. Потом работницы сортировочного цеха должны были разобрать шерсть по сортам, погрузить мешки и отвезти к шерстомойной машине. Девушки работали быстро и сноровисто, однако гора шерсти почти не уменьшалась.
Осенью, когда Нямжав впервые пришла сюда, ее поставили ученицей к Ханде — опытной сортировщице. Через месяц Нямжав научилась отличать хорошую шерсть от брака, сортировать и нумеровать ее. Для нее, привыкшей сызмальства к тяжелой работе, труд на фабрике не был тяжел. Однако в быстроте и сноровке она иногда все еще уступала своим напарницам.
Кроме того, Нямжав старалась сортировать шерсть как можно тщательнее, и на это уходило много времени.
Несколько раз она слышала, как мастер Очир отчитывал работниц, которые то ли в спешке, то ли по небрежности допускали брак в работе: путали сорта или закладывали в машину плохо очищенную шерсть. Нямжав очень боялась, что нечто подобное может случиться и с ней, и потому сортировала шерсть особенно старательно.
Когда она доставила свой первый за этот день мешок к шерстомойной машине, работавший на погрузке уже немолодой мужчина зло бросил:
— Что ты еле ноги волочишь? Другие уже три мешка принесли, а ты еле-еле один...
Этого рабочего звали Дорж. Нямжав считала его злым и скверным человеком. К тому были основания: Дорж всегда придирался к сортировщицам, не упускал случая съехидничать. Рабочие прозвали его «Мешалкой».
Вернувшись на свое место, Нямжав взяла несколько охапок шерсти и принялась ее сортировать. Однако дело двигалось не так быстро, как хотелось: шерсть была очень грязной. В ней попадались комья земли и даже небольшие камушки. Приходилось долго трясти шерсть, отсеивать мусор. Нямжав работала очень усердно, даже взмокла от напряжения, по лицу побежали струйки пота.
Но всякий раз, когда она доставляла шерсть к Мешалке Доржу, тот неизменно обзывал ее лентяйкой. В конце концов Нямжав разозлилась: что для него тщательная очистка и сортировка, ему лишь бы мешки быстрее тащили к машине. Она так и сделала — быстро наполнила мешок и потащила его Доржу. Тот удивленно посмотрел на нее, — уж больно скоро она на этот раз возвратилась, — однако, ничего не сказав, взял мешок и высыпал шерсть в машину, потом вдруг улыбнулся во весь рот и, смахивая пот с раскрасневшегося, лоснящегося лица, сказал:
— А все-таки ты бездельница! Только когда нажмешь на тебя, тогда и работаешь!
У Нямжав екнуло сердце: а вдруг сейчас машина станет из-за того, что она плохо очистила шерсть?
Она пошла к себе, поминутно оборачиваясь, однако назад ее никто не позвал.
В двенадцать часов прогудел гудок на обед. Сортировщицы пошли в душевую смыть грязь с лица и рук. В это время прибежал рассыльный. Он объявил, что всем следует срочно собраться у шерстомойной машины.
Когда подошли сортировщицы, там уже было полно народу, — собрались ремонтники, мастера, наладчики, машинисты, грузчики. Пришел директор фабрики и с ним незнакомый мужчина.
— Товарищи рабочие! — сказал он. — Вы все, конечно, знаете из сообщений Советского информбюро, что героическая Красная Армия разгромила сильную группировку немецко-фашистских войск под Москвой. Развивая наступление, советские солдаты освобождают от врага свою землю. Наш народ, — продолжал директор, — непосредственно участвует в священной борьбе против фашистской Германии, смертельного врага всего человечества. По всей нашей стране идет движение за оказание помощи доблестной Красной Армии. Обо всем этом вам, дорогие товарищи, сейчас подробно расскажет сотрудник горкома партии.
Мужчина, стоявший рядом с директором, сделал шаг вперед.
— Героическая Красная Армия, — начал он, — не только преградила фашистским полчищам путь к Москве, не только остановила врага на подступах к родной столице. Перейдя двенадцатого декабря в наступление, Красная Армия разгромила фашистов и отбросила их от Москвы более чем на четыреста километров.
Эти слова были встречены громкими аплодисментами. Далее оратор говорил о ходе советского наступления, о зверствах и издевательствах немецких фашистов над мирным населением, о долге каждого честного человека сделать все, что в его силах, для разгрома фашизма.
Призыв оратора оказать помощь этому святому делу потонул в бурных рукоплесканиях.
— Ну, а теперь пусть люди скажут, — предложил директор, — чем они готовы оказать помощь фронту. — Достав бумагу и карандаш, он приготовился записывать.
Первым вышел мастер Очир.
— Оказать помощь героической Красной Армии, — торжественно произнес он, — долг каждого из нас. Я хочу внести для победы свою месячную зарплату, а из личного скота, что имеется у родственников в худоне, пять лошадей и пару коров. И еще золотое кольцо. Пусть мой скромный дар поможет сразить фашистов.
Все громко приветствовали Очира. Затем друг за другом брали слово другие рабочие.
После митинга до конца обеденного перерыва оставалось немного времени, и никто в столовую не пошел. Люди достали захваченные из дому на всякий случай свертки с едой и, налив воды из-под крана, приступили к еде. У Нямжав ничего не было. Она пошла было к крану попить воды, но тут ее позвал Дорж. Обернувшись, она увидела, что он пристроился у самой машины. Рядом были люди, и Нямжав постеснялась подойти. Тогда Дорж поднялся и сам подошел к ней.
— На, ешь, — протянул он девушке круглую лепешку.
— Спасибо, я не хочу, — отстранила Нямжав руку Доржа и хотела было идти на свое рабочее место, но тот загородил ей дорогу:
— А ты, оказывается, с характером! Возьми, не привередничай! Я ведь денег за нее не прошу. Предлагаю от чистого сердца — ну, как сестренке, что ли. Кстати, ты мне ее очень напоминаешь!
Нямжав не нашлась что ответить и взяла лепешку. Она оказалась необыкновенно вкусной. «На рынке, — подумала Нямжав, — не меньше десяти тугриков стоит. Странный какой-то этот Дорж, — решила она. — На работе ругается, а здесь на тебе, добрый...»
Между тем обеденный перерыв кончился, и все приступили к работе.
Во вторую смену вышло мало людей, и потому Нямжав и ее товарищей попросили остаться сверхурочно. Нямжав очень устала. Когда она оттащила последний мешок с шерстью, пробил час ночи. Вернувшись в цех, она увидела девушек из третьей смены. Отдав свой мешок сменщице, она быстро переоделась и вышла на улицу. Ветер обдал ее холодом, но вместе с тем как бы вдохнул бодрость в онемевшее от усталости тело.
