«Боже мой! А ведь я тогда был голоден и в лохмотьях! — думал он. — Почему же меня тогда не кормили? Тогда-то и нужно было это сделать. Ведь моя работа в то время уже была вся закончена. Если вы кормите меня теперь за то, что я написал, почему же вы не кормили меня тогда, когда я нуждался в этом? Я с тех пор не изменил ни одного слова ни в „Колокольном звоне“, ни в „Пери и жемчуге“. Нет, вы кормите меня не за мой талант, вы кормите меня, потому что все это делают и все почитают за честь кормить меня. Вы кормите меня, потому что вы жестокосердые скоты, потому что вы составляете часть толпы, а у толпы сейчас одно слепое, глупейшее желание: угощать меня. Но какую же играет во всем этом роль Мартин Иден и его произведения?» — жалобно спрашивал он себя. Затем он встал и дал умный и остроумный ответ на умный и остроумный тост в его честь.
Так продолжалось все время. Где бы он ни бывал: в клубе ли репортеров, или в другом известном клубе, или в гостиной за чаем, или на собраниях литераторов — всегда и везде вспоминали про «Колокольный звон» и про «Пери и жемчуг». И каждый раз Мартин мысленно задавал себе сводивший его с ума вопрос: «Почему вы меня не кормили тогда? Ведь работа была уже сделана, и я с тех пор не изменил ни на йоту ни „Колокольный звон“, ни „Пери и жемчуг“. Эти мои вещи были и тогда так же высокохудожественны и имели такую же ценность, как и теперь. Но вы ведь кормите меня только ради моды, а не из-за моих произведений? Вы угощаете меня, потому что вся толпа помешалась на том, чтобы угощать Мартина Идена».
Часто в такие минуты ему вдруг казалось, что в зал входит молодой забулдыга в плохо сшитом пальто и шляпе странного фасона. Однажды эта галлюцинация явилась к нему на заседании одного общества в Окленде, средь бела дня. Когда он встал со своего места и направился к эстраде, он увидел, как в противоположном конце длинного зала открылись двери и в зал ввалился молодой забулдыга в плохо сшитом пальто и странной шляпе. Пятьсот одетых по последней моде женщин повернули головы в ту сторону, куда был направлен внимательный взгляд Мартина, чтобы увидеть, что привлекло его внимание, но перед ними был лишь пустой средний проход зала. Мартин же видел там грубоватого парня, шедшего враскачку по залу и направлявшегося прямо к эстраде. При мысли о том, что его ожидает в будущем, Мартину захотелось плакать над этой тенью своей молодости. Забулдыга, пошатываясь, подошел прямо к Мартину и, встав как живой в его воображении, исчез.
Пятьсот женщин начали мягко хлопать своими ручками в перчатках, стараясь придать храбрости застенчивой знаменитости, бывшей у них в гостях. Мартин сделал над собой усилие, и видение исчезло; он улыбнулся и начал говорить.
Директор школы, добрый старик, встретив Мартина на улице, узнал его, остановил и напомнил ему о некоторых сценках нерадивого ученика и его поведении, когда Мартина исключили из школы за вечные драки.
— Я прочел ваш «Колокольный звон» уже давно в одном журнале, — сказал он. — Эта вещь не хуже Эдгара По. Прекрасно! Я и тогда это сказал — прекрасно!
«Да, и после этого вы два раза встретили меня на улице и не узнали меня, — подумал Мартин и чуть было не сказал этого вслух. — Оба раза я был голоден и шел в ломбард. А работа-то уж была сделана! Тогда вы меня не узнавали. Почему же вы узнаете меня теперь?»
— Я на днях говорил моей жене, — продолжал заведующий, — недурно было бы, если бы вы как-нибудь пришли к нам обедать. И она поддержала мою мысль — очень просила.
— Обедать? — сказал Мартин необычайно резко, точно огрызнувшись.
— Ну да, обедать… совсем запросто, только с нами, с вашим старым наставником, шалун вы этакий! — нервно промолвил старик и игриво, но не без некоторого страха ткнул Мартина пальцем в бок. Этим он хотел придать их разговору дружеский веселый оттенок.
Мартин, точно в тумане, пошел дальше. Он остановился на углу и бессмысленно посмотрел кругом.
— Черт возьми! — промолвил он наконец. — Да ведь старик, кажется, испугался меня!
Глава 45
Однажды утром к Мартину пришел Крейз, Крейз из «настоящей грязи». Мартин с чувством облегчения встретил его и выслушал полные живого интереса подробности одного его плана — плана настолько дикого, что он заинтересовал Мартина скорее как писателя, чем как финансиста. Посереди своей речи Крейз вдруг сказал ему, что в «Позоре солнца» много ерунды.
— Но я пришел сюда не для того, чтобы болтать о философии, — продолжал Крейз. — Я пришел узнать, не хотите ли вы поместить тысячу долларов в это дело?
— Нет, во всяком случае, я не так уж глуп, хотя и пишу ерунду, — ответил Мартин. — Но вот что я сделаю. Благодаря вам я когда-то провел лучший вечер в моей жизни. Вы дали мне то, что на деньги купить нельзя. Мне хочется дать вам тысячу долларов — то, чем я совсем не дорожу, — за то, что вы мне дали в этот вечер и что является для меня неоценимым. Вам нужны деньги? У меня их больше, чем мне нужно. Вы пришли за ними. Нечего хитрить. Берите!
Крейз не удивился. Он положил чек в карман.
