— Мой дом освещается ночной лампой «Аида». А у тебя есть такая лампа?
— Скажешь тоже… Посмотрите-ка на этого типа, тоже мне, разыгрывает знатную особу. Подумаешь, лампа «Аида», лампа «Аида»… У меня есть кое-что получше! У меня есть аккордеон! А у тебя аккордеон есть? Небось у тебя и денег не хватит его купить. Да ты и играть-то на нем не умеешь!
— Сколько ни старайся, как ты был хвастуном, так хвастуном и останешься. Где тебе тягаться со мной. У меня есть велосипед, и я, когда езжу на нем, надеваю начищенные ботинки. Разве есть у тебя что-нибудь подобное, скотина?
Представитель Заабата с минуту молчал в растерянности, словно ему нечего было сказать. Но на его счастье, жена хорошо знала имущество мужа и пришла ему сразу на помощь. Он тотчас воспрянул духом.
— У меня есть колониальный шлем, — гордо заявил он, — совершенно белый шлем, и ты можешь прийти полюбоваться на меня четырнадцатого июля[43]. Скажи после этого, что я тебе не чета, когда у тебя нет даже шляпы прикрыть свою старую черепушку!
Человек из моей деревни, до тех пор успешно состязавшийся с противником, умолк. Это означало, что ему больше нечего показать. Он терпел поражение. Заабат своим колониальным шлемом окончательно его доконал.
Мы переживали в ту пору героическую эпоху приобщения к цивилизации. В наших странах тогда не нашлось еще смельчака, который решился бы бросить миру в лицо дерзкую истину о том, что мы тоже по-своему цивилизованны. С того памятного времени я неоднократно встречал мужчин и женщин, всячески превозносивших необыкновенную мудрость народа банту, или неисчерпаемое богатство музыки Черной Африки, или совершенную общественную организацию пигмеев Габона, или оригинальность искусства Бенина, или легендарное гостеприимство африканских народов… В наши дни мир все это осознает. Но в те времена от наших детей, с известной пользой проводивших годы на школьной скамье, мы узнавали, что четырнадцатое июля имеет к нам непосредственное отношение и мы должны отмечать этот «национальный» праздник. Таким образом, волей-неволей мы протягивали руку цивилизованному миру, свято почитая годовщину его революции… которая со временем подготовила революции и в наших сердцах. Теперь я читаю на карте Африки названия государств, неведомых миру в те времена, когда юный Эдда хотел любой ценой получить в Заабате жену.
Мы переживали в ту пору героическую эпоху нашей жизни, недавно приобщившись к цивилизации чужого нам мира. Колониальный шлем, предназначенный предохранять нас от солнечного удара, заставил наш народ забыть предков, которые до тех пор обладали поразительной способностью смело разгуливать под жгучими лучами солнца с обнаженной и даже бритой головой. Наше уважение и наша любовь к белому головному убору были беспредельны, и мы никогда не упускали возможности приобрести его, если урожай какао или капустной пальмы приносил нам хоть какой-то доход. Но этот дорогостоящий знак престижа был доступен далеко не всем. Вот почему стоявший перед нами защитник превосходства Заабата был прав, бросая этот козырь на стол. Попробуйте что-нибудь возразить противнику, обладающему колониальным шлемом, который он надевает четырнадцатого июля…
Поражение нашего брата было нашим общим поражением. Однако мы не склонили голов перед победителями, а в тот же миг пустились в обратный путь. Правда, жены Эдды не было с нами, ну что ж, тем лучше — никто из нас не мог теперь взять в толк, как это дядюшке Нколло взбрело на ум отправиться за невестой к дикарям.
Но кто поразил нас, да еще до такой степени, что мы чуть было не выставили его из своей общины, так это сам юный Эдда. Не прошло трех недель после неудачной прогулки в Заабат, как наш горожанин явился в деревню в сопровождении молодой женщины, по правде сказать очень красивой, хотя живот ее для новобрачной был чрезмерно велик.
Как позже нам клялся дядюшка Нколло, он и не подозревал, что ему предстоит сделаться дедом и что юный сын его чуть было не стал двоеженцем.
Олимп Бели-КенумАфриканская история
Олимп Бели-Кенум — бенинский писатель. (Род. в 1928 г.) Получил образование у себя на родине, в Гане и во Франции. Долгое время находился на дипломатической службе. Возглавлял издание крупных африканских журналов. С 1968 года работает в аппарате ЮНЕСКО в Париже. Составитель хрестоматии для африканских школ. Лауреат литературных премий. Автор сборника рассказов и романов «Бесконечная ловушка» (1960) и «Песнь озера» (1968. рус. перев. 1975).
Город клокотал своей кипучей жизнью, нещадное солнце обрушивало на прохожих свои лучи, буквально прожаривало улицы, по которым беспрерывным потоком двигались люди в просторных синих и белых бубу, развевающихся при малейшем дуновении ветерка. Одетые в лохмотья мальчишки-разносчики сновали взад и вперед, перекликались друг с другом, выкрикивали свои товары, звонко смеялись.
Жюльен смотрел на этот движущийся вокруг него мир и чувствовал себя счастливым. Когда он проходил мимо почты, ему повстречалась супружеская пара — белый и черная — с тремя детьми. Жюльен остановился и поздоровался с ними. Удивленные супруги тоже остановились.
