Макс Дальгов очень внимательно посмотрел на Эдит: актриса никогда раньше не интересовалась общественной жизнью, но вот заметила же такие перемены! Пожалуй, далеко ещё не все немцы смотрят на вещи так, как она, и уж совсем немногие могут по-настоящему оценить происшедшее.
Эдит неожиданно изменила тему разговора.
— Ты бывал в московских театрах, Макс?
— Конечно.
— Ты играл там?
— Немного, в кино. На сцене не мог. По-русски я говорю с акцентом и никак не могу от него избавиться. Но об этом потом. Я пришёл слушать пьесу.
— Пьеса уже прочитана, можешь посмотреть её, вот она лежит. Ты знаешь эту пьесу?
Макс Дальгов взял со стола рукопись.
— Да, знаю.
— Ты видел её на сцене?
— Да.
— Послушай, Макс, пожалуй, это странно: женщина руководит матросами?
— Мне это не показалось странным.
— На меня пьеса произвела удивительное впечатление. Сначала как будто ничего особенного, а потом она проникает всё глубже в сознание — и не думать о ней уже невозможно.
— Хорошо, что ты её почувствовала. В Москве я видел не одну такую пьесу. И ещё я понял в Советском Союзе, как почётно быть артистом. Ты бы видела, с какой радостью встречали актёров, когда они приезжали к нам на фронт, на передовую!..
Эдит смотрела на Дальгова, будто не слыша его слов.
— Скажи, Макс, ну, а в действительности могла быть на корабле женщина-комиссар или это только эффектная выдумка автора?
— Нет, это правда, — сказал он. — Были женщины-комиссары и во флоте, хотя в армии их было больше, А знаешь, Эдит, актёр там может быть даже членом правительства.
— Скажи, Макс, почему всё-таки матросы подчиняются этой женщине? В чём её сила?
— Они не женщину слушаются, Эдит. Она для них представитель партии. Вот в чём её сила.
— Да, пожалуй…
Макс заглянул ей в глаза и спросил:
— Ты хочешь её сыграть?
— Нет!
— Да ведь ты и сейчас мечтаешь о роли комиссара!
— Если бы я могла её сыграть, это было бы самым большим счастьем в моей жизни. Сегодня, слушая пьесу, я поставила себя на место этой женщины, и у меня будто крылья за плечами выросли. Я вдруг почувствовала себя настоящим человеком…
— Такое же чувство было у меня, когда я попал в Москву и кто-то впервые назвал меня «товарищ».
— А тут ещё такая история…
— Какая история?
Эдит рассказала о той отвратительной сцене, которая разыгралась здесь полчаса назад.
— Я уверена, что всё это было подстроено заранее, — закончила она свой рассказ.
Дальгов даже руками всплеснул:
— Господи, как обидно, что я опоздал! А почему же ты молчала, Эдит?
Вопрос застал актрису врасплох. Ей и в голову не приходило, что она могла вмешаться. Эдит даже покраснела от неожиданности. Ведь были все основания и её заподозрить в сговоре с этими негодяями.
— Я здесь посторонний человек, Макс. Я держусь нейтралитета.
— Что ж, нейтралитет — удобная позиция в трудные времена. Всегда можно примкнуть к любому лагерю.
Эдит не сказала ни слова. Дальгов не следил за выражением её лица. Он хотел понять, почему сегодня явились сюда именно эти трое. Здесь явно что-то таится… Здесь дело нечисто… Дальгов решил завтра же разобраться в этом подозрительном происшествии,
— А что ты сейчас делаешь, Эдит?
Актриса старалась прикрыть своё смущение несколько нарочитой непринуждённостью:
— Пою песенки в ресторане мамаши Линде.
— В такое время? Это не для тебя, Эдит!
— Ты что, сговорился с капитаном Соколовым? Сейчас скажешь: немецкий народ строит демократическую Германию, а Эдит Гартман поёт под чечётку?! Он уже это говорил мне.
— Могу повторить и я.
— Можешь не повторять.
Они помолчали. Затем, уже совсем другим тоном, Эдит внезапно спросила:
— Скажи, Макс: а что, эти матросы действительно не колеблясь могли отдать жизнь за своего комиссара?
Макс Дальгов перестал улыбаться.
— Послушай, Эдит, — серьёзно сказал он. — Ты уже не вольна отказаться от этой роли. Ты теперь от неё не избавишься. Ты перестанешь спать по ночам, всё тебе будет видеться море, чудиться плеск волн и слышаться голос вахтенного матроса… И всякий раз, как только ты представишь себя в роли комиссара, у тебя снова будут вырастать за плечами крылья. И тебе будет так хорошо, что ни забыть, ни отвернуться от этого образа ты уже не сможешь…
— Неправда! — крикнула Эдит. — Неправда! Я скоро уезжаю отсюда, меня уже пригласили в Голливуд!
— Всё возможно, — спокойно ответил Макс, — всё возможно. А только, где бы ты ни была, в Голливуде или здесь, в Дорнау, у тебя всегда будет сжиматься сердце при воспоминании об этой несыгранной роли. Я хорошо знаю тебя, Эдит. Ты можешь уехать из Дорнау, убежать от друзей, но убежать от самой себя — нет, вряд ли…
— Зачем ты пришёл сюда?