— С удовольствием взял бы подряд на то, чтобы почаще угощать вас такими вечерами, — сказал он.
— Слишком поздно. — Мартин покачал головой. — Этот вечер был единственным для меня. Я был в раю. Для вас это обыкновенное явление, я знаю, для меня же это было не так. Мне никогда больше не удастся воспарить так высоко. С философией я покончил — даже слышать о ней не хочу.
— Это первые деньги, которые мне когда-либо давала философия! — заметил Крейз, остановившись в дверях. — И подумать только — на этом и кончился спрос!
Как-то раз на улице миссис Морз, проезжая мимо в коляске, улыбнулась ему и кивнула головой. Мартин ответил ей улыбкой и приподнял шляпу. Этот эпизод не произвел на него никакого впечатления. Случись он месяцем раньше, он вызвал бы в Мартине отвращение или любопытство и навел бы его на размышления о том, что в эту минуту должна была испытывать миссис Морз. Но теперь он даже не задумался. Он сразу забыл об этой встрече, как забывал про какой-нибудь Центральный Банк или ратушу, миновав их. Однако мозг его неустанно работал. Его мысли все время вертелись вокруг одной точки, и этой точкой было: «А работа-то ведь была сделана!» Эта мысль, словно какой-то не умирающий червь, точила ему мозг. По утрам он просыпался с нею, она преследовала его ночью в сновидениях; во всякой мелочи окружающей его жизни, воспринимаемой им посредством пяти чувств, он находил какую-нибудь связь со своей мыслью. Беспощадная логика приводила его к заключению, что он — полное ничтожество. Март Иден — забулдыга, Мартин Иден — матрос — те действительно существовали, они были реальными личностями; это был он сам; но Мартина Идена, знаменитого писателя, не было вовсе. Мартин Иден, знаменитый писатель, был лишь туманной мечтой, созданной воображением толпы и воплощенной ею в образе Марта Идена — бродяги и матроса. Но он-то не даст себя одурачить. Ведь он вовсе не был тем мифическим существом, которому поклонялась толпа, принося в жертву обеды. Он-то это хорошо знал.
Он читал отзывы журналов о себе, рассматривал собственные фотографии, помещенные в них, и доходил до того, что переставал узнавать самого себя в этих изображениях. Он — это тот юноша, который когда-то жил, любил и с трепетом воспринимал все прекрасное, который легко и снисходительно относился ко всему житейскому, служил на корабле, странствовал по белому свету и во всех драках и состязаниях всегда оказывался победителем. Он — это тот молодой парень, который, придя некогда в библиотеку, сначала был поражен тысячами книг, которые там увидел, но вскоре научился разбираться в них и, в конце концов, одолел их; который по ночам работал при свете лампы и сам писал книги. Но он абсолютно не был тем обжорой с колоссальным аппетитом, которого все так стремились накормить.
Иногда, впрочем, в журналах попадалось нечто, что его забавляло. Каждый из журналов заявлял на него свое право. «Ежемесячник Уоррена» сообщал своим подписчикам, что всегда занимался поисками новых талантов и что он, между прочим, и познакомил читающую публику с Мартином Иденом. То же самое утверждала «Белая мышь», «Северное обозрение» и «Журнал Макинтоша». Наконец «Глобус» торжественно показал публике свои давнишние номера, где лежали погребенные «Песни моря» в искаженном виде. Журнал «Юность и зрелость», вновь оживший после того как уклонился от уплаты своих долгов, заявлял, что он еще раньше начал печатать произведения Мартина Идена, но его никто не читал, кроме деревенских детей.
«Трансконтинентальный Ежемесячник» с чувством собственного достоинства весьма убедительно заявил, что он первый открыл Мартина Идена, а «Шмель» стал горячо это оспаривать, называя «Пери и жемчуг». Скромные права издательства «Синглтри, Дарнлей и Ко» совсем затерялись в общем шуме и гаме. Кроме того, это книгоиздательство не обладало собственным журналом и потому поневоле соблюдало скромность.
Газеты высчитали, сколько в общей сложности Мартин получает за свои книги. Каким-то образом стало известно, насколько выгодные предложения ему делают журналы. После этого к нему зачастили местные пасторы якобы по-приятельски побеседовать, а разные профессиональные попрошайки буквально завалили его письмами. Но хуже всего дело обстояло с женщинами. Его фотографии появлялись в журналах в бесчисленном количестве; кто-то специально занялся описанием его характерного смуглого лица, шрамов, широких плеч, светлых, спокойных глаз и немного впалых, как у аскета, щек. При этом последнем сравнении Мартину вспомнилась его бурная молодость, и он улыбнулся. Многие из женщин, с которыми он встречался, с восхищением смотрели на него, и Мартин во взглядах их ясно читал, что они выделяют его среди прочих мужчин. Это его только смешило. Он вспоминал предостережение Бриссендена и снова смеялся. Нет, не женщина его погубит — в этом он был уверен. Этот искус он уже прошел.
Как-то раз он провожал Лиззи на ее вечерние курсы. Случайно она перехватила взгляд хорошо одетой, красивой женщины, по-видимому, из буржуазии, устремленный на Мартина. Взгляд этот был хотя и чуть-чуть, но все же упорный и слишком пристальный. Лиззи поняла, что он означает. Она не могла скрыть своего раздражения. Мартин, заметив это раздражение и поняв его причину, поспешил объяснить ей, что он уже начинает привыкать к подобным взглядам и относится к ним совершенно равнодушно.