Среди публики случайно оказался репортер, мальчишка, настоящий щенок; этот день не принес ему сенсаций, а ему необходимо дать в газету что-нибудь очень интересное. Особым талантом он не отличался, только умел писать легко и развязно. Следить за прениями он не мог — для этого он был слишком туп. Собственно говоря, у него было приятное сознание своего превосходства над этими рабочими — маньяками слова. Он также питал глубокое уважение к лицам высокостоящим, дающим направление политике народов и руководящим прессой. Кроме того, его идеалом было сделаться первоклассным репортером, то есть научиться из ничего создавать кое-что, — подчас даже крупную сенсацию. О чем шла речь, он не понял. Да ему это и не требовалось. Ему хватило бы малейшего намека, например, услышанного два-три раза слова «революция». Как палеонтолог по одной кости животного, найденной при раскопке, может восстановить целый скелет, так и этот репортеришка мог по одному слову «революция» составить целую речь. Так он и сделал — сразу, и притом недурно. Поскольку больше всего шума вызвала речь Мартина, то он все и приписал ему, превратив его в самого ярого анархиста из всей компании и придав его реакционно-индивидуалистическим взглядам характер самого крайнего социализма. Репортеришка владел словом: придав картине местный колорит, он, не жалея, сгустил краски: описал длинноволосых мужчин с дикими глазами, неврастеников и дегенератов, с голосами, дрожавшими от страсти, с угрожающе поднятыми кулаками, — и все это на фоне гула, ругательств и воплей разъяренных людей.
Глава 39
На следующее утро, сидя за кофе в своей маленькой комнате, Мартин читал утреннюю газету. Для него было непривычным увидеть свое имя на первой странице газеты. Из нее он с удивлением узнал, что является самым известным лидером социалистов в Окленде. Он пробежал горячую, резкую речь, которую репортер вложил ему в уста; сначала он разозлился из-за такой лжи, но потом рассмеялся и отбросил газету.
— Или репортер был пьян, или он злостный врун, — сказал Мартин, сидя на кровати, когда Бриссенден днем зашел к нему и, видимо, усталый и ослабевший, опустился на единственный имевшийся в комнате стул.
— А не все ли вам равно? — спросил Бриссенден. — Неужели вы заботитесь о мнении буржуазных свиней, которые читают газеты?
Подумав немного, Мартин сказал:
— Нет, на самом деле их мнение меня ни капельки не беспокоит, но, с другой стороны, это может поставить меня в несколько неловкое положение в семье Рут. Ее отец всегда считал меня социалистом, и написанная тут чепуха еще больше убедит его в этом. Не то чтобы я дорожил его мнением. Ну, да ладно! Я хочу прочесть вам, что написал сегодня. Это рассказ «Запоздалый»; я уже закончил половину.
Он начал читать, когда вдруг Мария отворила дверь и впустила молодого человека в чистеньком костюме. Пришедший быстрым взглядом окинул комнату, причем от его взгляда не ускользнули стоявшие в углу керосинка и посуда; лишь потом он взглянул на Мартина.
— Присядьте, — сказал Бриссенден.
Мартин потеснился на кровати, чтобы дать место молодому человеку, ожидая, пока тот заговорит.
— Я слышал вчера вечером вашу речь, мистер Иден, и пришел проинтервьюировать вас, — начал он.
Бриссенден весело расхохотался.
— Это кто, товарищ социалист? — спросил репортер, кинув в сторону Бриссендена быстрый взгляд и подметив мертвенный цвет лица больного.
— И он мог написать такую статью, — мягко проговорил Мартин. — А ведь он совсем еще мальчик!
— Почему вы не поколотите его? — спросил Бриссенден. — Я дал бы тысячу долларов, чтобы мне на пять минут вернули мои легкие.
Этот разговор о нем и замечания в его адрес привели репортера в некоторое смущение. Но его похвалили за блестящее описание митинга социалистов и поручили ему лично проинтервьюировать Мартина Идена, лидера организованных врагов общества.
— Вы ничего не будете иметь против того, чтобы вас сфотографировали, мистер Иден? — спросил он. — У меня фотограф, видите ли, ждет внизу, и он говорит, что лучше снять вас сейчас, пока солнце еще не зашло. Интервью можно начать потом.
— Фотограф! — задумчиво сказал Бриссенден. — Поколотите-ка его, Мартин, поколотите!
— Я что-то состарился, видно, — последовал ответ. — Я знаю, что следовало бы это сделать, но мне как-то лень. Да и не все ли равно?
— Это правильно, так и надо смотреть на это дело, — непринужденно заявил мальчишка, но при этом тревожно взглянул на дверь.
— Но ведь все, что он написал, — ложь, все до последнего слова, — продолжал Мартин, обращаясь исключительно к Бриссендену.
— Это было только описание в общих чертах, вы понимаете, — отважился вставить молодой человек, — и кроме того, это хорошая реклама, — вот что имеет значение. Мы вам оказали услугу.
— Хорошая реклама, Мартин, дружище, — мрачно повторил Бриссенден.
— И мне этим оказали услугу. Подумайте только, — прибавил Мартин.
— Приступим к делу. Где вы родились, мистер Иден? — спросил репортеришка, приготовившись внимательно слушать.
— Он не записывает, — заметил Бриссенден, — он и так все помнит.
— Я считаю это лишним. — Юный репортер старался скрыть свое беспокойство. — Ни один приличный репортер не нуждается в записывании.
