Да, всё время он был настоящим Железняком, а тут, вернувшись домой, когда всё страшное осталось позади, размяк от нежности и любви и тихо заплакал, положив голову на круглый, сильно потёртый валик дивана.
— Ну, теперь уже плакать поздно! — крикнула Марина.
— Во-первых, поздно, а во-вторых, не из-за чего, — добавил Иван, хорошо понимая чувства брата.
— Сейчас будем обедать, — торжественно возвестила Христя и быстро побежала в кухню.
— Давай, давай! — стараясь скрыть собственное волнение, поддержал Иван.
Через несколько минут обед уже был на столе. Андрейка заглянул каждому в тарелку, словно проверяя, не стала ли семья питаться хуже за время его болезни. Наверно, на яблоки и мандарины, которые ему приносили в больницу, ушла уйма денег.
Заметив эти взгляды, Христина весело рассмеялась, следом за ней захохотали и все остальные. Андрейка покраснел и сказал:
— Не надо было мандаринов в больницу носить. Что я, маленький? Там всё давали.
Иван взглянул на него и весело сказал:
— Ну, хорошо, больше мандаринов не получишь! — И, встав из-за стола, стал собираться. — Вы отдыхайте, а я на часок выйду.
— Куда?
— Надо мне.
— Что ещё за секреты? — воскликнула Христина.
— Да какие тут секреты! Понимаешь, мне хочется узнать, где сейчас живёт Кирилл, как ему живётся-можется.
— А где же ты узнаешь? — спросила Марина.
— Я думаю к Сане зайти.
— А она знает?
— Может, и знает.
— Это его любовь?
Марина так произнесла эти слова, что Иван ясно понял — совсем не безразлично относится сестра к Кириллу.
Он взглянул на Марину и не спеша ответил:
— Любовь? Не думаю. Гуляли мы все когда-то вместе, в одной компании. Так, может, Саня знает…
— Иди и возвращайся скорее. Но я на твоём месте о нём не вспоминала бы.
— А я буду вспоминать, — ответил Иван, надел кепку и вышел на улицу.
Тёплый апрельский вечер дохнул ему в лицо душистым ветром. Степи вокруг Калиновки уже покрылись ковром зелёных трав, бледно-лиловыми цветами мохнатой сон-травы и вырезными листочками фиалок. Скоро зацветут в степях травы, и запахнет тогда чабрецом и мятой, горькой серебристой полынью и приторно-сладковатыми лилово-красными цветами колючего чертополоха. А пройдёт ещё месяц — и солнце выжжет степь, она станет коричневато-красной, и только чертополох с полынью удержатся на просторах отлогих, словно застывшие волны, донецких холмов.
Это будет через месяц-полтора — тогда степной ветер будет приносить пыль, запах каменного угля и дым заводских труб. А сейчас ещё апрель, и хочется дышать полной грудью — так свеж и животворен воздух на улицах, в парке, во всём мире.
Минут через пять Иван уже стоял у квартиры Громенко.
— Ты?! — удивилась Саня.
Она ожидала увидеть кого угодно, только не Железняка.
— Я, — спокойно ответил юноша. — Разве это такое диво?
— Откровенно говоря, диво, — сказала девушка. — Заходи.
Иван вошёл в комнату, освещённую яркой лампой. Саня стояла перед ним в синеньком домашнем халатике и тапочках на босу ногу. Чёрные большие глаза её смотрели на юношу немного насторожённо. У неё было круглое лицо, чуточку курносый носик и антрацитовочерные, пышные, как дагестанская шапка, волосы. Прадед Сани был грек, и своеобразной красотой девушка была обязана смеси греческой и украинской крови. Правда, о красоте Сани можно было судить по-разному, но пройти мимо неё, не оглянувшись, никто не мог.
Впрочем, на Ивана ничья красота не могла произвести впечатления. Женщины и девушки всего мира вообще для него не существовали, всех их вместе навсегда затмила Любовь Максимовна.
— Я к тебе по делу пришёл.
— Интересно. Говори.
— Тебе, случайно, не известно, где Кирилл?
— А почему это должно быть известно мне? Что я ему, жена или родственница?
— Ни то, ни другое, — сказал Железняк. — Я думал» может, он заходил к тебе.
— Нет, не заходил. А тебя что, совесть мучает?
— Не знаю. Совести вроде мучить не за что. Я уж себя сто раз проверял — всё так, всё правда. А сердце словно червячок точит: может, я чего-то недодумал, может, по-другому надо было? Ведь знал я, какой он горячий. Может, я правильного подхода к нему не нашёл? Вот и потеряли такого парня. Я уже с Сашкой Бакаем об этом говорил. Он тоже думает — всё как следует сделали, а у самого на душе скверно.
— Ты что, перед ним извиниться хочешь?
— Нет.
— Зачем же он тебе?
— Я его в цех вернуть хочу.
Железняк говорил медленно, словно проверял самого себя. Таким Саня никогда его не видела. Чувствовалась в Иване крепкая сила, а откуда она взялась, девушка понять не могла. Совсем недавно этот костлявый парень казался таким неинтересным рядом с Кириллом — и вот на тебе, уже думает, как вернуть Сидоренко в цех, уже вмешивается в его судьбу, уже чувствует себя более сильным. Когда же произошла эта перемена?
— Вот ты какой, — произнесла тихо Саня, и трудно было понять, что она хотела этим сказать. — А Кирилла в цех ты едва ли вернёшь.