В небе ярко мерцали звезды. Под ногами спешивших домой рабочих скрипел снег. Нямжав была уже недалеко от дома, когда ее нагнал Дорж.
— Быстро ты ходишь, однако! — Он поравнялся с ней и пошел рядом. — Зверски холодно сегодня. Вообще в этом году здорово похолодало, — продолжал Дорж.
Нямжав не отвечала.
— Правду говорят, что войне сопуствуют стихийные бедствия и житейские невзгоды. Еще в прошлом году мы жили хорошо. Продуктов, товаров — всего было полно. Работали восемь часов в смену, и все. Но вот началась эта проклятая война, и все пошло кувырком. Во всем нехватка. Работы — конца-края нет, почти всегда приходится работать сверхурочно... — распространялся Дорж.
Нямжав по-прежнему молчала.
— Послушай, сестренка, а что, если тебе зайти ко мне, горячего чайку попить, а? Твоя соседка небось особо тебя не ждет, ужин не приготовила?
«И правда, Норжма, наверное, или ушла с этим своим в бурках, или спит. Все равно ужин придется готовить самой. Может, и вправду зайти?»
Она замедлила шаги.
— А вот и мой дом. — Дорж показал на ближайшую юрту.
«Странный человек, но, видимо, гостеприимный...» — подумала Нямжав.
— Неудобно как-то, — сказала она, — темной ночью в незнакомый аил...
Дорж прервал ее:
— Ты почему так скверно обо мне думаешь? Если я отношусь к тебе, как к родной сестре, что в этом плохого? Чего неудобного?
В голосе Доржа звучала обида. Нямжав остановилась. «И правда, он ко мне по-хорошему, а я — неблагодарная».
— Вы не сердитесь, пожалуйста, я с удовольствием попью с вами чаю.
— Ну и молодец! Входи, будь как дома! — сказал Дорж, открыв дверь юрты.
Нямжав вошла внутрь. Дорж включил свет, и Нямжав увидела, что юрта была довольно уютной. По сторонам две кровати, в красном углу[90] два украшенных орнаментом сундука, на одном из них зеркало, а над другим — рамка с фотографиями. В юрте было тепло. Дорж усадил Нямжав на маленькую скамеечку у низкого четырехугольного столика за печкой.
— Вечером я выкроил свободную минутку, натопил печь и вскипятил чай. — Он прислонил руку к большому чайнику, который стоял на печке. — Горячий еще.
Достав две большие серебряные пиалы, он до краев наполнил их чаем. У Нямжав с утра не было во рту ничего горячего. Большими глотками она стала пить чай. Дорж поставил на стол блюдо с лепешками — точно такими, какими он угощал Нямжав в цехе, достал масленку со сливочным маслом.
— Кушай, сестренка, не стесняйся, — сказал он, положив себе в чашку большой кусок масла.
Нямжав тоже отщипнула немного масла и тайком посмотрела на Доржа: он спокойно держал пиалу и не торопясь пил чай. Покончив с чаем и поставив чашку на стол, Дорж спросил:
— А может, супчик сварить или еще чего, а?
— Не стоит беспокоиться. Чай замечательный, больше ничего не надо.
— Тогда сейчас мяса поедим. Ты только не стесняйся. И вообще держись поближе к людям. У нас на фабрике рабочие друг для друга ничего не жалеют.
Он вытащил из шкафчика и поставил на стол глубокую тарелку с вареной бараниной.
«И правда, — подумала Нямжав, — на фабрике ко мне все относятся по-дружески: многие сестрой называют, а кто постарше — даже дочкой. Угощают всегда. До чего же душевен рабочий народ! Как мне отблагодарить Соном-гуая за то, что он ввел меня в их среду!»
Она отведала мяса, выпила еще чаю и почувствовала, что сыта, как никогда. Посидела немного, а потом поднялась, чтобы идти домой. Дорж взглянул на нее и тоже поднялся:
— Что же ты так мало ела? Торопишься? А куда? В юрте у тебя холодно. Почему бы тебе не переночевать здесь, в тепле-то?
Нямжав сразу насторожилась и двинулась к дери.
— Нет, нет, Норжма больна, мне надо идти, — пыталась отговориться Нямжав на ходу, но Дорж схватил ее за руку, потянул к себе. Глаза у него блестели, как у хищника. Нямжав хотела было вырвать руку, но тут Дорж обнял ее за шею. Нямжав прямо остолбенела.
— Послушай, поспи здесь у меня, а потом пойдешь, а?
— Что? Ноги моей больше здесь не будет! — Голос Нямжав дрожал от негодования. «Видно, это цена, которую он берет за угощение...» — промелькнуло у нее в голове. Она посмотрела на него с отвращением. — Успокойтесь и не вздумайте преследовать меня. Иначе я людей позову...
Наступило лето.
Как только темнело, на все окна опускались черные шторы. Светомаскировка. Она пришла в столицу с начала войны. Война изменила все — жизнь, быт, работу. Люди не жаловались. Несмотря на усталость, на тяготы быта, работали без выходных, сверхурочно. Никто не отлынивал ни от какой работы. В этом отношении война явилась хорошей закалкой, проверкой воли и стойкости для всех. Даже не слишком дисциплинированная Норжма теперь заметно изменилась — регулярно и без всяких опозданий приходила на фабрику. Правда, теперь она работала в другую смену. Свою ей пришлось оставить — она переехала жить в центр города к другу, с которым познакомилась тогда, зимой. Нямжав осталась одна в юрте и с Норжмой почти не виделась. Работала она по-прежнему на сортировке: доставляла мешки с очищенной шерстью к шерстомойной машине, которую загружал Дорж. Однако после того случая зимой, когда она из-за своей доверчивости чуть было не попала в беду, она видеть не могла этого человека. А тот как ни в чем не бывало продолжал заигрывать с ней.
Теперь она работала наравне со всеми, не отставала ни в чем. Однажды, просеивая на решете мотки шерсти, Нямжав почувствовала, как что-то больно ударило ее по ноге. Нагнувшись, она увидела камень величиной с пиалу. Нямжав вспомнила, как Балдан и его подручные специально для веса закладывали, бывало, камни и комья земли в овечью шерсть, которую они сдавали в кооператив.
«Уж не эта ли шерсть к нам теперь поступила?» — подумала Нямжав, поднимая камень с пола.
— Ты чего это разглядываешь? — раздался рядом голос мастера Очира.
Нямжав протянула ему камень. Очир повертел его в руках, подкинул на ладони, как будто взвешивая:
— Да, не меньше килограмма потянет. Вот так некоторые проходимцы государство обманывают.
Он ушел, захватив камень с собой.
