Когда они переходили через Бродвей, перед ним встал новый вопрос. При ярком свете электрического фонаря он вдруг увидел Лиззи Конолли и ее хихикающую подругу. Только секунду он колебался — затем снял шляпу и поклонился. Он не мог изменить своим принципам: поклон его предназначался не одной Лиззи Конолли — он снял шляпу перед чем-то большим. Она кивнула ему и кинула на него смелый взгляд, не мягкий и нежный, как взгляд Рут; ее красивые жесткие глаза скользнули по нему и остановились на Рут, внимательно рассматривая все детали ее лица, ее костюм, определяя ее общественное положение. Он заметил, что и Рут тоже оглядела Лиззи быстрым взглядом своих застенчивых и кротких, как у голубки, глаз, и в этот миг успела заметить все — и шляпу странного фасона, и дешевый наряд, свидетельствовавший о принадлежности девушки к рабочему классу.
— Какая хорошенькая девушка! — произнесла Рут несколько секунд спустя.
Мартин мысленно поблагодарил ее, а вслух ответил:
— Не сказал бы. Конечно, как на чей вкус, но, по-моему, она вовсе уж не такая хорошенькая.
— Да что вы! Такие правильные черты можно встретить у одной женщины из тысячи. Она прелестна. Лицо у нее точеное, словно камея. И глаза необычайно красивы.
— Разве? — рассеянно спросил Мартин. По его мнению, во всем мире была только одна красивая женщина, и она шла в этот момент с ним под руку.
— Разве? Да если бы эту девушку одеть как следует и научить держаться, вы были бы от нее без ума, мистер Иден, как и все мужчины.
— Ее пришлось бы научить говорить, — сказал он, — иначе большинство мужчин не поняли бы ее. Я уверен, что вы и четверти не разобрали бы, если бы она заговорила с вами так, как привыкла.
— Пустяки. Вы, как и Артур, всегда отстаиваете свое мнение.
— А вы забыли, как я говорил, когда мы с вами увиделись в первый раз? С тех пор я выучился новому языку. До сих пор я говорил так, как эта девушка. Теперь я уже настолько усвоил ваш язык, что могу сказать на нем: язык, на котором говорит эта девушка, совершенно непонятен для вас. А знаете, почему она так держится? Я теперь начал задумываться над подобными вещами, хотя раньше никогда не обращал на них внимания, и я теперь стал понимать… многое.
— Ну, почему же она так держится?
— Она несколько лет работала, стоя долгие часы за машиной. В молодости тело гибкое; оно, точно мягкая глина, поддается лепке и принимает ту или другую форму, в зависимости от характера работы. Я с первого взгляда могу определить профессию рабочего, которого вижу на улице. Возьмите меня, например. Почему у меня такая раскачивающаяся походка? Потому, что я столько лет плавал на судах. Если бы я в те же годы, когда тело мое было еще молодо и гибко, не служил бы матросом, а был бы ковбоем, то не ходил бы так и были бы у меня кривые ноги. Так же и эта девушка. Вы заметили в ее взгляде какую-то жесткость, если можно так сказать? Это потому, что никто никогда о ней не заботился. Ей всегда приходилось полагаться только на себя, а при таких обстоятельствах не может сохраниться мягкое, нежное выражение, как… как у вас, например.
— Да, вы правы, — тихо произнесла Рут. — И все это очень грустно. Она такая хорошенькая!
Взглянув на нее, он прочитал в ее глазах жалость. И подумал, как он любит ее и какое же ему выпало счастье любить ее и даже идти с ней вместе на лекцию.
«Кто ты такой, Мартин Иден? — спросил он сам у себя вечером, глядя на себя в зеркало. Вернувшись домой, он долго, с любопытством разглядывал себя. — Кто ты? Что ты? К какой среде ты принадлежишь? В сущности, — к той, к которой принадлежат девушки вроде Лиззи Конолли. Ты — один из миллиона рабов труда, ты рожден для низкой, вульгарной, уродливой жизни. Твое место среди рабочего скота, механического, тяжелого труда, среди грязи и вони. Среди вот этих прелых овощей, этой вот гнилой картошки! Ну и нюхай ее, черт тебя побери, — нюхай! А ты нахально раскрываешь книги, слушаешь прекрасную музыку, учишься любить красивые картины, говорить на правильном английском языке, мыслить так, как не мыслит никто из твоего окружения, стараешься вырваться из рабочей среды, забыть разных Лиззи Конолли, осмеливаешься любить неземную женщину, обитающую среди звезд, на расстоянии многих тысяч миль от тебя… Да кто же ты и что же ты такое? Черт бы тебя побрал, неужели ты добьешься своего?»
Он погрозил кулаком своему изображению и присел на край постели, чтобы немного помечтать с открытыми глазами. Затем вытащил записную книжку и учебник алгебры и погрузился в квадратные уравнения. А часы мелькали один за другим, звезды побледнели, и наконец серый рассвет заглянул к нему в окно.
Глава 13
Благодаря многоречивым социалистам и философам — рабочим, собиравшимся в теплые дни в парке при Ратуше, Мартин сделал великое открытие. Раз или два в месяц, проезжая через парк по дороге в библиотеку, он сходил с велосипеда и слушал их споры, каждый раз с сожалением отрываясь от них. Тон этих споров был, правда, гораздо грубее, чем за столом у мистера Морза. Спорящие не умели соблюдать торжественность и важность. Они легко раздражались, ругали друг друга и так и сыпали проклятиями и неприличными словами. Раз или два он даже видел, как дело у них доходило до драки. А между тем, он чувствовал, сам не зная почему, какую-то живую струю в том, о чем говорили эти люди. Их доводы гораздо сильнее возбуждали его ум, чем спокойный, сдержанный догматизм мистера Морза. Эти люди, говорившие на убийственном английском языке, жестикулировавшие, точно сумасшедшие, и оспаривавшие взгляды своих противников со злобой первобытных людей, почему-то казались ему более живыми, чем мистер Морз и его любимый собеседник мистер Бэтлер.
