К лету у Никитина созрела мысль съездить в Петербург и Москву. 10 мая он писал И. Брюханову: «А я мечусь как угорелый, отыскивая денег». В начале июня Никитин выехал на почтовых. Он ехал отдохнуть и развлечься, но поездка вышла чисто деловой. В Москве он стоял в № 94 гостиницы Чижовых, близ Кремля. Москва не произвела на него особенно сильного впечатления. В Петербурге он остановился у Второва, по Бассейной, в доме Аничкова. Здесь он никого кроме книгопродавцев и писчебумажных оптовиков не видел. Хотелось ему увидеться с Майковым, но Майков жил в Парголове. Хотел Второв показать ему Петергоф, но не успел.
Осенью в Воронеже возникла мысль издать литературный сборник. У де Пулэ начались собрания по этому вопросу. Никитин здесь читал отрывки из «Дневника семинариста». Работать над этой повестью ему мешала торговля. «В магазине мечусь как угорелый, а другого исхода нет, нужно метаться», — пишет он Второву. Де Пулэ рассказывает, что Никитин читал ему конец повести у себя в магазине и при начале чтения воскликнул: «Доконал меня проклятый семинарист!» По окончании чтения у него пошла кровь горлом.
До мая состояние здоровья Никитина было удовлетворительно, хотя он не переставал жаловаться в письмах на него. «Здоровье мое плоховато» (письмо к Вицинскому от 3 февраля). «Сух, как гриб, тонок, как спичка, — короче: гадок до последней степени» (к Н. А. М — ой от 17 февраля). Он мечтает о лете, о купанье, о поездке в столицы. Дела продолжают улучшаться: в феврале было уже 200 подписчиков. Магазин Никитина стал своеобразным клубом, куда приходили потолковать о событиях, об освобождении крестьян, манифест о котором читался в Воронеже 10 марта. Утром этого дня Никитин слышал первого весеннего жаворонка («Как же я был рад его песне!»).
С начала этого года и по июль Никитин переписывался с Натальей Антоновной Матвеевой, которую любил. Никитин был влюбчив, и это была не первая его любовь. В апреле было у него свидание с Матвеевой, которая приезжала в Воронеж. Памятью его осталось одно из лучших стихотворений: «На лицо твое солнечный свет упадал». Любил Никитин скрытно, сдержанно, глубоко и целомудренно. Необычайные некоторые строки его писем к Матвеевой, в общем, многословных. Трагически звучат следующие слова из письма от 19 апреля: «Ведь я не сложил, не мог сложить ни одной беззаботной, веселой песни во всю мою жизнь! Неужели в душе моей не нашлось бы животрепещущих струн? Неужели на лице моем только забота должна проводить морщины?»
На третий день Пасхи Никитин гулял по кладбищу с Г. Зиновьевым, толкуя о смерти. Никитин говорил: «Вот 25 лет, вот 30, а здесь 40, ну что за лета! Ведь таким только жить да жить бы!» Даже 60 лет не казались ему долголетием. Потом он сказал: «Видно, брат, и до нас доходит очередь».
1 мая он встречал за городом, пил чай на воздухе и простудился. У него началось кровохарканье. 23 июня он пишет: «Вот уже восьмая неделя, как я лежу на одном боку, и если выезжаю на полчаса, то эта прогулка удается редко». 7 июля он пишет: «Лежа третий месяц в четырех стенах, без надежды на лучшее, не имея сил даже ходить по комнате, потому что захватывает дыхание, — трудно сохранить душевное спокойствие». Врачи растерялись. Последний раз он был в своем магазине в приезд Кокорева. Встреча их была тяжела для здоровья Никитина. Он много говорил Кокореву: «Вы дали мне новую жизнь… вы… вы спасли меня… не подойди так скоро смерть, я не остался бы здесь, в этом городе… здесь мне душно!» Ему сделалось дурно.
Из друзей больного навещал один де Пулэ: все разъехались. Ходила за ним А. Тюрина. Отец в пьяном виде часто беспокоил его, ругаясь, бросаясь солеными огурцами. «Иван Саввич, при болезненной раздражительности, до такой степени волновался этим, что при виде отца приходил в ярость, обнаруживавшуюся скрежетом зубов и истерическими припадками» (письмо А. Перелешина к Н. Второву).
1 сентября де Пулэ получил от Никитина записку с просьбой приехать для составления духовного завещания. 3 сентября Никитин исповедовался и причащался. Перед исповедью он, напрягая последние силы, прошел к отцу, стал на колени, целуя руку, говорил: «Батюшка, простите меня». Отец был пьян и мычал бессмысленно.
В ближайшие после этого дни было составлено духовное завещание в присутствии духовника, душеприказчика де Пулэ, Зиновьева и Чеботаревского.
Положение Никитина все ухудшалось. Со дня составления духовного завещания де Пулэ ежедневно навещал его. Вот его впечатления от 24 сентября: «Дух у меня бодр, но организм убивает меня», — говорит он и, бедняк, беспрестанно плачет. Он понимает свое положение, но все еще питается иногда надеждою; впрочем, во многих отношениях стал дитя. Куда девалась его прекрасная мужественная наружность! Весь иссох, лицо и голова с кулак. Его бьют наповал то понос, то кашель; перестает один, начинается другой. У него «чахотка кишечная, кашель без мокрот» (письмо к Н. Второву).