Оставшуюся в решете шерсть Нямжав сложила в мешок и понесла к машине. Она вытряхнула шерсть и пошла было назад, как вдруг услышала: «Эй, подожди!»
Обернувшись, она увидела, как Дорж с грозным видом отпихнул ногой шерсть, которую она только что принесла.
— Тащи назад и еще раз отсортируй! Ты кого же хочешь обмануть? — закричал он и сунул ей чуть ли не в глаза пучок грязной шерсти из кучи, лежавшей перед ним.
Нямжав решила, что это из того остатка, где она нашла камень, и забеспокоилась.
— Да, недоглядела...
— Возможно, и недоглядела, — усмехнулся Дорж. — А скорее оттого, что слишком быстро работать стала — прославиться хочешь и за деньгами гонишься!
— Вы сами, наверное, только об этом и думаете! — возмутилась Нямжав.
У Доржа, не ожидавшего такого отпора, даже брови полезли кверху. Он подошел ближе и схватил Нямжав за рукав.
— Вот как! Я тебе сочувствую, а ты пакости говоришь. Да ты, оказывается, вредная штучка! И государство ты сознательно обманываешь, я убежден. И это не в первый раз. В шерсти, которую ты сортируешь, всегда полно грязи, камней, разносортицы. Скажешь, вранье? Тогда смотри сама!
И он так сильно дернул ее за рукав в сторону кучи, лежавшей перед машиной, что Нямжав еле удержалась на ногах.
— Это что, по-твоему? Это все твоя работа — и все сплошной брак, обман! Смотри!
Он схватил пучок и подбросил его кверху: на пол посыпались мелкие камушки, земля, конский волос, пучки верблюжьей шерсти.
Нямжав так перепугалась, что сразу не могла сообразить, что Дорж подсунул ей вовсе не ту шерсть, что она чистила, а какую-то грязную мешанину. Ею овладело одно желание — поскорее бежать от этого страшного человека.
Дорж, конечно, видел, что она испугалась.
— Сейчас военное время, и тебя будут судить по всей строгости, — пригрозил он. — Твой обман — это саботаж в пользу фашистов. Знай, суд тебя не пощадит.
От этих слов у Нямжав на глаза выступили слезы. Дорж подошел к ней поближе, и, понизив голос, сказал:
— Но пока об этом знаю только я один, учти. Я могу кому надо рассказать, а могу и не рассказывать. Все зависит от тебя.
— Аха, пожалейте меня, — еле слышно вымолвила Нямжав, с трудом сдерживая рыдания.
— Я потому тебя и позвал, чтобы предостеречь. Ладно, обещаю. Начальство не узнает, и тебя в тюрьму не упекут. Но ты должна меня отблагодарить за это...
Нямжав вздохнула облегченно.
— Каким образом? Чем я могу отблагодарить?
Дорж воровато улыбнулся.
— Ты, наверное, помнишь, что было зимой. Ты была решительно против. А что в этом особенного? Все как у людей...
Он попытался обнять Нямжав, но та уклонилась.
— Смотри сама, — опять посуровел Дорж. — Если не хочешь получить срок, кончай ломаться!
Нямжав с ненавистью посмотрела на него.
— Знай, я никогда не буду с тобой!
Схватив свой мешок, Нямжав убежала в цех. Она бросилась ничком на кучу неотсортированной шерсти и здесь дала волю слезам. Ее тотчас окружили, стали утешать, расспрашивать. Подошла Ханда, та, что в свое время обучала Нямжав.
— Доченька, что случилось? — спросила она ласково. Нямжав не могла вымолвить ни слова. Ханда приподняла ее за плечи, прижала к себе, стала вытирать ее мокрое от слез лицо. — Кто тебя обидел? Не таись, скажи!
— Дорж... — только и успела сказать Нямжав.
Ханда решительно двинулась к машине. Нямжав продолжала плакать. Лучше тюрьма, думала она, чем уступить домогательствам этого негодяя.
Выплакавшись, Нямжав почувствовала, что не может работать. Бросила мешок и вышла во двор. В небе висела чистая луна, лицо ласкал легкий ветерок; казалось, он хотел сдуть с Нямжав все неприятности. Она немного успокоилась и решила было вернуться в цех, как вдруг раздался голос Ханды.
— Нямжав! Где ты? — Ханда подошла к Нямжав. — Иди, дочка, и спокойно работай. Этот паршивый Мешалка больше не будет тебя шантажировать. Брак, что он тебе показал, совсем и не твой. Это отходы, оставшиеся два дня назад после третьей смены. Он говорит: попугать, мол, хотелось. Я его как следует отчитала. Правда, кое о чем он успел уже насплетничать Очиру. Настоящий провокатор! Но с мастером я тоже говорила — все в порядке, иди в цех и не волнуйся!
Нямжав проснулась среди ночи: кто-то громко барабанил в дверь. Дрожа от страха, Нямжав накинула дэл, включила свет и пошла открывать. Сердце гулко колотилось в груди. Стук, правда, не повторился — снаружи увидели свет, наверное.
— Кто там? — спросила Нямжав.
— Это я, Норжма.
Не успела Нямжав отворить дверь, как подруга с плачем повисла у нее на шее. Нямжав даже растерялась от неожиданности: что-то произошло — это она поняла сразу, а вот как успокоить, утешить подругу — не знала. Норжма, немного успокоившись, отпустила Нямжав и села на край кровати.
Нямжав смотрела на нее с состраданием.
— Дай мне попить чего-нибудь холодного! — попросила Норжма.
Нямжав налила ей чашку холодного чая из чайника. Норжма сделала несколько больших глотков, облизнула губы.
— Я вижу, ты в полном одиночестве, — сказала она и слегка улыбнулась.
Нямжав почувствовала облегчение: раз улыбается, значит, все не так ужасно. Норжма тяжело вздохнула, допила чай.
— Могу доложить: с этим негодяем все кончено — не сошлись характерами. Приходил поздно, пьяный, да еще лез с кулаками...
— И ты терпела? Почему не ушла раньше?
— С самого начала промашка вышла. Больно красивые слова он говорил — я и клюнула на них, а прошло несколько месяцев, и он стал другим... Эх, если бы я знала, что так будет, разве я согласилась бы?
— Конечно. А мне он сразу не понравился. Но я не решилась тебе сказать тогда — боялась, подумаешь что-нибудь плохое.
