зговор с несколькими молодыми женщинами.
Случилось так, что, возвращаясь домой, Мартин нагнал Бриссендена, который шел в том же направлении. Он окликнул его. Бриссенден буркнул что-то нелюбезное, но посторонился. Мартин пошел рядом, не делая больше попыток возобновить разговор. Они молча прошли несколько кварталов.
— Что за напыщенный старый осел!
Мартин даже вздрогнул от этого неожиданного и энергичного восклицания. Оно рассмешило его, но в то же время усилило неприязнь к Бриссендену.
— Зачем вы ходите туда? — резко спросил его Бриссенден, после того как они молча прошли еще один квартал.
— А вы зачем? — спросил в свою очередь Мартин.
— А черт его знает! Во всяком случае, я в первый раз дал такого маху. В сутках двадцать четыре часа, нужно же их как-нибудь заполнить. Зайдем выпить.
— Ладно, — ответил Мартин.
Однако в следующее мгновение он уже раскаивался в той готовности, с которой принял приглашение Бриссендена. Дома его ждали несколько часов работы перед тем, как лечь в постель, а в постели — томик Вейсмана, не говоря уже об автобиографии Герберта Спенсера, которая была для него интереснее самого захватывающего романа. Чего ради он станет терять время теперь с человеком, который к тому же ему не по душе. Да, конечно, его привлекал не сам Бриссенден и не выпивка, а то, что непосредственно связано с выпивкой: яркие огни, зеркала, блестящий ряд стаканов, разгоряченные и возбужденные лица, гул голосов. Постоянное одиночество тяготило Мартина, вот почему он так охотно принял приглашение. После знаменательной попойки с Джо в «Горячих Ключах» он ни разу не был в каком-нибудь баре и только раз выпил в компании с португальцем-бакалейщиком. Умственное истощение не вызывает такого тяготения к вину, как физическое переутомление, и Мартин до сих пор просто не ощущал потребности в алкоголе. Теперь же его потянуло вдруг в эту атмосферу, где бывает шумно, пьяно и весело. Таким местом оказалась «Пещера», где он и Бриссенден удобно расположились в больших кожаных креслах и стали потягивать шотландское виски с содовой.
Они разговорились о разных вещах, по очереди заказывая выпивку. Мартин и сам обладал на редкость крепкой головой, но Бриссенден просто поразил его тем, сколько он мог выпить. Однако еще больше изумило Мартина то, что он говорил. Мартин быстро пришел к заключению, что Бриссенден знает все, и решил, что это второй по-настоящему мыслящий человек, с которым он встретился за все это время. Но он тут же отметил, что у Бриссендена есть еще то, чего не хватало профессору Колдуэллу, а именно: огонь, блестящая интуиция, позволявшая ему проникать в самую сущность вещей, и широкий размах мысли. Из его уст лилась прекрасная живая речь; с тонких губ срывались едкие, безжалостно язвительные фразы, и те же тонкие губы мягко облекали в благоуханную форму нежные, бархатистые, сладкие мысли о блеске и славе, о служении красоте, о неразрешимых тайнах бытия. Но вот рот его снова превращался в бряцающий кинжал, который звенел отзвуками бурь космической борьбы, и слова звучали чище серебра, лучезарнее звездных пространств, подводя итог всей мудрости человеческого знания. Однако в них заключалось и нечто большее, чем знание, — возвышенная непостижимая истина, которую может облечь в формы человеческого языка только поэт, одаренный искусством находить какие-то новые, еле осязаемые, почти неуловимые сочетания обычных слов. Благодаря чудесному дару прозрения он проникал в недостижимые глубины, за пределы последних граней эмпиризма, для которых не существует человеческих слов; но благодаря своему волшебному дару слова он вкладывал новый смысл в старые понятия и таким образом передавал чуткой душе Мартина истины, недоступные пониманию заурядных людей.
Мартин забыл о своей неприязни к Бриссендену. Перед ним было теперь лучшее, что могли дать книги, — живой интеллект, человек, на которого он должен был смотреть снизу вверх. «Я словно в прахе у его ног», — мысленно твердил он.
— Вы, видимо, изучали биологию? — произнес он вслух.
Однако, к его великому изумлению, Бриссенден отрицательно покачал головой.
— Но ведь вы высказываете истины, установленные именно биологией, — настаивал Мартин, заметив недоуменный взгляд Бриссендена. — Ваши выводы, несомненно, взяты из книг, которые вы читали.
— Мне очень приятно слышать это, — ответил Бриссенден, — я рад, что мои поверхностные знания дали мне возможность найти кратчайшую дорогу к истине. Я сам никогда не интересуюсь тем, прав я или нет. По-моему, это совершенно не важно. Человек не может познать абсолютной истины.
Мартин не удержался от торжествующего возгласа.
— Так вы последователь Спенсера?
— Я не читал его со времен ранней юности, да и тогда прочел только его «Воспитание».
— Хотел бы я приобретать знания так же играючи, как вы, — воскликнул Мартин через полчаса, в течение которых он ближе познакомился с умственным багажом Бриссендена. — Вы догматик чистейшей воды, и вот это-то и есть самое удивительное. Вы догматически доходите до самых новых положений, которые наука сумела установить лишь путем индуктивного рассуждения. Вы сразу перескакиваете к правильным выводам и, конечно же, мчитесь к истине кратчайшими путями, с быстротой света, пробегая благодаря какой-то сверхъестественной способности.