На 26 сентября, день своего ангела, Никитин звал к себе де Пулэ: «Если буду жив, приезжайте с сестрою пить чай». Отец был трезв в этот день. Он говорил с де Пулэ. Де Пулэ сказал, что больному необходимо спокойствие. Никитин приподнялся с дивана, стал на ноги. «Он был страшен, как поднявшийся из гроба мертвец». Он воскликнул: «Теперь поздно говорить о спокойствии! Я себя убиваю? Нет, вот мой убийца». Он глазами показал на отца.
16 октября его хотели соборовать. С утра в этот день пьяный отец не выходил из комнаты умирающего, требуя ключей и денег и произнося проклятия. Никитин умолял отвести отца. Не вынеся такой сцены, де Пулэ ушел. Никитин сказал ему: «Баба, баба!» Соборование было назначено около пяти часов, но отец Арсений пришел в четыре. Никитин доживал последние минуты. Он знаками просил чего-то. Подали пить. Он проговорил: «Нет, супу… есть хочу». Это были последние слова. Он окинул плачущих родных мутным взглядом и закрыл глаза навсегда.
Де Пулэ, вернувшись, застал Никитина уже мертвым. И над телом не переставал бушевать пьяный отец.
Похороны были торжественны и многолюдны. Голову поэта украсили двумя венками — из искусственной и живой зелени. Гроб от Троицкого собора до могилы несли на руках. По мысли А. Михайлова, Никитина погребли насупротив Кольцова. Тотчас была открыта подписка на памятник.
В день смерти был опечатан магазин. С 23 октября по 10 ноября приводилась в известность его наличность.
Магазин был запродан купцу Лашкину за 7800 рублей (по описи был оценен в 9000 руб.). По 1 декабря шла сдача товара. Наследники просили раздать скорее деньги. За вычетом расходов по погребению и шестинедельному поминовению в 204 рубля, деньги были розданы наследникам 11 февраля 1862 года.
Через пятьдесят лет, в день смерти, на площади Воронежа, которую постоянно переходил Никитин, идя из своего дома в свой магазин, в присутствии родных поэта, городских властей и многочисленных депутаций, был открыт ему памятник по проекту И. Шуклина.
1912
Лирика Никитина
Черты лирики Никитина определяются тем, что поэтический талант его в основе своей был эпическим. Преобладающей формой его стихотворений является лиро-эпическая песня, в центре которой лежит рассказ о каком-нибудь событии: о восходе солнца, о приезде ямщика, о несчастной любви. Движение мысли в его стихотворениях тоже явно эпического характера: картины их очень отчетливо располагаются в пространстве и времени. Спокойствие не покидает поэта даже в драматических местах.
Наряду со стихотворениями такого типа встречаются рассуждения на религиозно-философские или — реже — политические темы, но они занимают очень скромное место как по количеству, так и по литературно-поэтическим своим достоинствам.
Тем не менее именно с них удобно начать обзор лирики Никитина: в них заключены, пускай разрозненные и нестройные, но искренние ответы на первейшие вопросы бытия, которые встают перед каждым поэтом; в них может быть найден ключ к пониманию всей поэзии Никитина.
В глубоком мире со вселенной нашла себя душа Никитина, когда впервые обратила на себя взоры. Умиленное созерцание характерно для этого первоначального момента, и настолько сильно было умиление, что стихи, выражавшие его, сложились крепко и стройно, слова нашлись для него точные и сильные.
Присутствие непостижимой силы
Таинственно скрывается во всем, —
достаточно прочесть стихотворение, начинающееся этими стихами, с необычайной честностью и простотой вводящими в глубину темы, чтобы воспринять эти настроения Никитина.
Созерцая мир «с какою-то отрадой непонятной» в вечерний тихий час, поэт и в себе ощущает глубокий покой:
И чужды все земные впечатленья,
И так светло во глубине души,
Мне кажется, со мной в уединенье
Тогда весь мир беседует в тиши.
Но чувствуя в себе гармонию с миром, поэт не растворяется в нем пантеистически, а сознает ценность человеческой личности:
И как-то отрадно мне думать,
Что я человеком рожден.
Смерть не вносит разлада в эту гармонию. «Невидимой цепью жизнь связана тесно с таинственной смертью». Природа служит человеку «колыбелью и вместе могилой». <…>
Мирового покоя, возможности сказать: «Прекрасен мир» искал он более всего. Слова Шекспира: «Все благо и прекрасно на земле, когда живет в своем определенье», поставленные им эпиграфом к «Кулаку», выражали его подлинное отношение к тем явлениям, которые искажали идею добра и красоты в мире.
В прямой связи с этим умонастроением стоят взгляды Никитина на поэзию и призвание поэта. Поэт — творец, преобразователь жизни, осуществитель царства добра и красоты. Завет поэту:
Умей из груды безобразной
Картину стройную создать.
Небо, радужные звезды, музыкальное море и дремучий лес, все «сокровища» природы раскрыты для поэта. Она — его «наставник», она — его «друг». Ее он слушает, в ней черпает вдохновение. И в письмах своих, и в стихах Никитин неоднократно возвращается к этой теме зависимости поэта от природы. Но непосредственное, безвольное, с чужого голоса — хотя бы то был голос самой природы — пенье никогда не представлялось Никитину поэтическим идеалом. Власть творящей силы поэта казалась ему незыблемой в самых широких пределах. Не менее чем форма стихотворения ей должна быть подчинена сама жизнь людей. Если про первое он спокойно говорит, что в поэзии нужно «обдуманное слово», то про второе у него вырывается гневное восклицание: