ться пока не мог. Главный узел проблем, связанный с именами Купавы, Карой, Шаламова, не решался. Ни математически, ни логически, ни эмоционально.
Мальгин бесшумно спрыгнул в сад, обежал стороной огород с хозблоком, миновал озеро и по тропинке припустил в лес, через поле, через высохшее, пружинящее под ногами болото, оставляя в стороне еще один коттедж хутора и далекие многоквартирные высотные «сотовые» дома окраины Жуковки. На этот раз налетел на палаточный лагерь нихилей — потомков хиппи в десятом колене, перепугал какого-то грибника, подумав, что напугал бы того еще больше, если бы не отрастил волосы. Добежал до родника, напился с колен и повернул обратно.
Отец все еще бродил по саду, что-то окапывал, заботливо убирал садовый мусор, готовил мудреный инвентарь к зиме. Мальгин понаблюдал за ним исподтишка, потом начал делать зарядку — комплекс ши-кай. Отец нашел его в тот момент, когда он делал стойку на локтях: обошел кругом, похмыкал, хлопнул по животу. Клим упал на спину и расслабился, улыбаясь.
— Когда-нибудь сломаешь себе шею, — проворчал Мальгин-старший с притворным недовольством.
— Не сломаю.- Клим сплел ноги,обхватил их руками и в образовавшееся кольцо просунул голову. — Как ты думаешь, какое количество поз может принять человек?
Отец задумался, погладил подбородок, пожал плечами.
— Ну двадцать… может быть, тридцать. Нет?
— Шива демонстрировал восемьдесят четыре тысячи поз, направленных на поддержание здоровья и достижение высшей степени сознания. Насчет высшей степени ничего сказать не могу, видимо, для меня это пока недостижимо, однако я могу продемонстрировать около десяти тысяч поз. Остальные семьдесят тысяч тоже было бы несложно реализовать, но для этого необходимо время, а его-то мне как раз и не хватает.
Мальгин включил свое новое чувство видения комплекса биополей, излучаемых человеком, одно из многих в сфере гиперчувств, и отец, в некоторой растерянности почесывающий затылок, разделился на три полупрозрачные, входящие одна в другую, фигуры.
Внутреннее видение позволяло теперь хирургу видеть ауру собеседника — его биоизлучение, пси-поле и набор испарений, зримо разделять черты характера, почти свободно оценивать его душу. Каждый человек как бы разделялся на несколько «призраков» разного цвета: чем сложнее был внутренний мир человека, тем больше «призраков» в нем умещалось.Негативные стороны характера окрашивали фантом во все оттенки фиолетового, коричневого и в черный цвет, положительные черты вызывали к жизни голубые, розовые, золотистые тона, переходные формы типа ум-хитрость добавляли зеленых и синих тонов, и лишь равнодушие всегда вызывало ощущение сырости и окрашивало «двойника» в серый цвет.
«Призраки» отца были текучи, почти прозрачны и отбрасывали оранжевые, розовые, голубые и золотые блики. Внутри одной из фигур клубился сизо-синий туман, и Мальгин знал, что это такое: потускневшая, но неизбывная тоска по жене.
— Все! — Клим «развязался» и вскочил. — Побежали в душ.
— Я уже купался. Будешь готов — кликнешь, позавтракаем и покалякаем.
На завтрак отец приготовил салат из овощей, жареные грибы, мясо по-мушкетерски и топленое молоко.
Поговорили о видах на урожай на будущий год, о соседях, о родственниках, зовущих погостить. Отец с неодобрением отозвался о таборе нихилей, на что Мальгин возразил: раз общество имеет возможность терпеть подобные неформальные структуры и содержать их, давая прожиточный минимум, то какие могут быть претензии? Другое дело — формирование в молодежной среде групп социально опасных, типа дилайтменов, любовников, хочушников, с их культом абсолютного лидера, «клубов острых ощущений» или «эскадронов жизни».
Отец не стал углубляться в теорию минимально необходимой морали и сетовать на сложность взаимоотношений в мире, просто он пытался создать сыну атмосферу нормального расслабляющего отдыха, и Клим только улыбался в душе, видя потуги старика отвлечь его от горьких дум.
— Досыть, — сказал Мальгин, погладив живот, в ответ на попытку отца налить еще стакан молока. Эксперимент открыл канал родовой памяти, и на ум постоянно приходили странные, ласковые, пахнущие дымом костра и парным молоком древнерусские слова. Многие из них обозначали понятия, давно ушедшие из жизни, многие потеряли значение и смысл, но не утратили запаха старины и ласкали гортань, как глоток хрустально-чистой родниковой воды.
Отца все время подмывало спросить сына про Купаву, но он продержался целых три дня, пока все же не спросил. Мальгин вспомнил ее компанию, и душа снова наполнилась горечью бессилия: Купава плохо разбиралась в людях, и среди ее приятелей нередко встречались эгоисты, сластолюбцы и «сильные личности» вроде Марселя Гзаронваля. Интересно, Вильям Шуман из их числа или он «чистый наслаждатель»? Впрочем, какое это имеет значение?
— Все в порядке, па, — ответил Клим. — У нее не все хорошо, но никаких осложнений. Дарья у мамы, я ее навещал… Купаву то есть. Что будет дальше, не знаю.
— Ты не пробовал вернуть ее?
