— Я рада, что я женщина, Мартин… дорогой, — сказала она, глубоко вздохнув.
Он снова сжал ее в своих объятиях и спросил:
— А вы, когда вы это узнали?
— О, я знала это все время, почти с самого начала.
— А я-то был слеп, как летучая мышь, — воскликнул он с оттенком досады в голосе. — Мне это даже и не снилось до этой минуты, пока я не поцеловал вас.
— Я не о том. — Она слегка отодвинулась и посмотрела на него. — Я хотела сказать, что почти с первой минуты догадалась, что вы меня любите.
— А вы? — спросил он.
— Это произошло со мной внезапно.
Она говорила очень медленно, и в глазах ее светилась застенчивая нежность, а щеки мягко горели.
— Я сама не знала этого, пока… пока вы не обняли меня, Мартин. Ведь я совсем не думала стать вашей женой, Мартин, до этой минуты. Как вы заставили меня полюбить себя?
— Не знаю, — засмеялся он. — Должно быть просто тем, что любил вас. Ведь я любил вас так сильно, что мог бы растопить своей любовью каменное сердце, а не то что сердце такой живой женщины, как вы.
— Я совсем не так представляла себе любовь.
— А как же вы представляли себе ее?
— Я не думала, что она… такая. — Их взгляды встретились, она потупилась и прибавила: — Видите ли, я совсем не знала, что это такое.
Он попробовал снова прижать ее к себе, но сдержал движение руки, которая обнимала ее, потому что боялся испугать свою любимую. Однако он почувствовал, что ее стан поддается. Она снова очутилась в его объятиях, и губы их слились.
— Что скажут мои? — проговорила она с внезапной тревогой.
— Не знаю. Но мы еще успеем узнать об этом.
— А что если вдруг мама будет против? Я уверена, что у меня не хватит храбрости признаться ей.
— Предоставьте это мне, — мужественно предложил он. — Мне кажется, что ваша мать не любит меня, но я сумею победить ее. Человек, который победил вас, может победить кого угодно. А если это не удастся…
— Ну?
— Ну! Нас все равно не разлучат. Однако я не думаю, чтобы ваша мать стала противиться нашему браку. Она слишком любит вас.
— Я не хотела бы разбить ее сердце, — сказала Рут задумчиво.
Он готов был успокоить ее, что сердца матерей не так-то легко разбиваются, но вместо этого сказал:
— Любовь сильнее всего на свете.
— Знаете, Мартин, вы иногда пугаете меня. Мне и теперь становится страшно, когда я подумаю о вас и о том, чем вы были. Вы должны быть очень, очень добры ко мне. Подумайте, ведь я в конце концов просто ребенок. Я никогда еще не любила…
— И я тоже. Мы оба дети. Какое это великое счастье, что мы нашли друг в друге свою первую любовь.
— Но это невозможно, — воскликнула она, быстрым, порывистым движением освобождаясь из его объятий. — Невозможно для вас. Ведь вы были моряком, а моряки, я слыхала… они…
Голос ее прервался и замер.
— Вы слышали, что у них бывают жены в каждом порту? — подсказал он. — Вы это хотели сказать?
— Да, — ответила она тихо.
— Так ведь это не любовь. — Он говорил убедительно. — Я бывал во многих портах, но никогда не испытал даже мимолетного чувства любви, пока не увидел вас в тот первый вечер. Вы знаете, когда я попрощался и вышел от вас, меня чуть не арестовали.
— Арестовали?
— Да. Полицейский подумал, что я пьян. И я, действительно, был пьян от любви к вам.
— Но мы отвлеклись. Вы сказали, что мы дети, а я ответила, что для вас это не может быть правдой.
— Я сказал, что никого не любил до вас, — ответил он. — Вы моя первая любовь, моя настоящая первая любовь.
— Но ведь вы все-таки были матросом? — возразила она.
— Так ведь это не мешает тому, что я люблю вас первую.
— Однако же были ведь женщины… другие женщины… О! — и, к величайшему удивлению Мартина, она вдруг залилась слезами, так что потребовалось немало поцелуев и ласк, чтобы успокоить ее.
Когда он утешал ее, в голове его все время вертелась строчка Киплинга: «Но знатная леди и Джуди О'Греди — родные сестры в душе». Он решил, что это правильно, хотя романы, которые он прочел, заставляли его думать иначе. По этим произведениям у него сложилось представление, что в высшем обществе допускались только формальные предложения. Там, в низах, юноши и девушки завоевывали друг друга объятиями и поцелуями, но ему казалось немыслимым, чтобы утонченные представители высшего общества проявляли свою любовь таким же образом. Значит, романы лгали. Доказательство налицо. Те же объятия и ласки без слов, которые производили впечатление на девушек рабочего класса, так же влияли и на девушек другого, высшего круга. Все они были созданы из одной и той же плоти, все, в конце концов, были сестрами в душе; он сам, пожалуй, мог бы додуматься до этого, если бы вспомнил Спенсера. Держа в объятиях Рут и успокаивая ее, он находил большое утешение в том, что «Полковница-леди и Джуди О'Греди» очень похожи друг на друга. Это сближало его с Рут, делало ее более доступной. Она была создана из той же плоти и крови, что и другие, что и он сам. Препятствий к их браку не было. Единственная разница между ними — это принадлежность к разным классам, но класс — только внешнее отличие. Им можно пренебречь. Он как-то читал, что один раб возвысился до римской порфиры. Если это так, то и он мог возвыситься до Рут. Под ее чистотой, святостью, культурой и эфирной красотой души скрывалась та же человеческая природа, что у Лиззи Конолли и всех ей подобных. Все, что было свойственно им, свойственно и ей. Она способна так же любить и ненавидеть; у нее, быть может, так же бывают истерики, и уж, конечно, она умела ревновать, как ревновала в эту минуту, всхлипывая в его объятиях.