— Эх, Нямжав, любовь слепа, к сожалению. И этого подлеца я искренне любила! Правда, и он поначалу ко мне относился вроде бы хорошо. Но, оказалось, это все ложь, обман. Вообще, все мужчины по натуре лицемеры, все они ловкачи — умеют нас, женщин, обманывать. А я? Что я? Я никогда не умела разбираться в людях. Думала о нем только хорошее. А он умело пользовался моей добротой, стал еще и погуливать. Завел себе на стороне какую-то подружку. Я делала вид, что не догадываюсь, не знаю. В конце концов он стал пропадать у нее целыми сутками, а со мною без конца скандалил. Я все терпела. Думала, авось образуется... Увы, не получилось... Дальше терпеть унижения я не намерена. Вот и ушла.
Они помолчали. Норжма осмотрела юрту.
— А ты, гляжу я, неплохо живешь. Может, обзавелась кем-нибудь?
— А по-твоему, одной нельзя жить хорошо, так, что ли? Ты-то уж должна знать, что значит обзаводиться, — сказала Нямжав и тут же раскаялась.
Эти слова задели Норжму за живое, она даже поморщилась.
— Ты права. Обещаниям и уговорам мужчин верить нельзя, это точно.
— А кем работает этот твой бывший друг?
— Мошенником!
Нямжав от удивления даже рот раскрыла. А Норжма как ни в чем не бывало улыбнулась и продолжала:
— Самый настоящий мошенник! По положению он — заместитель заведующего АХО в одном учреждении, попросту — заместитель завхоза. Верит он только в одно — в деньги. С деньгами, говорит, все можно сделать. И распутник, и хвастун к тому же. Бахвалился передо мной, что, мол, таких девушек, как я, он может найти сколько угодно, стоит только им подкинуть что-нибудь, ну, мяса там или из вещей чего-нибудь. И правда, у него были девицы, падкие на деньги и барахло. Делишки он ловко обстряпывать умеет — настоящий аферист! Думаю, на службе долго он не продержится.
— Ну, и что теперь?
— Что бы ни было, я к нему не вернусь. Пусть хоть кровью истечет. В его доме мне места нет. Буду жить снова с тобой.
Нямжав было жаль Норжму, однако утешать ее она не стала.
Праздничный салют отгремел. Нямжав осталась стоять у открытого окна, подставив лицо свежему ветерку и с интересом наблюдая за течением шумного людского потока по улице. Где-то поблизости заиграл оркестр, послышалось пение. «Молодежь, наверное, веселится в парке, — подумала Нямжав. — И дочка, видно, сейчас там, среди сверстников, возможно, и с кавалером».
И тут опять нахлынули воспоминания и унесли ее на много лет назад — теперь к тому времени, когда она впервые узнала, что такое любовь, и когда она была безмерно счастлива. В глазах ясно встал образ любимого человека, которого она одно время считала пропавшим без вести...
...Поздняя луна повисла над вершиной горы Богдо-Ула, окутав прозрачной пеленой уснувшую землю. В лунном свете тихо мерцала, переливаясь серебром, Тола[91]. Было интересно наблюдать за игрой света и теней на реке, следить за ее течением.
Прозвучал фабричный гудок, на короткое время заглушив шум воды.
— Уже половина второго. Очень поздно, — тихо сказала Нямжав и вздохнула. Так хорошо было сидеть плечо к плечу с Дондовом на берегу реки и молча любоваться ночью.
— Я бы с удовольствием остался здесь с тобой до рассвета, любимая. Но тебе завтра с утра на работу — отдохнуть не успеешь.
Дондов ласково погладил Нямжав по руке. Нямжав и сама хотела, чтобы эта лунная ночь продолжалась вечно, чтобы еще и еще быть рядом с любимым. Вот так, прислонившись плечом к плечу, сидеть и слушать, как мерно шумит река, ловить ночные шорохи, ощущать, как легкий ветер ласкает щеки, и ждать, пока наступит рассвет. Ведь они только недавно познакомились, но...
С той памятной первой встречи весенним, праздничным вечером Нямжав потеряла покой и втайне мечтала о новых встречах.
Любовь между людьми возникает по-разному. У Нямжав и Дондова она вспыхнула с первого взгляда, с первой встречи пламенем опалила их души.
Прошло несколько дней после их знакомства, и Дондов вместе с отцом навестил ее. Это открыло путь к дальнейшим встречам. Они вместе провожали Сонома-даргу домой. Нямжав передала гостинцы — немного пряников и печенья — для своих приемных родителей. А после того, как машина, на которую они усадили старика, скрылась за поворотом, они пошли и сфотографировались. Вроде бы просто как земляки — зашли в ателье и сделали снимок на память. Потом Дондов провожал Нямжав через весь город домой. По дороге он рассказывал ей о себе. И, главное, признался в любви. Прошло еще несколько дней, и, получив увольнительную, он вновь явился к Нямжав. Увы, на этот раз как следует поговорить не пришлось — Нямжав торопилась на фабрику. Но вот вчера Дондов пришел, весь сияя: за хорошую караульную службу ему дали увольнение на целые сутки.
Нямжав в пять часов кончила работу. Они с Дондовом поужинали и пришли сюда, к реке, подышать свежим воздухом и вволю наговориться наедине друг с другом. За разговором, за признаниями не заметили, как и промчалось время.
Дондов снова погладил руку девушки.
— Этой осенью меня демобилизуют. Пойду работать шофером. Хочу только сначала навестить отца с матерью, если удастся.
— А я круглая сирота: ни дома своего, ни родных. Твои старики, наверное, будут против твоего выбора, — со вздохом сказала Нямжав.
Дондов крепко обнял ее.
— Что ты говоришь? Мои родители, кажется, не такие плохие люди. Отец сам перед отъездом поручил мне заботиться о тебе. Говорил, что ты много натерпелась в жизни. Хвалил он тебя очень.
— Однако он не посоветовал тебе взять меня в жены, не так ли?
Нямжав спрятала улыбку, а Дондов вопреки ожиданиям отнесся к вопросу серьезно:
— Представь себе, советовал.
Нямжав не выдержала, улыбнулась:
— Все парни хитрецы: вскружат девушкам головы красивыми словами, а потом бросают их. Вот бедняжка Норжма. Влюбилась без памяти, а теперь страдает.
Дондов выпустил Нямжав из объятий и задумался:
— Бывает и так. Но и парни не все похожи друг на друга. Я, например, никогда не был и не буду таким городским повесой. Если ты мне доверяешь, то доверяй до конца. Не веришь — что ж, твое право... — обиженно сказал Дондов. — Я не умею прельщать словами, я тебе прямо сказал, что хочу соединить свою жизнь с твоей. Можешь твердо верить: ты об этом никогда не пожалеешь.
Ночью в разгар работы мастер сказал Нямжав, что какой-то парень ждет ее у проходной. Нямжав побежала к проходной.