— Лишним? Для вчерашнего собрания? — Но Бриссенден отнюдь не был поклонником всепрощения; он вдруг резко изменил тон: — Мартин, если вы не поколотите его, то я сделаю это сам, даже если тут же упаду мертвым.
— А что, правда, не отшлепать ли его? — спросил Мартин.
Не прошло и мгновения, как Мартин уже сидел на краю кровати и на коленях у него лицом вниз лежал молоденький репортер.
— Только, чур, не кусаться, — предостерег Мартин, — иначе мне придется хватить вас кулаком по лицу. А жаль, личико-то у вас уж очень хорошенькое!
Его поднятая рука опустилась, потом поднялась и снова опустилась в быстром уверенном ритме. Репортер сопротивлялся, и ругался, и извивался, но кусаться не пытался. Бриссенден с серьезным видом наблюдал за этой сценой; только раз он заволновался, схватил бутылку из-под виски и стал умолять:
— Позвольте мне ударить его разочек, только один разочек!
— Жаль, рука устала, — сказал наконец Мартин, перестав колотить репортера. — Совсем онемела. — Он поднял мальчишку и посадил его на кровать.
— Вы будете арестованы за это, — огрызнулся тот, и ребяческие слезы негодования потекли по его раскрасневшимся щекам. — Вы поплатитесь за это, вот увидите!
— Как бы не так! — заметил Мартин. — Ах, он не отдает себе отчета в том, что катится по наклонной плоскости. Так клеветать на ближнего бесчестно, неблагородно, недостойно, но он этого не знает.
— Он и пришел сюда к вам, чтобы вы ему это разъяснили, — заметил Бриссенден после непродолжительной паузы.
— Да, он пришел ко мне, ко мне, которого он оскорбил и оклеветал. Мой поставщик-лавочник, несомненно, теперь откажет мне в кредите. Хуже всего то, что бедный мальчик так и пойдет по этому пути, пока, наконец, не сделается первоклассным репортером и первоклассным негодяем и мерзавцем.
— Но время еще не упущено, — заметил Бриссенден. — Кто знает, может быть, вам суждено было оказаться скромным орудием его спасения? Почему вы не позволили мне хватить его разочек? Ведь мне тоже хотелось бы участвовать в этом.
— Я добьюсь того, что вас арестуют, вас обоих, скоты вы этакие! — рыдала заблудшая душа.
— Нет, у него рот слишком красив — это признак слабохарактерности. — Мартин мрачно покачал головой. — Я боюсь, что зря утомил руку. Этот молодой человек измениться не может. Он сделается очень известным репортером и будет иметь большой успех. У него нет совести. Одно это сделает его великим.
После этих слов репортеришка выскочил из комнаты; он до последней минуты трепетал от страха, что Бриссенден запустит ему в спину бутылкой, которую все время держал в руке.
Прочитав на другой день утреннюю газету, Мартин узнал очень много нового о себе. «Мы — заклятые враги общества, — таковы были якобы его собственные слова, сказанные им во время интервью. — Нет, мы не анархисты, мы социалисты». Когда репортер заметил, что между обоими учениями разница не так уж велика, Мартин будто бы пожал плечами в знак молчаливого согласия. Лицо у него, оказывается, асимметричное и носившее все признаки вырождения. Особенно же бросались в глаза его чисто разбойничьи руки и огненный блеск налитых кровью глаз.
Мартин также узнал, что каждый вечер он выступает перед рабочими в парке городской ратуши и что из всех анархистов и агитаторов, которые там занимаются разжиганием страстей, он привлекает наибольшее количество слушателей и произносит наиболее революционные речи. Репортеришка яркими красками обрисовал картину его бедной маленькой комнаты, керосинку, единственный стул, не забыл и находившегося в гостях у Мартина бродяги с лицом мертвеца, имевшего вид человека, только что отсидевшего лет двадцать в одиночном заключении в подземелье какой-нибудь крепости.
Репортер развил большую деятельность. Он разузнал, кто родственники Мартина, и пронюхал про его семейные дела; ему удалось сделать снимок бакалейной лавки Хиггинботама и самого Бернарда Хиггинботама, стоящего у входа. Бакалейщик был изображен как умный и почтенный деловой человек, одинаково не переносивший как социалистических взглядов своего шурина, так и его самого; по его мнению, Мартин был ленивым, ни на что не годным малым, не желавшим поступать на службу, которая ему предлагалась; Хиггинботам не удивился бы, если бы его шурин кончил тюрьмой. Репортер интервьюировал также и Германа Шмидта, мужа Мэриен. Этот последний назвал Мартина позором семьи и отрекся от него. «Он попробовал было жить на мой счет, но я быстро положил этому конец, — будто бы заявил Шмидт репортеру. — Он больше у меня не бывает. Человек, не желающий работать, никуда не годен. Таково мое мнение».
На этот раз Мартин действительно рассердился. Бриссенден смотрел на все это дело как на шутку, но ему не удалось утешить Мартина, который знал, как трудно будет объяснить все это Рут. Он представлял себе, как обрадует ее отца вся эта история и как он будет стараться расстроить их свадьбу. Вскоре ему пришлось узнать, что его опасения не были напрасны. С дневной почтой пришло письмо от Рут. Распечатывая его, Мартин уже предчувствовал беду; он начал читать его, стоя у открытой двери, которую так и не закрыл после ухода почтальона. Он машинально положил руку в карман и по старой привычке начал искать курительную бумагу и табак; он совсем забыл, что бросил курить, что в кармане у него никак не могло оказаться курительных принадлежностей.