— Как?- слабо улыбнулся Мальгин.- К тому же не все ясно с Шаламовым. Если он жив, есть надежда вернуть ему человеческое «я». И это меня останавливает в первую очередь. Нет, па, возврата к прошлому нет, ты же понимаешь.
— Что ж, ты так всю жизнь бобылем и проживешь?
Клим засмеялся, перегнулся через стол, облапил старика.
— Ты же вот живешь, и ничего. Бог не мужик: бабу отымет, девку даст. Подожди немного, все образуется.
— Хочешь заварю тебе туман-травы? На сердце легче станет.
— Как говорили латиняне,amor non est medicabililis herbis — любовь травами не лечится. Па, мне ли этого не знать? Нужна более мощная фармакопея. Ну все, я убежал, буду к обеду, причем, возможно, не один.
И, переодевшись в спортивный костюм, Мальгин поспешил из дома, не отвечая на пытливые взоры родителя.
Обычно он забирался в самые глухие уголки леса, подальше от людских глаз, и тренировал тело, новые органы чувств до тех пор, пока не приходила усталость. Старика после его возвращений в первое время изумлял аппетит сына, но потом Мальгин-старший привык и готовил на четверых сам, не доверяя кухне. Кулинаром он был отменным.
На этот раз Мальгин решил впервые «копнуть» один из «черных кладов», считая, что достаточно подготовил себя к открытиям, да и время не ждало: положение Майкла Лондона оставалось сложным, а его поведение в случае повторения синдрома «черного человека» никто предсказать не мог.
Ориентировался в лесу Клим свободно, ни облачные покровы, ни ночь, ни непогода не мешали ему точно знать свое местонахождение. Выбрав густую еловую поросль, в которой его трудно было обнаружить даже вблизи, Клим присел на ствол упавшей от старости ели и привычно сосредоточился на перцепции — способности воспринимать омоложение своего тела в пространстве. Пришло ощущение впаянности в мир. Подумалось, что такое ощущение могло быть у муравья, попавшего в смолу. В округе в пределах нескольких километров не было ни одной живой души, не считая птиц, белок и мелких грызунов. Поймав отголоски чьих-то радио- и видеопередач, Мальгин удовлетворенно улыбнулся и, закрыв глаза, сказал сам себе:
— Давай-ка поработаем в гиперохвате, шарабан…
Алый свет хлынул отовсюду в глазные яблоки, затопил все вокруг. Черные тени замелькали, зашевелились в этой алой бездне, словно горел костер наоборот. Кавалькада призраков проскакала сквозь голову, и еще не утих топот копыт их лошадей, как где-то внутри ставшей огромной, как гора, головы проросли удивительные геометрические структуры — не то леса, не то города, не то цветы…
Мозг человека на бессознательном уровне способен обрабатывать около миллиарда бит информации в секунду, на сознательном — всего сто, но несмотря на то, что Клим мог работать на уровне сознания в двадцать-сорок раз быстрее, удержать хлынувший из «черного клада» поток сведений он не сумел.
Алый свет в глазах очень быстро зарос черной паутиной, потускнел и померк. Фиолетовые сумерки заполнили мозг, стушевали появившиеся было проблески понимания того, что прошло понятийный отбор. В глазные яблоки вонзились горячие иглы боли; боль от этих уколов волной распространилась по голове, телу, достигла кончиков пальцев, легких и сердца. Затем наступила полная темнота…
Где-то далеко-далеко на краю Вселенной горел в ночи костер, плясали языки пламени, было тепло, не дымно, уютно, и кто-то ждал его у костра, вглядываясь в темноту и прижав руки к груди.
— Купава? — прошептал Мальгин в три приема.
— Непава… непава… непава… — вернулось шепчущее эхо.
— Ка-рой?…
— Нерой… нерой… нерой…
— Кто… ты?
И тогда донесся тягучий, басистый и тонкий одновременно, вибрирующий, с бархатистыми раскатами голос:
— Я память твоя…
— Паять… паять… паять… — послушно повторило эхо.
Он стоял на холме бесплотным привидением, не отбрасывающим тени, а по дороге, обегающей холм, пыльной, протоптанной сотнями ног, шел отряд ратников в калантырях, бармицах, кольчужных штанах, со щитами через спину, с островерхими шлемами. Вооружены ратники были мечами, копьями, луками и боевыми цепами, и вел их воин в блестящих доспехах, с непокрытой головой, обритой наголо — только на правой стороне виднелся длинный локон. Он был среднего роста, но широкоплеч, строен, в одном ухе сверкала золотая серьга с двумя жемчужинами и рубином, а на лице с длинными усами поражали глаза: чисто-голубые, пронзительные, полные суровой решимости.
— Святослав!- гулко проговорила память.- Идет на Итиль. В его дружине — твой прапредок Мал…
Холм исчез. Из серой мглы проступили очертания старинной крепости, стены которой пестрели выбоинами, дырами, были закопчены и дымились. Но крепость еще не пала, ряды ее защитников строго, молча ждали атаки.
— Рязань, — звонко, колокольно отозвалось в голове. — Твой прапрадед Лука защищал ее всю жизнь.
Исчезла и крепость. Прошли перед мысленным взором Мальгина дружина Владимира Мономаха и Дмитрия Донского, полки Ивана III и Грозного, Петра Великого,Суворова,Кутузова,отряды солдат Гражданской и Великой Отечественной войн, и шли за их спинами Правда, Честь, Любовь и Вера, и в каждом из отрядов находились предки хирурга: Михайла, Борислав, Егорий, Мальга…