государству делает не ненависть, но право; и право страны над тем, кто ни по какого рода договору не признает ее власти, ость то же
самое, как и над тем, кто причинил вред; поэтому она может
принудить его по праву или к подданству, или к союзу всяким
способом, каким она будет в состоянии [принудить]. Наконец, преступление оскорбления величества имеет место только в среде
подданных, или граждан, которые в силу молчаливого или
выраженного обязательства все свое право перенесли на государство и
[поэтому] говорится, что такое преступление совершил тот
подданный, который пытался каким-либо способом завладеть правом
верховной власти или передать его другому. Говорю «пытался», потому что если бы признавать виновными следовало только после
совершения факта, то после присвоения права или передачи его
другому в большинстве случаев государству поздно было бы думать
об этом. Затем, говорю, безразлично, «кто каким способом пытается
завладеть правом верховной власти», так как не признаю никакого
различия в том, последовал ли от этого самый очевидный вред или
прибыль для всего государства. Ведь, по каким бы соображениям он
ни покушался на власть, он оскорбляет величество и но праву
осуждается. Это по крайней мере на войне, по признанию всех, делается с полнейшим правом; именно: если кто не сохраняет своего
поста, но без ведома полководца наступает на врага, то, хотя бы он
предпринял дело и с добрым намерением, но самовольно и победил
врага, он все-таки но праву осуждается на смерть, потому что попрал
клятву и право полководца. Впрочем не все одинаково ясно видят, что
без исключения все граждане всегда подчинены этому праву; основание, однако, [в обоих случаях] совершенно то же самое. В
самом деле, так как государство должно быть сохраняемо и
управляемо только по решению верховной власти и было договорено, что это право принадлежит только ей, то, следовательно, если кто по
своей только воле и без ведома верховного совета начал выполнять
какое-нибудь общественное дело, то хотя бы от этого и последовала
несомненная польза для государства, однако, как мы сказали, он
попрал право верховной власти и оскорбил величество и по праву
достойно наказуется.
212
212
Т
еперь, чтобы устранить всякое недоразумение, остается ответить на
вопрос: не явно ли противоречит божественному откровенному праву
то, что мы выше утверждали, именно: что каждый, кто не пользуется
разумом и живет в естественном состоянии, по законам желания в
силу высшего права природы, не стоит в явном противоречии с
данным в откровении божественным правом? В самом деле, так как по
божественной заповеди безусловно все (пользуются ли разумом или
нет) одинаково обязаны любить ближнего, как самого себя, то мы, следовательно, не можем, не нарушая права, нанести вред другому и
жить только по законам желания. Но мы легко можем ответить на это
возражение, если только мы вникнем в естественное состояние, ибо
оно и по природе, и по времени предшествует религии. Ведь никто от
природы не знает, что он обязан каким-либо повиновением богу, и
даже посредством какого-либо рассуждения не может прийти к
этому *, но каждый может узнать это только через откровение, подтвержденное знамениями. Поэтому до откровения никто не
обязывается божественным правом, которого он не может знать. И
потому естественное состояние не должно смешивать с состоянием в
религии, но о нем нужно мыслить, как о состоянии без религии и
закона, а следовательно, и без греха и несправедливости, как мы уже
развили и подтвердили авторитетом Павла. И естественное состояние
мыслится нами как существующее до откровенного божественного
права и без него не только по отношению к незнанию, но и по
отношению к свободе, в которой все родятся. Ведь если бы люди от
природы были обязаны божественным правом или если бы
божественное право было правом природным, то излишне было богу
заключать договор с людьми и связывать их обязательством и
клятвой. Поэтому, безусловно, следует допустить, что божественное
право началось с того времени, с которого люди выраженным
обязательством обещали богу повиноваться во всем; этим они как бы
отказались от своей естественной свободы и свое право перенесли на
бога, подобно тому, как, мы говорили, делается в гражданском быту.