— Вероятно, для того, чтобы ты всё-таки сыграла роль большевистского комиссара, — усмехнулся Дальгов.
Не успел он произнести последние слова, как дверь отворилась и в комнату быстро вошёл капитан Соколов. Он удивлённо посмотрел на Макса Дальгова и Эдит Г артман, кивнул им, оглянулся и, не найдя Любы, которую рассчитывал застать здесь, сказал:
— Добрый вечер, фрау Гартман! Привет, Дальгов! Что, моя жена уже ушла?
— Да, она уже ушла, — ответила Эдит.
— Тут что, была горячая дискуссия?
— Дискуссий никаких не было, — резко ответил Макс. — Было обыкновенное хамство, сдобренное основательно дозой ненависти ко всем нам и печалью об утрате Гитлера. Мне неверно сообщили время, и я пришёл, когда всё уже кончилось.
Соколов покачал головой.
— Значит, актёры не согласились ставить эту пьесу?
— Здесь не было актёров. Сюда нарочно позвали людей, по существу не имеющих отношения к театру. Настоящие актёры очень хотят играть в советской пьесе, — сказал Макс Дальгов, многозначительно взглянув на Эдит.
— О чём ты говоришь? — вырвалось у неё.
— Вот ты, например, очень хочешь играть женщину-комиссара.
Соколов вопросительно посмотрел на актрису. Для Эдит наступил момент, когда говорят только правду. Она хотела было возразить, хотя отлично знала, что, отказавшись сейчас, сожжёт все корабли. Потом уже не придёшь просить прощения. В жизни бывают минуты, когда надо со всей честностью отдать себе отчёт в своих истинных намерениях. И Эдит решилась.
— Меня очень заинтересовал образ женщины-комиссара, — сказала она, глядя прямо в глаза Соколову. — Макс говорит правду: я хочу сыграть эту роль.
И она вышла из кабинета, прежде чем капитан успел произнести хоть слово.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Через неделю после того как Бертольд Грингель стал директором, авторемонтный завод почти совсем остановился. Станки, работавшие безотказно в течение десятка лет, теперь то и дело ломались. Недавно назначенный главный инженер завода Пауль Гриль только за голову хватался, когда ему сообщали об авариях. В моторном цехе, одном из основных цехов завода, вышел из строя шлифовальный станок для цилиндров. В цехе термической обработки неожиданно оказалась повреждённой электропечь. Почему-то стали перегреваться моторы.
Одобряя решение магистрата о назначении Грингеля директором, полковник Чайка, конечно, не рассчитывал на полное благополучие. Назначение Грингеля и смещение Бастерта не было обычной заменой одного директора другим, а Бастерт не мог не оставить на заводе своих прихвостней. Поэтому полковник нисколько не удивился, услышав от Дробота о положении, создавшемся на «Мерседесе». Он отложил все дела и поехал на завод.
Грингель ждал приезда коменданта с тревогой. Но у полковника, как видно, было очень хорошее настроение. Он весело поздоровался с Грингелем и Дроботом и распорядился вызвать в кабинет главного инженера Гриля.
Прежде всего Чайка попросил дать ему план завода и схему производства. После этого он взял список всех аварий и стал размечать их на плане. Получилась выразительная картина. Случайные, на первый взгляд, поломки и неполадки складывались в совершенно чёткую, несомненно продуманную систему.
— Значит, на заводе орудуют агенты господина Бастерта, — подвёл итог Чайка. — Вывод из этого только один — бдительность и ещё раз бдительность. Если мы поймаем кого-нибудь из этих прохвостов, то уж сумеем выявить и всех остальных. А сейчас я рекомендую вам не терять спокойствия и внимательно присматриваться к людям. О каждой новой аварии прошу ставить меня в известность.
После этого полковник распрощался. В его словах Грингель почувствовал реальную поддержку.
Директор решил созвать общезаводское собрание и обратиться к рабочим с призывом. Он никогда в жизни не говорил на людях, но сейчас такое выступление показалось ему насущно необходимым. Немало времени просидел он в своём кабинете над составлением речи. Фразы не давались ему, но просить кого-нибудь о помощи Грингелю не хотелось.
Настал день собрания. В большом зале давно уже пустующей заводской столовой несколько сот рабочих ждали прихода нового директора. Когда Грингель появился у стола на подмостках, в зале сразу стало тихо. В эту минуту в дверях послышалось движение: Лекс Михаэлис, полковник Чайка и капитан Соколов неожиданно вошли в зал и сели в задних рядах.
— Товарищи! — сказал директор, и это было единственное слово из заранее подготовленной им речи.
Грингель вдруг осознал, что ему нечего смущаться, что он находится в своей среде, что его окружают люди, с которыми он проработал много лет. И директор спокойно заговорил, уже не заглядывая в текст.
— Товарищи! — ещё раз повторил он. — Посмотрите внимательно на эту схему. — Грингель развернул и аккуратно приколол к стене чертёж, над которым несколько дней назад работал полковник. — Вы увидите здесь, — продолжал он, — что аварии в цехах носят не случайный характер. Тут чувствуется определённая последовательность. Вот смотрите, что получается. — И он длинным узловатым пальцем показал основные пункты, где произошли наиболее серьёзные поломки.