Моя лодка была полна воды, но я нашел койку и сухую постель в уютной каюте баркаса; там я и улегся и долго курил, беседуя с приятелями про старые дни, а над нами выл ветер в снастях, и туго натянутый канат стучал о мачту.
Глава 23
Целую неделю я плавал; после этого я вернулся домой, вполне готовый приняться за занятия в университете. После той попойки я всю неделю не пил. Чтобы не пить, мне приходилось избегать моих старых приятелей; ведь в той веселой, привольной жизни, к которой я опять вернулся, Джон Ячменное Зерно встречался на каждом шагу. Тогда, в первый день, меня потянуло к вину, но потом, в следующие дни, мне уже не хотелось пить: утомленный мозг отдохнул. Совесть тут не играла никакой роли. Я нисколько не жалел и не стыдился, что принял участие в оргии там, в Бенишии; я даже и не вспоминал о ней и с радостью вернулся к моим книгам и занятиям.
Лишь много лет спустя я вспомнил этот случай и оценил его по-настоящему. В то время, да и долго потом, я воспринимал это просто как веселую шутку. Но зато позднее, когда я снова узнал, что значит умственное перенапряжение, мне суждено было припомнить все и еще раз испытать мучительное желание забыться в вине.
Но, если не считать этого единственного случая в Бенишии, я продолжал вести абсолютно трезвый образ жизни. Я не пил, во-первых, потому, что мне этого не хотелось, во-вторых, я жил теперь, окруженный книгами и вращаясь в обществе студентов, где пьянствовать не было принято. Очутись я среди веселых бродяг, я, разумеется, сам стал бы напиваться. Ибо в этом-то и заключается вся беда, главный недостаток того пути, по которому следуют любители приключений: путь этот — царство Джона Ячменное Зерно.
Я закончил первый семестр первого курса и в январе 1897 года перешел на второй. Но недостаток средств, а кроме того, сознание, что университет не дает мне всего того, что мне нужно, и отнимает слишком много времени, — все это заставило меня оставить учебу. Особенно я не огорчался. Я учился два года и — что было еще ценнее — очень много читал. Кроме того, я научился правильно говорить. Правда, я еще делал ошибки, но уже не в письме, а лишь иногда в разговоре, когда из-за чего-нибудь волновался.
Я решил немедленно избрать себе карьеру. Меня очень интересовали четыре отрасли: во-первых, музыка; во-вторых — поэзия; в-третьих — мне хотелось писать на философские, политико-экономические и политические темы; наконец, в-четвертых — это меня, между прочим, привлекало меньше всего — я думал заняться беллетристикой. Но затем я решительно вычеркнул из списка музыку, зная, что из этого ничего не выйдет. Я засел у себя в комнате, где и принялся одновременно за все сразу. Боже мой, как горячо я принялся за дело! Я весь кипел жаждой творчества, я горел, как в лихорадке. Думаю, что другой на моем месте не выдержал бы. Удивляюсь, как у меня не случилось размягчение мозга от чрезмерной работы и меня не посадили в сумасшедший дом. Я писал, писал все что угодно — громоздкие трактаты, короткие рассказы научного и социологического характера, стихи всех родов, начиная с сонетов и триолетов и кончая трагедией, написанной белыми стихами, и слоноподобной эпической поэмой в духе Спенсера. Бывали случаи, что я сидел за столом по пятнадцати часов в сутки, изо дня в день, и писал не переставая. Порой я совсем забывал о еде или попросту отказывался идти обедать, чтобы не отрываться от бумаги, на которую набрасывал страстные излияния своей души.
А затем началась история с печатанием на машинке. У мужа сестры была пишущая машинка, на которой он работал днем. По ночам он разрешал мне ею пользоваться. Удивительная эта была штука. Я готов заплакать, вспоминая свою борьбу с ней. Это, вероятно, была модель первых лет эры пишущих машин: шрифт состоял из одних заглавных букв. В ней сидел какой-то злой дух. Она не подчинялась никаким законам физики и каждую секунду опровергала древнюю и почтенную аксиому, что одинаковые действия дают одинаковые результаты. Готов утверждать под присягой, что эта машина никогда не поступала одинаково два раза подряд. Снова и снова она доказывала, что совершенно разные действия смогут дать одинаковые результаты.
Как у меня болела от нее спина! До этого моя спина выдерживала какое угодно напряжение, а при моей прежней, не отличавшейся особенной изнеженностью жизни на нее подчас взваливалось очень и очень много. Но эта машинка доказала мне, что у меня не спина, а какая-то слабая былинка. Я усомнился даже в силе моих плеч. После каждой схватки с машинкой они ныли, точно от ревматизма. По клавишам приходилось ударять с такой силой, что человек, находившийся за стеной, принимал этот звук за гром или воображал, что кто-то ломает мебель. Приходилось ударять так сильно, что у меня боль от указательного пальца разливалась вплоть до самого локтя, а на кончиках пальцев вскакивали волдыри, которые лопались и затем появлялись снова.