— Тейель, — представился мужчина, протягивая руку.
— Рад познакомиться с вами… Феррай…
— Не часто случается, чтобы европеец заговорил с нами… Вы давно здесь?
— Всего два месяца…
— A-а!.. Недавно приехали… Что ж, добро пожаловать, и… прошу вас… избегайте общества таких людей, как мы, если не хотите почувствовать себя в нашем городе очень одиноким…
Жюльен не понял, на что намекает его собеседник. Он спокойно посмотрел на него и вдруг спросил, из какой французской провинции тот родом.
— Из Гранвиля, — ответил Тейель.
— О, так вы нормандец! — воскликнул Жюльен. — Я тоже нормандец, из Авранша.
Они расхохотались.
— Говорят, будто нормандцы — домоседы, а на самом деле где их только не повстречаешь, стоит лишь немного поискать, — сказал Тейель.
— До чего же тесен мир! — вздохнув, проговорила мадам Тейель.
— Ну, раз уж вы нормандец, мы будем рады видеть вас у себя как-нибудь в воскресенье, — пригласил Тейель.
Жюльен принял приглашение. Тейель протянул ему свою визитную карточку, и они расстались.
Жюльен прочел: «Мсье и мадам Тейель и их дети. Капис, дом №…» Капис? Жюльену был знаком этот квартал, однажды он провожал туда хорошенькую учительницу-негритянку, с которой познакомился на танцевальном вечере. С тех пор он часто навещал Жизель. Он проводил у нее вечера, а его сослуживцы думали, что он в кино или в гостях у кого-нибудь из европейцев.
Вернувшись к себе, Жюльен спустился в бар. Серж встретил его презрительной усмешкой, Мартен демонстративно повернулся к нему спиной, а Рауль, которому он протянул руку, потому что еще не виделся с ним в этот день, грубо предложил ему сначала пойти вымыть руки.
Ошеломленный, Жюльен смотрел на них, переводя взгляд с одного на другого, и наконец понял, что они бойкотируют его: в глазах каждого он читал упрек. Что он такого сделал? Ах, он не знает, наивный мальчик! Серж и Рауль видели, как он болтал с Тейелем! Этого достаточно.
Для многих европейцев, живущих в Карибе, Жак Тейель был презреннейшим из белых. Разве не пал он низко, женившись на негритянке. Пусть бы спал себе с этими пылкими девочками, пожалуйста! Но жениться, иметь детей!
Почему Феррай остановился и разговаривал с этой парочкой, хотя их бойкотируют все европейцы? Где и когда он познакомился с Тейелем? Уж не он ли свел Феррая с его так называемой возлюбленной?
А ведь ему объяснили правило: «Можешь спать с негритянками, которые тебе приглянулись, но не больше! Никаких шокирующих отношений! И еще: никаких дружеских связей со смешанными супружескими парами».
Жюльен преступил главную заповедь святейшего кодекса. Мало того, он нарушил и его последнее правило: его видели с Тейелями!
Взгляды Жюльена и раньше не были тайной для его сослуживцев, сейчас он просто подтвердил их. Но теперь и Жюльен знал, как ему держаться с ними. Он еще сильнее ненавидел их, когда слышал, что они насмехаются над черными. Как он жалел своих товарищей по работе, которые, не разделяя взглядов Сержа, Рауля и других им подобных, притворялись, однако, будто согласны с ними!
— Ты знаешь, у меня они тоже отнюдь не вызывают симпатии, но я боюсь оказаться в одиночестве: я дорожу общением с соотечественниками. Вот и приходится делать вид, будто соглашаешься с этим дьявольским вздором. Пойми меня, Феррай: не так-то легко в Африке белому жить в одиночестве, — сказал ему Ришар, когда они вошли в их общий кабинет.
— Я уже понял тебя…
— Да, я лицемер, подлец…
— Прошу тебя… Я ведь только сказал, что понял тебя… Что ж, у каждого из нас свой характер. В моем характере — поступать по-человечески…
— Я не осуждаю тебя, конечно же, ты прав, но вот видишь, тебя уже бойкотируют, и еще неизвестно, останешься ли ты в Карибе.
— О, на этот счет я не питаю никаких иллюзий. Я знаю Рауля: он под каким-нибудь предлогом или отошлет меня во Францию, или отправит в джунгли… Ну скажи, что сделал Тейель этим глупцам, что они так клеймят его? Со многими ли черными они знакомы, долго ли прожили среди них? Что они знают о черных?.. Вы едва отвечаете служащим-африканцам, когда они здороваются с вами, вы «тыкаете» им и всегда готовы наброситься на них за малейшую оплошность. Почему?
— Мне по душе твой пыл, но будь осторожен…
— О господи! На черта вы приперлись в Африку, если не выносите негров?!
Феррай бросил окурок в пепельницу и вышел.
— Я немного колебался, прежде чем пойти к вам, ведь я не сумел на неделе предупредить вас о своем визите, — сказал Жюльен, входя в гостиную Тейелей.
Как всегда в воскресные дни, инженер, облачившись в расшитое орнаментом бубу из белого фая, в расшитых и отделанных каймой бабушах на ногах, читал, возлежа на тахте, словно восточный владыка. Жюльена он увидел, когда тот подходил к дому, и предупредил домочадцев раньше, чем гость успел позвонить.