— Пожалуй, меня немало изводили этим отец Джозеф и брат Дэттон, — ответил Бриссенден. — Нет, нет, я тут ни при чем, — быстро добавил он. — Это была просто счастливая случайность, что меня воспитали в католическом колледже. Но вы-то откуда набрались всей этой премудрости?
Мартин начал рассказывать ему о себе, в то же время внимательно рассматривая Бриссендена, его продолговатое, худощавое, умное лицо, сутулые плечи, его брошенное на соседний стул пальто с оттопыренными карманами, из которых торчали книги.
Лицо Бриссендена и длинные тонкие кисти рук были покрыты загаром, слишком сильным, по мнению Мартина, и это обстоятельство сбивало его немного с толку. Было ясно, что Бриссенден не принадлежит к числу людей, проводящих много времени на открытом воздухе. Где же он мог так загореть? И Мартину невольно пришло в голову, что под этим загаром кроется что-то не совсем обычное и нормальное. Он снова стал всматриваться в узкое лицо Бриссендена, с выдающимися скулами, впалыми щеками и изумительно тонким орлиным носом. Такого изящного носа Мартин никогда еще не видел. По форме и цвету глаза Бриссендена не были примечательны: они ни велики, ни малы, неопределенного коричневого оттенка; но в них таился огонь, вернее, какое-то странное, противоречивое, двойственное выражение. Эти вызывающие, непокорные, даже жестокие глаза почему-то вызывали жалость. Мартин поймал себя на том, что жалеет Бриссендена, сам не зная почему. Однако он скоро понял это.
— Я ведь чахоточный, — небрежно заметил Бриссенден, рассказывая о том, что недавно вернулся из Аризоны. — Я провел там несколько лет, провел курс климатического лечения.
— А вы не побоялись вернуться в наш климат?
— Побоялся?
Бриссенден повторил это слово без какого-либо особого подчеркивания, и Мартин ясно прочел на его аскетическом лице, что он ничего и никого не боится. Глаза Бриссендена сузились, как у орла, и Мартин, затаив дыхание, смотрел на этот орлиный нос с раздувающимися ноздрями, такой смелый, властный, вызывающий. «Великолепно!» — мысленно воскликнул Мартин, чувствуя, как закипает вся его кровь. Вслух же он продекламировал:
Под мечом Успеха острым
Обольется кровью жаркой,
Но ни разу не поникнет
Мое буйное чело…
— Вы любите Хенли, — заметил Бриссенден, и лицо его тотчас же стало мягким, почти нежным. — Впрочем, иначе и быть не могло. Хенли — смелая душа. Среди толпы современных журнальных рифмоплетов он выделяется, как гладиатор среди евнухов.
— Вы не любите журналов? — мягко спросил Мартин.
— А вы их любите? — огрызнулся Бриссенден так резко, что Мартин вздрогнул.
— Я… я… пишу, вернее, пытаюсь писать в журналах, — запинаясь, ответил Мартин.
— Это лучше, — последовал смягченный ответ. — Вы пытаетесь писать, но безуспешно. Я уважаю ваши неудачи и преклоняюсь перед ними. Я знаю, что вы пишете. Мне нет надобности видеть это своими глазами. В ваших произведениях есть что-то, что мешает им проникнуть в журналы, у вас есть глубина, внутренний смысл, а этот товар журналам не нужен. Им требуются пустые орехи, мусор, и, можете быть спокойны, они получают его вдоволь, — только, конечно, не от таких, как вы.
— Я гожусь только для ремесленной работы.
— Напротив, — Бриссенден остановился и внимательно осмотрел Мартина с ног до головы. Он сразу подметил следы нищеты, ясно сквозившие в сильно поношенном галстуке, в вытертом воротничке, блестящих рукавах пиджака, одном обтрепанном обшлаге и во впалых щеках Мартина, — напротив, ремесленная работа — это не для вас, настолько не ваша, что вы не должны даже думать об успехах в ней. Скажите, дружище, ведь я оскорбил бы вас, если б предложил вам поесть?
Вся кровь бросилась Мартину в лицо, ему даже стало жарко. Бриссенден торжествующе рассмеялся.
— Сытого человека не оскорбляет такое предложение, — добавил он.
— Вы сущий дьявол! — возмущенно крикнул Мартин.
— Ведь я же еще ничего не предложил вам.
— Вы не посмели бы!
— Ну, это, положим, неизвестно. А вот теперь я приглашаю вас.
С этими словами Бриссенден слегка приподнялся, как бы собираясь в самом деле отправиться в ресторан.
Мартин крепко сжал кулаки, чувствуя, что кровь так и стучит у него в висках.
— Боско! Он ест их живьем, ест их живьем! — воскликнул Бриссенден, подражая выкрикам местной знаменитости — пожирателя змей.
— Вас-то я безусловно мог бы съесть живьем, — ответил Мартин в свою очередь, дерзко впиваясь глазами в болезненное лицо Бриссендена.
— Ну, меня есть не стоит!
— Напротив. Но из-за этого, действительно, не стоит. — Мартин разразился сердечным искренним смехом. — Сознаюсь, Бриссенден, вы заставили меня свалять дурака. Нет ничего сверхъестественного, а тем более постыдного в том, что я голоден и что вы это заметили. Вы видите, я смеюсь над жалкой условной моралью толпы, но стоило вам произнести правдивое резкое слово, как я тотчас же снова обратился в раба этой жалкой условной морали.