Хуже всего было то, что я не только учился писать на машинке, но одновременно и переписывал свои рукописи. Чтобы написать какую-нибудь тысячу слов, я должен был совершить подвиг, продемонстрировав физическую выносливость и выдержав сильнейшее умственное напряжение; а между тем я каждый день сочинял много слов, и их нужно было напечатать и отослать издателям.
Эта жизнь — писание днем, печатание по ночам — чуть не уморила меня: переутомление мозга, нервное переутомление, да еще вдобавок и физическое, тем не менее, ни разу не привели меня к мысли напиться. Я парил слишком высоко, чтобы нуждаться в каком-нибудь дурмане. Все время, пока я не спал, я проводил — за исключением, разумеется, часов, когда сидел за машинкой, — в каком-то блаженном состоянии творчества. Кроме того, меня не тянуло к стакану еще и по другой причине: ведь я еще верил во многое — в настоящую любовь мужчин и женщин, в родительскую любовь, в людскую справедливость, в искусство — одним словом, во все те наивные представления, на преклонении перед которыми основана вся наша жизнь.
Однако ждавшие моих произведений издатели предпочитали продолжать ожидание. Мои рукописи проделывали невероятное количество миль, колеся между Тихим и Атлантическим океанами. Быть может, именно необычный вид напечатанных на дикой машине строчек и мешал издателям принять хоть один какой-нибудь пустячок от меня. Я продал букинистам все мои с таким трудом приобретенные учебники за бесценок. Я занимал деньги небольшими суммами, где только мог, и позволял моему старику-отцу, работавшему из последних, быстро угасавших сил, кормить меня.
Все это продолжалось недолго, всего лишь несколько недель. Затем мне пришлось сдаться и поступить на работу. Между тем я не ощущал потребности залить горе вином. Особого разочарования я не испытывал. Дело откладывалось — вот и все. Быть может, у меня и в самом деле недостаточная подготовка. Я успел уже многому научиться из книг и сознавал, что я только коснулся источника знаний. Но я все еще витал в облаках. Все время, пока я не спал, а также и большую часть тех часов, которые бы следовало посвятить сну, я отдавал книгам.
Глава 24
Мне наконец удалось найти работу за городом в маленькой, превосходно налаженной паровой прачечной при Бельмонтской школе. Мы с еще одним парнем исполняли всю работу — от сортировки и стирки до глажения крахмальных рубах, воротничков и манжет и плойки кружевного белья профессорских жен. Мы работали, выбиваясь из сил, особенно когда с наступлением лета ученики школы стали носить полотняные брюки. Чтобы выутюжить как следует пару таких брюк, нужно затратить уйму времени. А этих пар было огромное множество. В течение бесконечных недель мы обливались потом над своей работой, которой, казалось, никогда не будет конца. Как часто по ночам, пока ученики храпели в своих постелях, мы с товарищем трудились при электричестве у парового катка или гладильной доски.
Часы тянулись бесконечно, и работа казалась тяжелой, несмотря на то что мы были уже настоящими профессионалами и не тратили лишней энергии на бесполезное движение. Я получал 30 долларов в месяц на хозяйских харчах — немного больше, чем на электрической станции и на консервной фабрике. Разница была только в еде, которая почти ничего не стоила моему хозяину (мы ели в кухне), но помогала мне сэкономить 20 долларов в месяц. Таким образом, оценка моей окрепшей с годами силы, ловкости и всех знаний, почерпнутых мною из книг, выражалась в этой прибавке в 20 долларов. Судя по темпам, которыми подвигалась моя «карьера», я мог рассчитывать на то, чтобы сделаться к концу жизни ночным сторожем за 50 долларов в месяц, а не то, пожалуй, и полисменом с жалованьем в 100 долларов плюс какие-нибудь побочные доходы.
Мы с товарищем так усердно отдавались своей работе в течение недели, что к субботе превращались в настоящие развалины. Я снова почувствовал себя в давно знакомом состоянии рабочей скотины; я работал больше ломовой лошади, и мысли, заполнявшие в это время мой мозг, едва ли многим отличались от мыслей лошади. Я привез с собой в прачечную целый ящик книг, но вскоре убедился, что совершенно не способен прочесть ни одной из них. Я засыпал, как только принимался за чтение, а если мне и удавалось на протяжении нескольких страниц сохранить глаза открытыми, то содержание все же бесследно ускользало от меня. Я отказался от занятий такими трудными предметами, как право, политическая экономия и биология, и попробовал углубиться в более легкие, вроде истории. Но я все равно засыпал. То же повторилось и с беллетристикой. Когда же я убедился, что засыпаю даже над захватывающими романами, я бросил борьбу. За все время, которое я провел в прачечной, мне так и не удалось прочесть ни одной книги.
Когда в субботу вечером мы прекращали работу до утра понедельника, я, кроме желания спать, чувствовал еще только одно желание — выпить. Второй раз в жизни я слышал настойчивый зов Ячменного Зерна! В первый раз это было вызвано умственным переутомлением, но теперь мой мозг не был переутомлен, напротив — он находился в состоянии полного отупения. В этом и заключалась беда. Мой мозг, оживленный видом нового мира, который открыли ему книги, жадно требовал себ