Больше всего поражала Мартина связь между всеми областями знания. Приобретенные им знания были запрятаны в разные ящички его памяти. Так, например, у него была целая куча сведений о морском деле. Относительно женщин у него тоже имелось довольно много наблюдений. Но между этими двумя предметами для него не было никакой связи. Он держал их в разных ящичках памяти. Раньше он посчитал бы нелепым отыскивать связь между женщиной в истерике или шхуной, бьющейся в объятиях урагана. А между тем Спенсер доказал ему, что в этом нет ничего нелепого, и даже больше: что этой связи не может не быть. Всякий предмет связан с остальными предметами, от самой отдаленной звезды в безграничном пространстве до любой песчинки под ногами.
Это новое представление стало для Мартина постоянным источником изумления. Он все время отыскивал связь между различными предметами на земле и во вселенной. Он составлял списки самых разнообразных вещей и не мог успокоиться, пока ему не удавалось установить связь между ними: так он установил связь между любовью, поэзией, землетрясением, огнем, гремучей змеей, радугой, драгоценными камнями, уродами, солнечным закатом, рычанием льва, светильным газом, людоедством, красотой, убийством, рычагом, точкой опоры и табаком. Он увидел вселенную как единое целое и в таком виде рассматривал ее или же странствовал по всем ее дорогам и тропинкам, забираясь в самую густую чащу; но он не блуждал, как затерявшийся и испуганный путник, стремящийся к неведомой цели; он наблюдал, заносил все на карту и не упускал ничего из того, что ему хотелось узнать. И чем больше он узнавал мир, тем больше восхищался и им, и всей его жизнью, и собственной своей жизнью.
— Эх ты, дурак! — восклицал он, глядя на свое изображение в зеркале. — Ведь тебе хотелось писать и ты пробовал писать, а писать-то тебе было не о чем. Что было у тебя за душой? Какие-то дикие понятия, расплывчатые чувства, плохо усвоенная красота, сплошной мрак невежества, сердце, готовое разорваться от любви, и честолюбие, огромное, как твоя любовь, и детски наивное, как твое невежество. А ты еще хотел писать! Да ведь ты только начинаешь смекать, о чем следует писать! Ты хотел воспроизводить красоту, но разве ты сумел бы, если тебе ничего не было известно о ее природе? Ты хотел описывать жизнь, а между тем ты ничего не знаешь о сущности жизни! Ты хотел говорить о вселенной и о схеме бытия, в то время как вселенная была для тебя китайской грамотой и ты мог писать лишь о том, чего ты сам не знал. Но не падай духом, Мартин, дружище! Ты все-таки будешь писателем! Ты уже знаешь кое-что, очень-очень мало, правда, но ты на верном пути. Как-нибудь, если посчастливится, ты, может быть, и узнаешь все, что можно узнать. Тогда ты и станешь писателем.
Мартин поделился с Рут своей радостью и изумлением по поводу великого открытия. Но она почему-то отнеслась к этому далеко не так восторженно. Она как бы молча соглашалась со всем, по-видимому, она уже немало знала из лекций. Ее не волновало это открытие так глубоко, как его; Мартин не сообразил, что для нее это уже не было новостью, иначе он так не удивился бы ее равнодушию. Что касается Артура и Нормана, то оказалось, что они верят в эволюцию всего существующего, они даже читали Спенсера, но он, похоже, не произвел на них глубокого впечатления, а молодой человек в пенсне, с густой шевелюрой, Вилл Олни, насмешливо фыркал при имени Спенсера и повторил:
«Нет бога, кроме Непознаваемого, и Герберт Спенсер — пророк его».
Однако Мартин прощал ему эти насмешки: он выяснил, что Олни не был влюблен в Рут. Впоследствии он с изумлением убедился из целого ряда мелких фактов, что Олни не только не любил ее, но даже чувствовал к ней определенную антипатию. Этого Мартин и вовсе не мог понять. Это было явление непостижимое, стоявшее вне всякой связи с прочими явлениями в мире. Но все же он жалел беднягу за отсутствие чуткости, из-за которого тот не мог оценить как следует прелесть Рут и ее красоту. Молодежь несколько раз по воскресеньям устраивала поездки в горы на велосипедах, и Мартин имел возможность убедиться, что между Рут и Олни существовало нечто вроде вооруженного мира. Вилл был дружен с Норманом, и, таким образом, Рут, Артур и Мартин оказывались всегда вместе — за что Мартин постоянно благодарил судьбу.
Эти воскресенья были для Мартина настоящими праздниками — главным образом, конечно, потому, что он был рядом с Рут, и еще потому, что они сближали его с молодыми людьми ее общества и он как бы становился на одну доску с ними; он чувствовал, что сравнялся с ними в умственном развитии, хотя те прошли через долгие годы систематических занятий. Разговоры с ними служили ему хорошим упражнением, во время которого он учился правильно изъясняться. Теперь он забросил все книги о правилах хорошего тона, решил больше полагаться на свою наблюдательность и в результате научился вести себя. Он всегда был настороже, за исключением разве что тех минут, когда он чем-нибудь увлекался, и с каждым днем узнавал какое-нибудь новое правило.
