Достаточно было нескольких ведер воды, чтобы затушить матрац, и через десять минут, когда дым рассеялся, я позволил Мод сойти вниз. Вольф Ларсен был без сознания, но вскоре свежий воздух привел его в себя. В то время как мы хлопотали около него, он знаками потребовал бумагу и карандаш.
— Прошу не мешать мне, — написал он, — я улыбаюсь.
— Я все еще частица закваски, как видите, — написал он немного позже.
— Я рад, что вы теперь такая ничтожная частица, — сказал я.
— Благодарю вас, — письменно ответил он. — Но мне еще намного нужно уменьшится, чтобы умереть.
— И все-таки я весь здесь, Горб, — написал он потом. — Я мыслю яснее, чем когда-либо. Ничто не отвлекает меня, я могу хорошо сосредоточиться. Я весь здесь.
Это было как будто вестью из могильного мрака, ибо тело этого человека стало его гробницей. И в ней, в этом странном саркофаге, жил и трепетал его дух. Он будет жить и трепетать, пока не порвется последняя связь, и кто знает, не будет ли он жить и трепетать и после этого?
Глава 38
— Мне кажется, у меня отнимается и левая сторона, — писал Вольф Ларсен на следующее утро после попытки поджечь корабль. — Онемение все возрастает. Мне трудно шевелить рукой. Вам придется говорить громче. Рвутся последние нити.
— Вам больно? — спросил я.
Мне пришлось повторить свой вопрос громче, и лишь тогда он ответил мне:
— Не все время.
Левая рука его медленно и с явным трудом двигалась по бумаге, и нам было крайне трудно разбирать его каракули. Это было похоже на письмо духов, демонстрируемое на сеансах спиритов, по доллару за вход.
— Но я еще здесь, я весь здесь, — еще медленнее нацарапала рука.
Он уронил карандаш, и нам опять пришлось вложить его в ослабевшую руку.
— Когда боли нет, я чувствую полный мир и покой. Никогда я не мыслил так ясно. Я могу размышлять о жизни и смерти, как индусский мудрец.
— И о бессмертии? — громко спросила Мод, наклоняясь над его ухом.
Три раза его рука пробовала написать ответ, но безуспешно. Карандаш вываливался из его пальцев, и мы напрасно вновь вкладывали его. Тогда Мод своей рукой придержала его пальцы, и он огромными буквами, затрачивая на каждую по нескольку минут, вывел: «В-з-д-о-р».
Это было последнее слово Вольфа Ларсена, до конца сохранившего свой скептицизм. Рука упала, и тело слегка шевельнулось. Потом движения совсем прекратились. Мод отпустила руку, и карандаш, выпав из растопыренных пальцев, откатился в сторону.
— Вы еще слышите? — крикнул я, держа его руку и ожидая пожатия, которое означало бы «да». Ответа не было. Рука омертвела.
— Он, кажется, еще шевелит губами, — сказала Мод. Я повторил свой вопрос. Губы зашевелились. Мод дотронулась до них кончиками своих пальцев. Я еще раз повторил вопрос.
— Да, — сообщила Мод.
Мы выжидательно переглянулись.
— Какой смысл в этом? — спросил я. — Что можем мы сказать ему?
— О, спросите его…
Она запнулась.
— Спросите его о чем-нибудь таком, на что он должен был бы ответить «нет», — предложил я. — Тогда мы будем знать наверное.
— Вы голодны? — крикнула она.
Губы шевельнулись под ее пальцами, и она объявила: «Да».
— Хотите мяса? — был следующий вопрос.
— «Нет», — ответил он.
— А бульону?
— Да, он хочет бульону, — спокойно проговорила она, глядя на меня. — Потом он еще слышит, мы можем общаться с ним, а потом…
Она взглянула на меня. Губы ее дрожали, и в глазах стояли слезы. Вдруг она покачнулась, и я должен был поддержать ее.
— О Гэмфри! — всхлипывала она. — Когда же это кончится? Я так устала, так устала!
Она положила голову на мое плечо, и все ее хрупкое тело сотрясалось от рыданий. Она была как перышко в моих объятиях, такая нежная и хрупкая. Не выдержала, бедная! — подумал я. — Что я буду делать без ее помощи?
Кое-как я утешал и ободрял ее, пока, наконец, она не сделала над собой усилие и не оправилась духовно так же быстро, как она обычно оправлялась физически.
— Мне стыдно, — сказала она и потом добавила с лукавой улыбкой, которую я так обожал: — Но ведь я только маленькая женщина.
Слова «маленькая женщина» прошли по мне электрическим током. Ведь этими словами я всегда называл ее в своих думах!
— Откуда у вас это выражение? — спросил я так поспешно, что на этот раз вздрогнула она.
— Какое выражение?
— «Маленькая женщина».
— Разве оно придумано вами? — спросила она.
— Да, — ответил я.
— Значит, вы говорили во сне, — улыбнулась она.
В ее глазах опять плясали шаловливые огоньки. И я знал, что мои глаза говорят помимо моей воли. Я наклонился к ней. Я наклонился против воли, как дерево, клонимое ветром. Но она тряхнула головой, словно освобождаясь от грез, и сказала:
— Я знала эти слова всю жизнь. Мой отец называл так мою мать.
— Но это и мое выражение, — упорствовал я.
— Для вашей матери?
