— Ну, так вы, Дэл. Спойте «Летучее облако». Вы всегда пели его, спускаясь по реке.
— Ах, он уже пел его, — сказала Дева.
— Ну, так спойте вы. Я уверена, что вы поете.
Она улыбнулась Деве, и та исполнила замечательный романс с искусством, на которое она сама едва ли считала себя способной. Холодок, внесенный появлением Фроны, быстро рассеялся, и песни, тосты и шутки полились с новым жаром. Фрона не отказалась пригубить пунш и внесла свою лепту, спев «Анни Лаури» и «Бен Болт». При этом она украдкой наблюдала за тем, как вино постепенно одурманивало и без того насыщенные алкоголем головы Джека Корнелла и Девы. Это было новое впечатление, и она радовалась ему, хотя в то же время огорчалась за Корлиса, довольно кисло исполнявшего свои обязанности хозяина.
Однако он не особенно нуждался в сочувствии.
«Всякая другая женщина…» — повторял он мысленно в двадцатый раз, глядя на Фрону и стараясь представить себе на ее месте многочисленных женщин, которых он встречал когда-то за чайным столом своей матери. А что если бы они постучались в дверь и вошли, как сделала это Фрона? Не далее как вчера его покоробило бы от того, что Бланш растирает ей ноги, но теперь он восторгался Фроной, которая позволила ей сделать это, и даже сама Бланш стала теперь как-то ближе его сердцу. Быть может, в молодом человеке сказывалось возбуждение, вызванное вином, но только огрубелое лицо Бланш показалось ему вдруг очень симпатичным.
Надев свои просохшие мокасины, Фрона терпеливо дослушивала Джека Корнелла, который, икая, произносил последний запутанный тост.
— За… ик… человека, — голос его точно вырывался из бочки, — человека… ик… который создал… создал…
— Эту благословенную страну, — подсказала Дева.
— Верно, дорогая… ик… За человека, который создал эту благословенную страну. За… ик… за Джекоба Уэлза!
— И еще один! — воскликнула Бланш. — За дочь Джекоба Уэлза.
— Есть! Встать! Дном вверх!
— Она просто молодчага! — заявил Дэл, весь пылая от обильных возлияний.
— Я хотела бы пожать вам руку, — тихо сказала Бланш, пользуясь тем, что остальные продолжали галдеть.
Фрона сняла рукавицы, которые уже успела надеть, и они обменялись рукопожатием.
— Нет, — удержала она Корлиса, видя, что тот надевает шапку и завязывает наушники. — Бланш объяснила мне, что до жилища Пентли отсюда не больше полумили. Дорога прямая. Я не хочу, чтобы кто-нибудь провожал меня. Нет! — На этот раз голос прозвучал так властно, что Корлис швырнул шапку на свою койку. — Доброй ночи, господа! — крикнула она, обведя всех смеющимся взглядом.
Однако Корлис, проводив ее до дверей, вышел наружу. Она взглянула на него. Капюшон был не совсем надвинут на лоб, и лицо ее показалось ему особенно привлекательным при свете звезд.
— Я… Фрона… я хочу…
— Не беспокойтесь, — прошептала она. — Я никому не расскажу, Вэнс.
Он подметил в ее глазах насмешливый огонек, но попытался продолжить.
— Я хочу только объяснить вам, как…
— Не стоит, я понимаю. Но все-таки должна сказать, что не могу одобрить вашего вкуса.
— Фрона! — искренняя боль, прозвучавшая в этом возгласе, не укрылась от слуха девушки.
— О, какой вы глупый! — рассмеялась она. — Ведь я же знаю. Бланш рассказала мне, что она промочила ноги.
Корлис опустил голову.
— Право, Фрона, вы самая необыкновенная женщина, какую я когда-либо встречал, и еще я хочу сказать вам, — тут он выпрямился и продолжал твердым, уверенным голосом: — Что это не конец.
Она попробовала остановить его, но он продолжал:
— Я чувствую, я знаю, что все обернется по-иному. Пользуясь вашими же словами, говорю вам, что вы не приняли во внимание всех фактов. Что касается Сэн Винсента… Я все равно добьюсь вас. И теперь будет не слишком рано!
Он протянул к ней руки, но она, угадав это движение, опередила его, со смехом увернулась и побежала по тропе.
— Вернитесь, Фрона! Вернитесь! — крикнул он. — Я очень огорчен.
— Нет, нет. Вы не должны огорчаться, — отозвалась она, — иначе я сама огорчусь. Спокойной ночи!
Он проследил за ней, пока она не скрылась из виду, и вернулся в хижину. Вэнс совершенно забыл о том, что происходило там, и на миг остановился в полном недоумении. Карибу Бланш тихо плакала. Ее влажные глаза блестели, а по щеке, когда он взглянул на нее, ползла одинокая слеза. У Бишопа было очень серьезное лицо.
Голова и плечи Девы лежали на столе среди перевернутых кружек и медленно стекавших осадков, а Корнелл что-то лепетал над ней, то и дело икая и бессмысленно повторяя:
— Все прекрасно, дорогая, все прекрасно.
Но Дева была безутешна.
— О Господи! Как подумаю, чем я была и чем стала… А кто виноват?.. Не я… нет, не я, говорю вам! — крикнула она с внезапным ожесточением. — Как я родилась, я вас спрашиваю? Кто был мой отец? Старый пьяница, алкоголик. А моя мать? Из Уайтчэпеля, скажете? Кто дал хоть сент на меня или на мое воспитание? Кто позаботился обо мне хоть на грош, спрашиваю вас? Кто?