«Кто бы это мог быть? Дондов? Вряд ли. Говорил, что придет нескоро. Даже на Надом[92] вырвался всего на час, хотя раньше обещал побывать со мной на всех соревнованиях. Не вышло. Уже десять дней мы не виделись. А может, все-таки получил увольнительную?» Все это промелькнуло в голове Нямжав, пока она мчалась к проходной.
Ночь стояла душная, ни ветерка. Нямжав пробежала мимо вахтера и тотчас увидела Дондова. Она радостно бросилась ему навстречу. Встреча была настолько бурной, что дежурный милиционер отвел глаза.
— Я так спешил к тебе, любимая, — шепнул Дондов.
Они отошли от проходной и очутились в темноте.
— Наша часть сегодня на рассвете уходит, и, кажется, далеко. Я отпросился на час и примчался сюда. От самого центра — бегом!
Дондов крепко обнял Нямжав, прижал ее голову к груди. У Нямжав упало сердце.
«Не на войну ли их посылают?» — мелькнула мысль. Она уже слышала разговоры о войне. Один человек из Восточного аймака рассказывал, что к границе подтягиваются войска. И у них на фабрике ввели снова ночные смены, светомаскировку...
Нямжав не знала, что сказать, только крепче прижималась к Дондову.
— Когда же ты вернешься? Похоже... похоже, что на войну уходишь, правда? — еле слышно прошептала она.
— Кто тебе это сказал? — Дондов провел рукой по ее лицу.
Нямжав совсем растерялась, умолкла.
— Ты не должна волноваться: скорее всего, это полевые учения. Скоро закончатся, и я вернусь.
Он еще крепче прижал девушку к себе, поцеловал ее.
— Мне пора, — сказал он нежно.
Нямжав даже не пошевельнулась, только глаза закрыла.
— Ты... ты... — только и смогла вымолвить она.
Дондов еще раз поцеловал ее.
— Все, мне надо бежать! Днем и ночью буду думать о тебе, любимая! Я буду писать, не волнуйся. Все будет хорошо...
Дондов осторожно отстранил Нямжав от себя.
Слезы застлали ей глаза. Но она взяла себя в руки: не годится слезами провожать в далекий путь, а может и на войну, любимого.
— Счастливого тебе пути, — дрожащим голосом сказала она, прижимая руки к груди. — Знай, мое сердце бьется только для тебя, — добавила Нямжав шепотом.
Дондов быстро пошел по направлению к городу. Нямжав не трогалась с места. Она смотрела, как темнота постепенно поглощает его.
«А вдруг мы больше никогда не увидимся?» — пронзила ее страшная мысль. Нямжав разрыдалась и бросилась вслед за Дондовом. Он вновь заключил ее в объятия.
— Не надо, не плачь! Ты ведь теперь почти солдатка, а солдатки — мужественный народ!
Нямжав, обхватив его шею руками, осыпала его лицо поцелуями. Дондов был растроган и не знал, что сказать. Он только смахивал слезы с ее лица.
Наконец Нямжав успокоилась.
— Прости меня, я не смогла себя сдержать.
— Что ты! На всю жизнь ты для меня единственная радость и счастье. Пока я жив, я всегда буду верен тебе.
— Иди, любимый. Я буду тебя ждать, — сказала Нямжав. — А когда ты вернешься, мы отпразднуем это.
Дондов повернулся и решительно зашагал к городу. Несколько раз он останавливался, прислушивался, не плачет ли Нямжав. Нет, она не плакала. Она недвижно стояла, вытянув вверх правую руку. Так делают всегда, когда желают дорогим людям счастливого пути.
Утро 10 августа было пасмурным, хмурым. Над горой Богдо-Ула висел густой туман, временами начинал накрапывать дождь.
— Товарищи! Началась война! — обратился мастер Очир к рабочим и работницам. Они тотчас обступили его тесным кольцом. Очир перевел дыхание.
— Наше правительство объявило войну империалистической Японии. Сегодня наша доблестная армия выступила в поход против японских милитаристов...
При этих словах у Нямжав так сжалось сердце, что она пошатнулась и, чтобы не упасть, прислонилась к стоявшей рядом работнице.
— Что с тобой? — удивилась та. — Тебе, видно, очень плохо? На тебе нет лица.
Осторожно поддерживая Нямжав за талию, она вывела ее из толпы.
— ...В эти дни, когда наша родина вступила в бой с милитаристской Японией, мы, рабочие, должны не только выполнять, но и перевыполнять план. Это и будет нашим вкладом в победу над врагом! — продолжал Очир.
— Тебе надо на воздух, — сказала девушка, сопровождавшая Нямжав.
— Нет, — покачала головой Нямжав и вернулась в цех вслед за спешившими туда рабочими.
А в ушах Нямжав продолжало звенеть лишь одно слово: «Война». С тяжелым чувством приступила она к работе. «Дондов, наверно, уже в бою», — думала она без конца, и руки ей не повиновались. С трудом дотянула она до конца смены, а когда раздался пятичасовой гудок, сразу же вышла на улицу. Шел дождь, и Нямжав с грустью подумала, что сама природа оплакивает начало войны. Ей стало невыносимо тяжко, и она пошла не домой, а к реке, на то место, где они провели с Дондовом такую прекрасную ночь. Дождь усилился, начался настоящий ливень. Дождевые капли буравили воду в реке, взрывались брызгами, река пенилась и кипела. Но она быстро нашла бугорок, на котором они тогда сидели, — другого такого поблизости не было, и она не могла ошибиться. И здесь она дала волю слезам. «Любимый мой, ты вернешься, вернешься целым и невредимым. И, собственно, почему обязательно должно случиться плохое?» — убеждала она себя, но напрасно. Вспомнились страшные картины войны, которые она видела в кино: грохот орудий, взрывы, черный дым, стелющийся по земле, и в нем солдаты, бегущие с винтовками наперевес... Но вот упал один, другой. Война...
От ужаса Нямжав закрыла глаза. И тут в темноте она вдруг увидела Дондова... Белое как полотно лицо в крови... Нямжав вскрикнула, открыла глаза и опрометью побежала от реки.
Когда она вбежала в юрту, Норжма кипятила чай.
— Ты откуда такая явилась? — спросила она. — Видно, с работы ушла до срока...
Но тут она увидела вспухшие от слез горестные глаза Нямжав и осеклась. Нямжав повалилась на кровать. Слезы душили ее.
— Что с тобой, милая? Что случилось?
Норжма присела рядом, гладя ее мокрые волосы.
— Война... война, — прошептала Нямжав.
— Ну и что же? Все знали, что она вот-вот начнется. Или ты оплакиваешь своего возлюбленного, как будто он уже погиб? Эх, глупая, ведешь себя, как маленькая. Вот увидишь, твой парень вернется с победой целым и невредимым и вся грудь в орденах.