То обстоятельство, что Спенсера мало читают, вначале сильно удивляло Мартина. «Герберт Спенсер? — повторил библиотекарь. — О да, это великий ум». Тем не менее он, по-видимому, неясно представлял себе, о чем писал этот великий ум. Однажды за столом, когда обедал и мистер Бэтлер, Мартин завел разговор о Спенсере. Мистер Морз стал ожесточенно нападать на английского философа за его агностицизм, но, впрочем, признался, что не читал «Основных начал», а мистер Бэтлер заявил, что у него не хватает терпения читать Спенсера и что он отлично обходится и без него. В душу Мартина начало закрадываться сомнение; обладай он менее сильной индивидуальностью, он, наверное, подчинился бы общему мнению и отказался бы от Спенсера, но он считал все построения Спенсера вполне убедительными; по его выражению, отказавшись от Спенсера, он уподобился бы мореплавателю, который выкинул бы за борт свой компас и хронометр. Поэтому Мартин решил, наоборот, основательно изучить теорию эволюции и постепенно полностью усвоил ее; подтверждение правильности взглядов Спенсера он находил у множества других ученых. Чем более он погружался в науку, тем больше открывалось перед ним новых областей знания, тем больше он сожалел, что в сутках всего двадцать четыре часа.
Как-то раз он решил из-за недостатка времени бросить алгебру и геометрию. За тригонометрию он и не брался. Затем вычеркнул и химию, оставив только физику.
— Я не специалист, — оправдывался он перед Рут. — Я и не хочу быть специалистом. Наука имеет столько специальных отраслей, что на изучение даже их десятой доли не хватит человеческой жизни. Мне нужно общее развитие. Когда мне понадобятся специальные знания, я обращусь к специальным трудам.
— Но это совсем не то, что самому обладать этими знаниями, — возражала она.
— Да это лишнее. Ведь мы можем пользоваться трудами специалистов. Для того они и существуют. Когда я входил, то заметил, что у вас работают трубочисты. Вот они, например, специалисты. Когда они окончат работу, ваши трубы будут очищены и вам не нужно будет изучать устройство труб.
— Это сравнение, по-моему, не совсем удачное.
Она с любопытством посмотрела на него. Он почувствовал упрек во взгляде и в ее тоне, но оставался при своем мнении.
— Все занимавшиеся общими вопросами, все величайшие мыслители основываются на трудах специалистов. Это делал и Спенсер. Он обобщал выводы, к которым приходили тысячи других исследователей. Если бы он захотел сам проделать их работу, ему не хватило бы и тысячи жизней. Так и Дарвин — он воспользовался выводами, к которым пришли садоводы и скотоводы.
— Вы правы, Мартин, — сказал Олни. — Вы знаете, что вам нужно, а Рут не знает. Она даже не знает, к чему стремится сама… Да, да, знаю, — продолжал он, не давая ей возразить ему, — вы это называете общим развитием. Но если вы стремитесь получить общее развитие, то можете изучать что угодно: французский или немецкий языки, или же бросить их и заняться эсперанто. И то и другое будет способствовать общему развитию. Можете для этой же цели изучать латинский или греческий язык, хотя они вам никогда не понадобятся. Все равно — развитие. Да вот, Рут два года назад изучала англосаксонский язык и даже добилась в нем больших успехов, а теперь она помнит всего одну строчку из древнего англосаксонского стихотворения: «когда апрель душистый свои дожди прольет». Не так ли? Да, да, это повлияло на ваше общее развитие, — засмеялся он, опять предупреждая ее. — Знаю. Ведь и я прослушал этот курс.
— Но вы говорите об образовании, точно оно является только средством! — воскликнула Рут. Глаза ее блестели, на щеках горели два красных пятна. — Образование само по себе является целью.
— Но Мартин вовсе не к этому стремится!
— Откуда вы знаете?
— К чему вы стремитесь, Мартин? — спросил Олни, поворачиваясь к нему.
Мартин смутился и кинул на Рут умоляющий взгляд.
— Да, скажите, к чему вы собственно стремитесь? — повторила Рут. — Это решит вопрос.
— Разумеется, я хочу получить образование, — неуверенно проговорил Мартин. — Я люблю все прекрасное, а образование даст мне более тонкое и точное понимание прекрасного.
Рут с торжествующим видом кивнула головой.
— Это ерунда, и вы сами это знаете, — ответил Олни. — Мартину хочется добиться успеха в жизни, а вовсе не гоняться за общим образованием. Случайно оказалось, что в данном случае образование необходимо для его карьеры. Если бы он захотел быть аптекарем, общее развитие не понадобилось бы. Мартин хочет стать писателем, но боится это сказать, чтобы не оставить вас побежденной в этом споре. А почему он хочет стать писателем? — продолжал он. — Да потому, что у него нет средств. Почему вы забиваете себе голову англосаксонским языком и разными общеобразовательными предметами? Да потому, что вам не приходится самой пробивать себе дорогу. Это дело вашего отца. Он одевает вас и все делает для вас. А на что оно, это ваше образование — ваше, мое, Артура, Нормана? Мы все насквозь пропитаны им, но если бы завтра наши папеньки разорились, мы бы даже не сумели сдать экзамен на учителя. Вы, Рут, могли бы в лучшем случае стать сельской учительницей или преподавать музыку в частном пансионе.