— Нет, — ответил я, и она больше не спрашивала, но в ее глазах мелькнул насмешливо-ласковый огонек.
Теперь, когда фок-мачта была на месте, работа заспорилась. Без особых трудностей я установил и грот-мачту. Через несколько дней была закончена оснастка. Марселя могли быть опасны при экипаже из двух человек, и потому я спустил их стеньги на палубу и крепко привязал их.
Еще несколько дней отняли у нас паруса. Их было всего три: кливер, фок и грот. Заплатанные, укороченные, безобразные, они совсем не подходили к такому изящному судну, как «Призрак».
— Но они будут служить нам, — торжествующе восклицала Мод. — Мы заставим их работать и доверим им нашу жизнь!
Среди моих новых специальностей я меньше всего знал пригонку парусов. Я лучше умел управлять ими, чем пригонять их, и не сомневался в том, что сумею привести шхуну в какой-нибудь северный порт Японии. Навигацию я успел изучить по книжкам, а кроме того, я располагал звездной картой Вольфа Ларсена — приспособлением настолько простым, что даже ребенок мог бы с ним управиться.
Что же касается ее изобретателя, то глухота его усиливалась, движения губ становились все менее заметными, но в общем за эту неделю в состоянии его не произошло особых перемен. Однако в тот день, когда мы закончили установку парусов, он совсем перестал слышать и шевелить губами. Но я успел спросить его: «Вы все еще здесь?» — и его губы ответили «да».
Последняя нить оборвалась. Где-то, в этой могиле из плоти, еще жил человеческий дух. Но он уже не чувствовал своего тела. Мир для него больше не существовал. Он знал только себя и беспредельную глубину спокойствия мрака.
Глава 39
Настал день нашего отъезда. Ничто больше не удерживало нас на Острове Усилий. Неуклюжие мачты «Призрака» были на месте, паруса привязаны к реям. Моя работа не отличалась изяществом, но прочность была обеспечена. Я знал, что снасти будут действовать исправно, и это придавало мне сознание собственной силы.
— Я сам сделал это! Сам! Своими руками! — чуть не кричал я.
Но мы с Мод всегда читали мысли друг друга, и когда приготовились поднять грот, она сказала:
— Подумать, Гэмфри, вы все это сделали своими руками!
— Но были еще две руки, — ответил я. — Две маленькие ручки, и не говорите мне, что это тоже выражение вашего отца!
Она рассмеялась, покачав головой, и показала свои руки.
— Мне никогда не отмыть их, — пожаловалась она, — и к ним никогда не вернется их нежность.
— В таком случае, и грубая кожа будет делать вам честь, — сказал я, взяв ее руки в свои. Несмотря на принятое решение, я расцеловал бы эти дорогие руки, если бы она поспешно не отдернула их.
Для наших отношений настало теперь тревожное время. Я долго подавлял свою любовь, но это становилось мне не под силу. Она отражалась в моих глазах, проскальзывала в моих словах, кипела на моих губах в безумном желании расцеловать эти маленькие ручки, так верно и неустанно трудившиеся. Я сходил с ума. Меня неудержимо влекло к ней. И она понимала это.
— Нам никогда не поднять якорь в таком узком месте, — сказал я. — Мы непременно наскочили бы на скалы.
— Что же делать? — спросила она.
— Спустить в море цепь, — ответил я. — А вам в это время придется впервые поработать на вороте. Я должен буду сразу же взяться за штурвал, а вы поднимете кливер.
Этот маневр, необходимый, чтобы тронуться в путь, я изучил хорошо и проделывал его десятки раз. В том, что Мод справится со своей задачей, я тоже был уверен.
Когда я выбил рым-болт, якорная цепь с грохотом скользнула через клюз и упала в море. Я побежал на корму и повернул руль. «Призрак» снова ожил, как только надулись его паруса. Когда наполнился ветром и кливер, нос «Призрака» повернулся, и шхуна тронулась.
Я изобрел автоматический кливер-шкот, который сам перебрасывал кливер и освобождал Мод от необходимости это делать. Повинуясь рулю, шхуна повернулась носом к ветру. Паруса захлопали, заскрипели блоки, и под эту столь приятную для моего слуха музыку корабль вышел из бухты.
Мод справилась со своей задачей и подошла ко мне в своей маленькой шапочке на развевающихся от ветра волосах. Щеки ее раскраснелись, ноздри дрожали. Ее карие глаза сверкали и решимостью, и тревогой, когда «Призрак», едва успев повернуть у скал, загораживавших внутреннюю бухту, бросился вперед и выплыл в открытое море.
День был туманный и тусклый, но теперь солнце прорезало облака, что мы сочли хорошим предзнаменованием, и озарило изогнутый берег, где мы воевали с владыками гаремов и убивали «холостяков». Весь Остров Усилий горел в солнечных лучах. Даже суровый юго-западный мыс казался менее мрачным, и там, где волны разбивались о его подножье, ярко сверкали на солнце бриллианты брызг.
— Я всегда с гордостью буду вспоминать об этом острове, — сказал я Мод.
Она царственным движением откинула голову и проговорила:
— Милый, милый Остров Усилий! Я всегда буду любить тебя!
— Я тоже, — быстро добавил я.
Казалось, глаза наши сейчас встретятся в великом взаимном понимании, но они не встретились.