Корлис испытал вдруг глубокое отвращение.
— Придержите язык! — приказал он.
Дева подняла голову, ее распущенные волосы были взлохмачены и торчали во все стороны, точно змеи на голове фурии.
— А кто она? — засмеялась Дева. — Зазнобушка?
Корлис в дикой ярости бросился к ней. Лицо его побледнело, а голос дрожал от бешенства.
Дева сжалась и инстинктивно подняла вверх руки, чтобы защитить лицо.
— Не бейте меня, сэр! — взвизгнула она. — Не бейте!
Вэнс сам испугался своей вспышки и сделал усилие, чтобы овладеть собой.
— Ну, — сказал он спокойно, — одевайтесь и уходите. Все уходите. Марш отсюда.
— Вы не мужчина, слышите? — зарычала Дева, убедившись, что ей не грозят побои.
Но Корлис, не обращая внимания на ее выпады, проводил ее до самой двери.
— Выталкивает женщину! — крикнула она, споткнувшись о порог.
— Спокойно, спокойно, — умиротворяюще бормотал Джек Корнелл.
— Спокойной ночи. Извините, — сказал Вэнс с бледной виноватой улыбкой, когда Бланш проходила мимо него.
— Вы буржуй! Проклятый буржуй — вот кто вы! — крикнула ему Дева, когда он закрывал дверь.
Корлис тупо посмотрел на Дэла Бишопа, потом на дикий беспорядок, царивший на столе. Не говоря ни слова, он подошел к койке и бросился на нее ничком. Бишоп облокотился о стол, попыхивая своей астматической трубкой. Лампа закоптила, замигала и погасла. А он все продолжал сидеть, раз за разом набивая трубку и без конца чиркая спичками.
— Дэл! Вы не спите? — окликнул его наконец Корлис.
Дэл проворчал что-то в ответ.
— Я поступил, как подлец, выбросив их на мороз. Мне стыдно.
— Верно, — подтвердил Дэл.
Долго длилось молчание. Наконец, Дэл выколотил пепел из трубки и встал.
— Спите? — спросил он.
Ответа не последовало. Он тихонько подошел к койке и накрыл инженера одеялом.
Глава 21
— Так что же все это должно означать? — Корлис лениво потянулся и положил ноги на стол. Разговор не особенно интересовал его, но полковник Тресуэй настойчиво продолжал в серьезном тоне.
— А вот что! Все тот же старый и вечно юный вопрос, который человек бросает в лицо Вселенной. — Полковник порылся между листками своей записной книжки. — Посмотрите, — сказал он, протягивая смятый клочок исписанной бумаги. — Я списал это много лет назад. Послушайте: «Что за чудовищный призрак человек, это порождение праха, то суетливо перебирающий ногами, то одурманенный дремотой! Он убивает, ест, растет, производит себе подобных. Взгляните на его волосы, напоминающие траву, на глаза, которые блестят на его лице. Он создан для того, чтобы до слез пугать детей. Бедняга! Как коротка его жизнь, и сколько тяжелых испытаний ожидает его на пути, а, между тем, грудь его полна грандиозных желаний и фантастических надежд. Окруженный дикой средой, сам дикарь по природе, он бесповоротно осужден на то, чтобы пожирать своих ближних. В нем бесконечно много дерзости, он часто проявляет восхитительную доблесть и умеет быть иногда трогательно ласковым. Он готов без конца спорить о добре и зле и о свойствах божества, он способен ринуться в бой за выеденное яйцо и умереть за идею». И для чего все это? — с жаром спросил он, роняя бумажку. — Эти муки и бесплодные усилия, на которые обречено дитя праха?
Корлис только зевнул в ответ. Он провел целый день в странствиях по тропе и мечтал лишь о том, как бы поскорее лечь спать.
— Вот я, например, полковник Тресуэй, не слишком старый и довольно хорошо сохранившийся человек; занимаю определенное положение в обществе и имею приличный текущий счет в банке. Спрашивается, для чего мне еще надрываться? А между тем, я живу в тяжелых условиях и работаю с нелепым усердием, достойным какого-нибудь желторотого юнца. А для чего, скажите на милость? Ведь не могу же я есть, курить и спать больше, чем это требуется для удовлетворения моих потребностей, да, кроме того, в этой дыре, которую люди называют Аляской, нельзя даже как следует поесть и поспать, не говоря уже о том, чтобы раздобыть хорошие папиросы.
— Но вас удерживает здесь именно напряженность и интенсивность этой жизни.
— Философия Фроны, — усмехнулся полковник.
— И наша с вами.
— И того порождения праха, о котором я только что читал вам.
— И ее вдохновляет глубокое чувство, которого вы не принимаете в расчет, чувство долга, любви к расе и к Богу.
— А награда? — спросил Тресуэй.
— Наградой является каждый глоток воздуха, который проникает в ваши легкие. Мотылек живет только один час.
— Я не могу принять этого.
— Кровь и пот! Кровь и пот! Помните, как вы твердили эти слова после свалки в казино и устами вашими говорила истина?
— Опять философия Фроны.
— И моя, и ваша.
Полковник пожал плечами и после небольшой паузы сознался:
— Как я ни стараюсь сделать из себя пессимиста, ничего не выходит. Все мы получаем свои награды, и я даже больше многих других. «Чего ради?» — спросил я. И вот ответ: раз мы не можем постигнуть конечной цели, будем довольствоваться той, которую видим непосредственно перед собой. А потому да здравствует лозунг: как можно больше радостей здесь и теперь же.