Норжма даже улыбнулась при этом, и Нямжав стало легче, она перестала плакать. «А почему бы и нет? — подумала она. — Ведь это вполне возможно».
— Вот я смотрю на тебя и думаю, — продолжала Норжма, — всякое ты видела в жизни, а все еще настоящий ребенок. Твой суженый, — он тебе еще и мужем будет, — любит тебя крепко, это сразу видно. И вообще он мне очень нравится — хороший, добрый парень. Таких людей, как он, ни одна пуля на войне не возьмет — поверь мне! А теперь на, выпей чаю!
Эти слова, словно бальзам, подействовали на Нямжав, она успокоилась, выпила чаю и согрелась после дождя.
На коротком собрании, которое провели во время обеденного перерыва, секретарь партячейки сообщил последние новости с фронта. Наша армия совершила молниеносный бросок через пески Чахарской пустыни и горы Хингана, прошла с боями много сотен километров и, освободив Долоннор, Калшаг и ряд других городов, продолжала развивать наступление. И рабочие, в свою очередь, не жалели сил и труда для ускорения победы — работали почти без отдыха.
Нямжав непрерывно думала о Дондове. Сортируя шерсть, она мысленно представляла себе, что каждый мешок, отнесенный ею к машине, оборачивается выстрелом, разящим врага. Очень ей хотелось, чтобы так оно и было.
Между тем с той самой поры, как они простились, от Дондова не было никаких известий. И Нямжав постоянно одолевали тревожные мысли.
В тот день у машины снова работал Дорж. Когда Нямжав принесла очередной мешок, он тщательным образом проверил его.
— Ты почему так похудела, красавица? — не преминул спросить он ее.
С тех пор как все попытки покорить Нямжав были отвергнуты, он не упускал случая задеть ее. Нямжав старалась избегать встреч с ним, но, когда они работали в одной смене, это оказывалось практически невозможным. Правда, у машины она не задерживалась и, как правило, тотчас возвращалась в цех. Чуть ли не бегом.
Вот и сейчас она не стала отвечать. Молча повернулась и пошла было в цех.
— Может, это оттого, что твой солдатик вернулся с фронта? — крикнул вдогонку Дорж.
Нямжав вся запылала от гнева и от желания как следует отчитать этого пошляка, но сдержалась, сделала вид, что ничего не слышала.
«Этот Мешалка, наверное, многим пакостит, — подумала она. — И как его только здесь терпят?» Вспомнилось, как весной прошлого года она видела Доржа на толкучке: в руках у него было несколько пар валенок, которые он продавал. Нямжав еще тогда подумала, что он их либо где-то достал по дешевке, либо украл на фабрике. Нямжав еще не знала, что представлял собой Дорж. Действительно, работал он как будто бы неплохо. В его смену машина почти никогда не простаивала. Не было случая, чтобы он не выполнил норму. Однако это не мешало Доржу быть матерым хищником. Тайно сговорившись с бухгалтером, он по государственной цене, а то и совсем бесплатно получал валенки и сапоги, а затем втридорога продавал их на рынке...
Слова Доржа не выходили у Нямжав из головы. «Какое жестокое надо иметь сердце, чтобы сказать такое, — думала она. — И это в то время, когда там, на полях сражений, люди кровь проливают!»
«Войне конец! Япония капитулировала! Наступил мир!»
Услышав сообщение о победе, Нямжав подумала, что, возможно, Дондов уже вернулся и ждет ее. На радостях она помчалась домой. Увы, на двери юрты висел большой замок, вокруг никого не было. Она решила пойти к реке. Осенний ветерок мягко ласкал лицо, над головой цепочкой тянулась на юг стая птиц.
Нямжав снова отыскала тот памятный бугорок, где они с Дондовом говорили друг другу слова любви. Нямжав присела, думая о том, сколько пришлось ей пережить с тех пор, как уехал Дондов, а от него за все это время не было никаких известий. «Если бы только он знал, — думала она, — как извелась, как исстрадалась я. А может быть, он ранен или убит?» Нямжав прогнала прочь страшную мысль.
На берегу почти никого не было. Только слева от бугорка какая-то женщина полоскала в реке белье. Но она не обращала на Нямжав никакого внимания — слишком частым гостем здесь стала Нямжав.
Девушка грустно следила за течением реки. За лето река сильно обмелела, обнажив местами гальку на дне. Вода стала прозрачной, местами голубой, местами зеленоватой. А весной она была буро-рыжего цвета и мчалась с шумом сплошным могучим потоком, заливая берега, клубясь и пенясь. Нямжав много раз наблюдала ее яростное кипение с тех пор, как приехала в город. И теперь ей было странно видеть Толу такой тихой, мирной и прозрачно-голубой. Юрты, стоявшие по берегам в летнее время, теперь исчезли, и лишь кое-где виднелись пасущиеся верблюды. Лес на северных склонах горы Богдо-Ула сверкал осенней позолотой и был виден весь как на ладони. Но Нямжав сегодня совсем не до красот природы. Ее переполняли другие чувства: радость за победоносный исход войны, тоска по любимому, страх перед неизвестностью, перед его долгим молчанием. Этот уголок Толы достаточно удален от города. Лишь изредка долетали сюда сигналы автомашин, и потому ничто не мешало Нямжав сосредоточиться на своих мыслях.
Так она и сидела, погруженная в свои думы, скользя взглядом по лениво бегущим водам Толы, пока за спиной не послышались торопливые шаги.
Нямжав вздрогнула: кто-то обнял ее за плечи. Она быстро обернулась и увидела Норжму. Она запыхалась и тяжело дышала:
— Ну, что, сидишь и грустишь? Да? — выдохнула Норжма. — Негоже это в такой-то день! Тем более что лично тебя ждет огромная радость!
И Норжма протянула Нямжав конверт. Письмо! Наконец-то! У Нямжав забилось сердце. Она буквально выхватила письмо у подруги. По сильно потертому и измятому конверту поняла: письмо отправлено давно и прошло долгий путь. Видно, побывало во многих руках. Вверху чернильным карандашом был выведен адрес: «Работнице шерстомойного цеха промкомбината Нямжав». Буквы почти стерлись и местами были едва различимы. Дрожащей рукой Нямжав стала вскрывать конверт.
— Очир-гуай передал, — сказала Норжма, отдышавшись, — я искала тебя повсюду на фабрике — не нашла. Прибежала домой — тоже нет. Подумала, ты, наверное, на берегу сидишь. И не ошиблась. Ну, ладно, читай быстрей!