Они помолчали.
— Так не знаешь, где мне этого проклятого чёрта найти?
— Не знаю. Но если придёт — скажу…
Ещё помолчали.
— Ну хорошо, — проговорил Иван, — скажи ему, если придёт. Всё скажи. Мне его надо видеть. Он для меня не просто знакомый, он мой товарищ. Поняла?
— Всё поняла, — серьёзно ответила Саня. — Ты уже уходишь?
— Ухожу. А ты знаешь… не говори никому, что я был… и вообще не говори…
— Не скажу.
Она произнесла это сдержанно и покорно, понимая, сколько колебаний, переживаний и глубоко спрятанных чувств таится в словах Железняка.
Иван крепко пожал ей руку и вышел. Неспокойно было у него на сердце. Чем ближе подходил он к дому, тем больше овладевала им тревога. Всё чаще появлялось чувство, что Андрейка что-то скрывает, не договаривает. Что происходит с мальчиком? Не проглядел ли чего Иван?
Когда Иван вернулся домой, Андрейка, сидевший один в комнате, радостно бросился к нему — в больнице он соскучился по родным. Они сели рядом на диван, поговорили о школе, о том, как отставшему Андрею догнать своих одноклассников. Это был хороший разговор, в котором всё было так ясно. Потом, помолчав, Иван сказал:
— Послушай, Андрейка, ты уже не маленький, и с тобой можно говорить как с настоящим взрослым мужчиной. Что-то у тебя всё-таки неладно. То к нам милиция приходила, то ты какую-то бабку Галчиху в бреду поминал, то на простые вопросы отвечаешь так, словно бы оправдываешься. Скажи мне по совести, что с тобой? Я обещаю — никто тебя наказывать не будет, даю честное слово.
Мальчик сразу насторожился, снова виновато — а может быть, это только показалось? — забегали его глазёнки, снова горячо зазвучал голос:
— Как тебе не стыдно! Никакой я бабки Галчихи не знаю, и оправдываться мне не в чём… И чего вы все от меня хотите?!
«Не доверяет мне», — подумал Иван, а вслух сказал:
— Дай честное пионерское слово, что не знаешь.
— Честное пионерское! — выпалил, будто прыгнул с большой высоты, Андрей.
— Хорошо, я тебе верю, — сказал Иван.
Он и в самом деле в эту минуту верил младшему брату, однако спокойствия на сердце всё-таки не было. Вскоре вернулись сёстры. Поужинали и легли спать.
Долго не мог заснуть в эту ночь Андрейка. Его охва-тало отчаяние. Как жить теперь, как смотреть в глаза людям, если он, давая честное пионерское слово, так подло обманул брата? Может, разбудить сейчас Ивана и рассказать ему всю правду? Нет, об этом страшно даже подумать.
И, чувствуя, что у него не хватит смелости признаться. не зная, как быть дальше, Андрейка уткнулся в подушку и горько заплакал.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Солнце уходило за дальние Красногорские холмы, и на стенах комнаты горели яркие краски заката. Дома были только Христина и Иван. Стукнули в дверь. Иван пошёл открыть. Послышался тихий голос. Христина прислушалась и поморщилась — бабка Анастасия пришла!
А бабка уже вплыла в комнату, прошуршала шёлковой чёрной юбкой, села на стул посреди комнаты, улыбнулась так ласково, словно они вчера только расстались.
— А я вот в Калиновке была, — сладенько завела старуха. — Дай, думаю, зайду, гляну, как деточки поживают, как растут да добра наживают. Вы ведь у меня одна на земле родная кровь.
Иван сидел, слушал бабкин голос и удивлялся: «Как этой старой притворщице не стыдно показывать свои хитрые глаза?!»
Как только пришла бабка, Христина сжалась, ушла в себя. У неё всегда при бабке возникало предчувствие какого-то несчастья. Скорее бы уж уехала к себе домой, в свою Дружковку…
— Как же вы живёте, деточки, как поживаете, как здоровьичко, почему не все дома?
— Марина в школе, Андрейка в садике играет.
— А учитесь как?
— Все хорошо учатся.
— А Марина уже седьмой кончает?
— Да, осенью в техникум пойдёт.
— Андрюшечка, говорили мне, болел? Как теперь его здоровьичко?
— Болел, это правда. Скоро в пионерский лагерь поедет на лето. Там совсем поправится.
— А как он, мальчик хороший, почтительный, не балуется?
— Мальчик хороший.
— Прислал бы ты его ко мне пожить, а то скучно одной. Отдашь богу душу — некому будет и глаза закрыть! А для вас одним ртом меньше.
— Нет, мы вместе будем жить.
— А может, он захочет? Может, его самого спросить?
— Нет, — резко сказал Иван, — захочет он или не захочет, я этого не разрешу.
— А, конечно, конечно, ты ведь у них опекун законный. Только детей, Ваня, вырастить — не улицу перейти.
Она помолчала, дожидаясь, что скажет Иван, но тот не вымолвил ни слова. Больше всего ему хотелось, чтобы Анастасия поскорей ушла. Но бабка, как видно, совсем не собиралась так быстро оставлять свои позиции.
— А чайком вы меня, деточки, напоите или так, не угостивши, домой отпустите?
Иван сдержанно сказал:
— Христинка, поставь чай.
Христя встрепенулась, молча вышла на кухню.
— Какая она хм