— Да я к тому же старше вас, — вдруг сказала она, открывая глаза и глядя на него, — на целых четыре года.
— Вы настоящее дитя, а я на сорок лет старше вас по жизненному опыту, — ответил он.
В сущности, они оба были детьми во всем, что касалось любви, и в выражениях своей любви были незрелы и наивны, как двое детей, несмотря на то что она получила университетское образование, а его голова была полна научных теорий и сурового жизненного опыта.
Они сидели, освещенные гаснувшим сиянием дня, и вели обычный разговор влюбленных, дивясь чуду любви и странной судьбе, столкнувшей их. Они не сомневались, что никто никогда не испытывал еще такого чувства, и то и дело возвращались к воспоминанию о первом впечатлении, произведенном друг на друга, тщетно пытаясь точно проанализировать характер и силу своего чувства.
Солнце потонуло в густых массах облаков, скопившихся на западе. Весь небосвод окрасился в розовый цвет до самого зенита. Все вокруг них потонуло в этом теплом розовом свете, озарившем и их обоих в ту минуту, когда она запела: «Прощай, счастливый день!». Он держал ее в своих объятиях, ее руки были в его руках, и каждый из них держал сердце другого в своей руке.
Глава 22
Миссис Морз не понадобилось прибегнуть к материнской проницательности, чтобы прочесть то, что случилось, по лицу Рут, когда та вернулась домой. Румянец, не сходивший с ее щек, глаза, расширенные и лучистые, ясно отражавшие ее сердечное ликование, красноречиво говорили о том, что произошло.
— Что случилось? — спросила мать, дождавшись, пока Рут легла в постель.
— Ты догадалась? — спросила Рут дрожащими губами.
Вместо ответа мать обняла ее и ласково погладила по голове.
— Он не говорил, — воскликнула Рут, — я не хотела, чтобы это случилось, и никогда не позволила бы ему сделать это… но только он ничего не сказал.
— Но раз он ничего не сказал, значит, ничего и не случилось, так ведь?
— Нет, все-таки случилось.
— Ради Бога, что ты такое болтаешь, дитя мое? — растерянно спросила миссис Морз. — Я совсем перестаю понимать тебя. Что же случилось?
Рут удивленно взглянула на мать.
— Я думала, что ты догадаешься, — ответила она. — Мы с Мартином теперь жених и невеста.
Миссис Морз растерянно улыбнулась, но не на шутку встревожилась.
— Нет, он ничего не сказал, — продолжала Рут, — он просто любит меня и только. Я была так же удивлена, как и ты сейчас. Он не произнес ни единого слова. Он только обнял меня и… я перестала владеть собой. Потом… он поцеловал меня, и я поцеловала его. Я не могла удержаться. Я чувствовала, что должна это сделать. И тут-то я поняла, что люблю его.
Она остановилась, ожидая поцелуя матери, но миссис Морз холодно молчала.
— Я знаю, что это ужасно, — продолжала Рут упавшим голосом. — Я не знаю, простишь ли ты меня когда-нибудь. Но я не могла иначе. Я сама не подозревала до этой минуты, что люблю его. Ты должна сказать об этом отцу вместо меня.
— Не лучше ли совсем не говорить об этом отцу? Я поговорю с Мартином Иденом и объясню ему. Он поймет и освободит тебя от его слова.
— Нет, нет, — воскликнула Рут, вскакивая, — я совсем не хочу, чтобы он отказался от меня. Я люблю его, а любить так приятно… Я выйду за него замуж, если… если, конечно, вы разрешите мне.
— У нас с отцом были другие планы относительно тебя, милая Рут. О, нет, нет, мы не собирались навязывать тебе мужа, ничего подобного. Мы мечтали только о том, чтобы ты вышла замуж за человека твоего круга, за настоящего джентльмена, которого ты сама назвала бы своим избранником, полюбив его.
— Но ведь я уже люблю Мартина, — жалобно возразила Рут.
— Мы ни в коем случае не хотели бы влиять на твой выбор. Но ты наша дочь, и мы не можем согласиться на подобный брак. Кроме грубости и невоспитанности, он ничего не сможет дать тебе за всю твою нежность и тактичность. Он вовсе тебе не пара. И материально обеспечить тебя он не может. Мы вовсе не мечтаем о роскоши, но комфорт — дело другое, и наша дочь должна, по меньшей мере, выйти замуж за такого человека, который сможет его обеспечить, а не за нищего, авантюриста, матроса, ковбоя, контрабандиста и бог знает кем он еще был. И потом какое легкомыслие! Полное отсутствие ответственности за свои поступки.
Рут молчала. Каждое слово матери казалось ей неоспоримой истиной.