На этих собраниях в парке Мартин несколько раз слыхал, что упоминалось имя Герберта Спенсера; однажды там появился и последователь Спенсера — жалкого вида бродяга, одетый в грязный сюртук, с застегнутым воротником, скрывавшим отсутствие белья. Начался генеральный бой, сопровождаемый курением многочисленных папирос и выплевыванием табачного сока. Бродяга успешно отстаивал свои взгляды, и его успех не поколебался, даже когда какой-то рабочий-социалист с насмешкой объявил: «Нет бога, кроме Непознаваемого, и Герберт Спенсер — пророк его». Мартин не мог понять, о чем идет речь, но по дороге в библиотеку он почувствовал, что этот Спенсер заинтересовал его. А так как бродяга упомянул об «Основных началах», то Мартин и взял это сочинение.
С этого и началось великое открытие. Мартин уже пробовал однажды читать Спенсера, но взялся он тогда за «Основы психологии» и потерпел такую же неудачу, как и с сочинениями Блаватской. Понять эту книгу он не мог да так и вернул ее непрочитанной. Но в эту ночь, позанимавшись алгеброй и физикой, потрудившись над сонетом, он лег в постель и открыл «Основные начала». Настало утро, а он все еще читал. Спать он не мог. И даже писать не стал в этот день. Он лежал в кровати, пока у него не заныло все тело; тогда он попробовал лечь на твердый пол и держать книгу над собой или сбоку, время от времени поворачиваясь на другую сторону. Ночь он проспал, утром принялся за писание, затем книга вновь соблазнила его, и он весь день провел за ней, забыв обо всем на свете, забыв даже, что в этот день Рут обычно ждала его. Он вернулся к действительности только тогда, когда мистер Хиггинботам, с силой толкнув дверь, спросил его, не воображает ли он, что у них ресторан?
Любознательность всегда была главной чертой характера Мартина Идена. Он хотел знать, и именно жажда все постигнуть заставила его столько странствовать по миру. Но теперь у Спенсера он обнаружил, что никогда ничего не знал и никогда ничего не узнал бы, продолжай всю жизнь служить матросом и скитаться по миру. Ведь он до сих пор лишь поверхностно наблюдал, видел лишь отдельные явления, накоплял отрывочные сведения, делал незначительные, мелкие обобщения и не видел никакой связи явлений в мире хаоса и беспорядка, по-видимому, подчинявшемся лишь капризу и случайности. Правда, он наблюдал за полетом птиц и понял устройство их летательного аппарата, но ему никогда не приходило в голову пытаться объяснить себе, откуда вообще произошли птицы как живые, летающие существа. Ему даже не снилось, что это могло случиться в результате какого-то процесса. Что птицы появились каким-то образом — об этом он раньше и не догадывался. Они существовали всегда. Просто существовали.
Так же раньше относился он и к другим вопросам. Из-за общей неподготовленности все его попытки познакомиться с философией ничего ему не дали. Средневековая философская система Канта не дала ему ключа к пониманию сущности вещей, а лишь заставила усомниться в силе собственного ума. Точно так же у него ничего не получилось с изучением теории эволюции: ограничившись чтением какого-то бесконечно сухого сочинения Роменса, он ничего из него не понял и пришел к выводу, что теория эволюции — сухая, формальная система, построенная самыми заурядными, маленькими людьми, обладавшими огромным запасом непонятных слов. Но теперь он узнал, что теория эволюции является не отвлеченной гипотезой, а всеми признанным законом развития; что ни один ученый уже не отвергал ее и что разногласия среди людей науки происходили только относительно форм эволюции.
А тут Спенсер давал ему стройную систему наук, сводил все воедино, делал реальные выводы и представлял перед его изумленным взором конкретную картину вселенной, столь же законченную, как модели судна, которые любят строить матросы, чтобы затем держать их под стеклом. Ни каприза, ни случайности здесь не было. Все подчинялось законам. Когда птица летала, она подчинялась закону; тот же закон заставил когда-то извиваться комочек протоплазмы, который со временем, также согласно закону, выпустил из себя отростки в виде лапок и крыльев и стал птицей.
За это время Мартин поднимался все выше и выше с одной ступени интеллектуальной жизни на другую, но теперь он достиг самой высокой. Все тайны раскрывались перед ним. По ночам он в своих снах жил с богами, погруженный в какой-то гигантский кошмар; днем он ходил, точно лунатик, со взглядом, устремленным во вновь открытый им мир. За обедом он не слышал разговоров на мелкие, будничные темы; его жадный ум искал во всем окружающем связь между причиной и следствием. Глядя на мясо, лежавшее перед ним на блюде, он видел яркое солнце и старался проследить происхождение солнечной энергии через все ее превращения вплоть до ее первоисточника, отстоящего на сотни миллионов миль от земли; или же он мысленно представлял себе путь, который прошла эта энергия раньше, чем превратиться в мускулы его рук, резавших мясо, или в его мозг, повелевавший этими мускулами. Он мысленно вглядывался в себя, и ему начинало казаться, что это солнце горит у него в мозгу. Поглощенный своими видениями, он не слышал, как Джим шепнул что-то про сумасшедший дом, не заметил тревоги на лице у сестры и не видел, как мистер Хиггинботам вертел пальцами вокруг головы, намекая, что у Мартина снесло чердак и у него не все дома.