Нямжав извлекла письмо из конверта и поднесла ближе к глазам. Норжма внимательно следила за выражением ее лица, пытаясь угадать по нему, что там написано.
Когда Нямжав, кончив читать, прижала письмо к груди и закрыла глаза, Норжма испугалась:
— Что там? Говори скорей!
Она крепко обняла Нямжав, прижала к себе.
— Любимый мой жив, жив! Жив!
— Ну, слава богу! — разжала объятия Норжма.
— Но он ранен, лежит в госпитале, — всхлипнула Нямжав, протягивая письмо Норжме.
«Приветствую тебя, моя самая близкая, верная и любимая. Шлю тебе эту маленькую весточку. Не суди меня строго за то, что долго не мог написать тебе. Наутро после того, как мы с тобой простились, наша часть выступила в поход. Двигались днем и ночью. На рассвете 10 августа пересекли государственную границу и стали с боями продвигаться вперед. 17 августа во время наступления меня ранило в ногу. Вначале я решил не писать тебе из госпиталя — не хотел расстраивать. Теперь рана заживает, я уже хожу и решил написать тебе. Скоро меня выпишут, и я приеду к тебе. Ты обо мне не беспокойся — с каждым днем мне лучше, иду на поправку. Не за горами радостный день нашей встречи. До скорого свиданья. Твой Дондов».
Норжма сложила письмо и, подумав, сказала: — Он послал его, судя по всему, дней десять назад. Наверное, сейчас он уже выписался из госпиталя и, может быть, даже уже приехал и ждет тебя у юрты. А мы тут рассиживаемся!
Норжма могла бы этого не говорить — Нямжав и без того уже вскочила на ноги.
Прогудел пятичасовой гудок. Нямжав вспомнила, как она удивилась, когда четыре года назад приехала в город и впервые услышала фабричный гудок. Теперь она привыкла вставать по гудку, идти на работу и по гудку возвращаться домой.
Пятичасовой гудок означал, что первая смена работу закончила. Нямжав прибрала свое рабочее место и вышла на улицу.
Сильный ветер гнал по улице мусор, обрывки бумаги. Подъехала вереница грузовиков, доверху груженных тюками шерсти. Через запасные ворота грузчики переправляли чистую шерсть на войлочно-валяльную и обувную фабрики промкомбината. Знакомая картина. Она повторялась почти ежедневно, и каждый раз Нямжав с радостью ощущала себя частью большой трудовой семьи. Она гордилась тем, что работала на фабрике.
Правда, последнее время Нямжав с нетерпением ждала конца смены и быстро, не задерживаясь, бежала домой. Но на это была причина. Как же, а вдруг Дондов приехал и ждет ее? Так и в этот раз: выйдя на улицу, она сразу заторопилась. Увы, дома она застала только Норжму, торопившуюся на фабрику к началу второй смены.
— Чай я вскипятила! — бросила та на ходу.
Нямжав налила чашку горячего чая. Но пить не стала: почувствовала себя очень одинокой. Норжма работала в другую смену, и они почти не видели друг друга. В юрте было тоскливо и пусто. К тому же хотелось есть. А дома, как назло, ничего не было: мяса не осталось совсем, мука, которую выдали по карточкам несколько дней назад, почти кончилась. Нямжав надумала было съездить в город за мясом, но потом решила, что уже поздно и лучше пойти перекусить в рабочую столовую. Она оделась и собиралась уже уходить, когда услышала осторожный стук в дверь. Сердце замерло. Она хотела что-то сказать, но словно онемела. Стук повторился.
— Да... — еле слышно отозвалась она наконец.
Дверь открылась, и в юрту вошел человек в шинели. Переступив порог, он поставил чемодан на пол и, широко улыбаясь, шагнул к ней. В то же мгновение Нямжав почувствовала, что сознание покидает ее. Очнулась она уже в объятиях Дондова. Нямжав заплакала от радости. Что ж, теперь это не стыдно!
— Ну, вот я и приехал, — сказал Дондов и снова нежно поцеловал ее. — Как ты жила все это время?
— Ничего, жила. Очень скучала по тебе. — Нямжав вытерла слезы.
Дондов обнял ее еще крепче.
— Я тоже очень тосковал по тебе.
Они некоторое время стояли молча, не двигаясь, рассматривая друг друга.
— А как твоя нога? Совсем поправилась?
Дондов улыбнулся:
— Прекрасно. Лучше не надо!
Но Нямжав видела, что Дондов был очень бледен. Чувствовалось, что он сильно устал. Нямжав забеспокоилась.
— Садись. Я сейчас приготовлю еду.
«А есть-то ведь нечего», — с ужасом подумала Нямжав. Дондов между тем снял шинель, и она увидела у него на гимнастерке орден и медаль. «Норжма правильно сказала: «Вернется весь в орденах», — улыбнулась Нямжав. Дондов присел на стул поближе к печке. Он продрог с дороги и хотел согреться.
Нямжав разожгла огонь, поставила кипятить чайник.
— Сиди и грейся, я сейчас, — сказала она и вышла из юрты. Солнце уже почти совсем зашло, не было никакого смысла добираться до центра — все магазины уже закрыты. Нямжав не знала, что делать. На счастье, из стоящей невдалеке юрты вышла ее бывшая наставница — Ханда. Они были соседями. Нямжав подбежала к ней.
— Бакша, я хочу попросить у вас в долг немного мяса. Ко мне приехал...
Ханда поняла все с полуслова.
— Значит, приехал все-таки твой жених?
Нямжав кивнула.
— Хотела съездить в город, да уже поздно — все закрыто.
— Не беспокойся, дочка. — Ханда направилась в дальний угол двора к небольшому амбарчику, открыла его и вытащила целую баранью ногу.
— Я сварю ее целиком, — сказала Нямжав, принимая мясо.
Нямжав побежала к себе, а Ханда, глядя ей вслед, подумала: «Ну, наконец-то у нее все образуется. Намаялась, бедняжка».
Войдя в юрту, Нямжав как можно беззаботнее сказала Дондову:
— Я только недавно с работы. За молоком не успела сходить. Так что не обессудь — будешь пить чай без молока.
Дондов укоризненно посмотрел на нее.
— О чем ты говоришь! Прошу тебя, только не волнуйся. Ничто не имеет значения, кроме того, что мы вместе.
Нямжав подала Дондову пиалу с чаем и поставила варить мясо.
Дондов пил чай, не отрывая глаз от Нямжав. Выпил одну пиалу, другую. Он согрелся, капельки пота выступили у него на лбу. Нямжав вытерла их своим платком.
— Видишь, как действует на меня чай из твоих рук. Я весь горю. Я так спешил к тебе. Как только выписался из госпиталя, сразу сюда поехал.