Но об этом я дальше буду рассуждать подробнее. Но можно еще
возразить, что верховные власти обязываются этим божественным
правом наравне с подданными,
__________________
* См. примеч. XXXIV.
213
213
а между тем мы сказали, что они удерживают и естественное право и
что им по праву все позволительно. Поэтому для полного устранения
этого затруднения, возникающего не столько относительно
естественного состояния, сколько относительно естественного права, я говорю, что в естественном состоянии каждый обязывается жить, руководясь откровенным правом, на том же основании, на каком он
обязывается жить по указанию здравого рассудка, именно: потому, что это ему полезнее и необходимо для спасения; если бы он не
захотел этого, то ему грозила бы опасность. И, стало быть, он обязан
жить только по собственному решению, а не по решению другого и не
обязан признавать какого-либо смертного ни за судью, ни за карателя
по праву религии. И я утверждаю, что верховная власть сохранила это
право; она, конечно, может спрашивать совета у людей, но не обязана
признавать судьей никого и никакого смертного, кроме себя, —
карателем за чье-либо право, исключая пророка, который намеренно
будет послан богом и который подтвердит это несомненными
знамениями. Но и тогда даже она принуждена признать судьей не
человека, но самого бога. Если же верховная власть не пожелает
повиноваться богу в его откровенном праве, то ей от этого грозят
опасность и вред даже при отсутствии противоречия с каким-либо
гражданским или естественным правом. Гражданское право зависит
ведь только от ее решения; естественное же право зависит от законов
природы, которые приспособлены но к религии, имеющей в виду
только человеческую пользу, но к всеобщему порядку природы, т.е. к
вечному решению бога, нам не известному. И это, по-видимому, несколько смутно понимали некоторые авторы, а именно те, которые
утверждают, что человек может грешить, конечно, против данной в
откровении воли бога, но не против его вечного решения, которым он
все предопределил. Если же теперь кто спросил бы: что если бы
верховная власть повелела делать что-нибудь против религии и
повиновения, которое мы обещали богу в ясно выраженном
обязательстве? Божественному или человеческому повелению должно
повиноваться? Но так как об этом я дальше буду говорить подробнее, то здесь говорю только кратко: богу должно повиноваться больше
всего, когда имеем известное и несомненное откровение. Но так как
относительно религии люди обыкновенно больше всего заблуждаются
и смотря
214
214
по различию духовных дарований выдумывают многое с большим
рвением, как свидетельствует опыт более чем достаточно, то
несомненно, что если бы никто не обязывался на основании права
повиноваться верховной власти в том, что по его мнению относится к
религии, тогда и право страны зависело бы от различного суждения и
настроения духа каждого. Ибо никто не считался бы с этим правом, если бы думал, что оно установлено противно его вере и суеверию, и, следовательно, каждый мог бы под этим предлогом осмелиться на все.
А так как это означало бы полное нарушение нрава страны, то отсюда
следует, что верховной власти, на которой только и лежит как по
божественному, так и по естественному праву обязанность сохранять
и оберегать права государства, принадлежит верховное право
постановлять относительно религии все, что бы она ни порешила, и
что согласно данному ой обещанию, которое бог повелевает всячески
сохранять, все обязаны повиноваться ее решениям и приказам
относительно религии. Если же те, кто обладает верховной властью, язычники, то с ними или не следует ни о чем договариваться, но
лучше решиться претерпеть крайности, нежели передать им свое
право; или, если бы [люди] заключили договор и перенесли на них
свое право, то, лишившись через это права защищать себя и религию, они обязаны повиноваться им и сохранять верность, или их могут
принудить к этому; исключается лишь тот, кому бог в определенном
откровении обещал особенную помощь против тирана, или тот, кого
он персонально захотел бы освободить [от обязательства]. Так, мы
видим, что из стольких иудеев, бывших в Вавилоне, только трое
юношей, которые не сомневались в помощи божьей, не захотели