— Так ты теперь... — Нямжав не стала продолжать, не зная, как поделикатнее спросить его о самом заветном.
Но Дондов словно прочитал ее мысли.
— Да, я полностью демобилизовался и теперь от тебя никуда не уеду.
Нямжав засияла от радости:
— А я тебя никуда и не пущу.
«Дождусь я сегодня Дондова или нет?» — подумала Нямжав, все еще стоя у распахнутого окна, наслаждаясь свежим воздухом и любуясь переливами огней праздничного города. Она все время вслушивалась: не раздастся ли знакомый гудок. Нямжав научилась безошибочно узнавать его даже среди многоголосого хора сигналов грузовых и легковых автомашин столицы.
Осенью 1945 года после демобилизации Дондов окончил курсы шоферов и с тех пор водил свой грузовик во все концы страны. Нямжав часто приходилось ждать возвращения супруга из дальнего рейса, не спать ночами, прислушиваясь, не загудит ли его грузовик под окнами, или неожиданно просыпаться от этого гудка. Ведь прошло почти тридцать лет с тех пор, как они с Дондовом поженились. Кажется, все это было совсем недавно. Годы пробежали незаметно. У них родилась дочь. На работе пришли почет и уважение: за доблестный труд их неоднократно премировали, награждали грамотами, объявляли благодарности. Потом они получили вот эту квартиру в новом доме со всеми удобствами. И все благодаря фабрике, которая стала для Нямжав родным домом. Ведь только благодаря ей, благодаря работе на государственном предприятии она нашла счастье в жизни!
Сейчас Нямжав почти пятьдесят, она частенько задумывается над будущим своей дочери: «Ей уже двадцать лет. Недалек тот день, когда она найдет себе мужа по душе, и мы с отцом будем нянчить внука или внучку. Товарищи по работе, начальство — все довольны ею, все говорят, что она молодец, что работа у нее спорится. И смекалка, говорят, тоже есть. Только что успешно сдала вступительные экзамены в институт. Может быть, даже ее пошлют учиться за границу. Мы с тоски умрем тогда. Я-то еще ничего, а вот отец, тому будет тяжко: с ума сойдет без дочки. Но мы должны думать прежде всего о ее счастье. Мы рабочие люди, мы и не такое пережили. Сейчас-то все хорошо. Наши дети приходят нам на смену. На фабрике дня не проходит без изменений: новая техника, новые машины. Мы иногда, естественно, не поспеваем за всем новым, что внедряется в производство. И потому, конечно, рады видеть, как растут умелые, знающие рабочие. Да, жизнь человеческая — очень интересная штука. У каждого — своя судьба, свой характер».
«Вот сегодня, например, — продолжала рассуждать про себя Нямжав, — у меня большой праздник — орденом меня наградили. Пришли все, с кем я работала многие годы. Только двоих не было. Ханда, будь она жива, конечно, порадовалась бы вместе со мною. Она ведь учила меня работать. Вышла на пенсию, а все равно продолжала работать, умерла на своем рабочем посту... Не было и Мешалки Доржа. Правда, сегодня его никто даже не вспомнил, вроде бы его вообще не существовало. Да и кому охота вспоминать этого спекулянта? Многих он надул, обманул, обвел вокруг пальца. Но справедливость все-таки восторжествовала. После войны его судили за расхищение государственной собственности. С тех пор о нем ни слуху ни духу. Жив ли? Умер? Никто не знает.
А вот мастер Очир стал большим человеком. Норжма говорила, что он руководит крупным предприятием в Дархане. А ко мне на праздник взял и приехал. Большая умница! И с Норжмой все в порядке. Почти в одно время со мной вышла замуж за чемпиона своего бага по борьбе — продолжает работать и процветает. Родила кучу детей. Старший в прошлом году после института пришел к нам на фабрику инженером. А муж у Норжмы хотя и «слон»[93], но милейший человек, ни дать ни взять — настоящий бурхан. Что же, моя подруга вполне заслужила свое счастье. Люди с гордостью говорят о нашем с ней благополучии».
Затем мысли Нямжав вернулись к родным: «Тесть еще крепкий старик, хотя ему уже за восемьдесят. Несколько лет, как вышел на пенсию, жил у нас, а в прошлом году, подлечившись и окрепнув, снова уехал в худон. Говорил, врачи посоветовали. Да разве дело только во врачах? Сам он без дела не привык сидеть: вернулся в родные места и сразу работу нашел. Когда жил у нас, только и разговору было, что о делах в родном сельскохозяйственном объединении, о положении со скотом. Очень он беспокоился из-за плохой погоды, волновался, что это отразится на поголовье.
А вот свекровь рано умерла. Бедняжка, она любила меня, как родная мать. Приемные родители живы, но немного одряхлели. Тем не менее работают, пасут общественный скот и, кажется, неплохо живут. Ну а Творожный Нос, несостоявшийся жених, круто в гору пошел, стал опытным коневодом, из года в год выращивает государству хороших скакунов, в прошлом году получил звание Героя Труда. Да, по-разному складывается жизнь у людей...»
Мысли Нямжав прервал долгожданный гудок. Она выглянула в окно, у подъезда остановился грузовик. Приехал! Нямжав поспешила в кухню, включила электроплиту, стала разогревать ужин. А сердце ее билось, как когда-то в молодости, когда она ожидала возвращения мужа после первого дальнего рейса.
Вот уже слышатся шаги по лестнице. Нямжав открыла входную дверь и увидела его в обнимку с дочерью.
— Мама! Папа приехал, — звонким голосом объявила Хандма. Еще с детства она привыкла встречать отца.
Нямжав стояла у двери, широко улыбаясь. Дондов переступил порог и крепко обнял ее.
— Приветствую и поздравляю тебя, дорогая, с высокой наградой! — торжественно произнес он.
Нямжав весь день ждала этих слов и дождалась наконец-то. Втроем они прошли в столовую. Хандма усадила родителей за стол, налила им горячего чаю, а сама, пока они пили чай, быстро собрала праздничный ужин и наполнила три рюмки вином.
— Экзамены все сдала, дочь? — поинтересовался Дондов.
— Все. И все на «отлично»! — похвалилась Хандма.
Дондов поднял рюмку:
— В эту праздничную ночь у нас дома двойной праздник: годовщина революции и награждение матери. За твои дальнейшие успехи, любимая! За счастье дочери, за то, чтобы она получила высшее образование!
Дондов чокнулся с женой и дочерью. Они выпили до дна. А с улицы неслась веселая музыка, как будто кто-то специально хотел сделать еще более торжественным и радостным праздник этой дружной семьи.
Огромный город продолжал веселиться. Праздник и не думал затихать на его улицах и площадях.