— Но он мой муж, не забывай об этом.
— Именно об этом я и думаю. Муж? Чепуха какая-то.
— Нет, это правда.
— Когда же вы поженились?
— В ту ночь, когда был налёт на гестапо.
— Ну и чудеса, — Робер горько усмехнулся. — Люди рисковали жизнью, подожгли нефтехранилища, били гестаповцев. А он побежал к тебе…
— Мне сдаётся, что вы были вместе.
— А ты… ты его любишь? И он действительно тебе муж?
— Да.
— С ума сойти можно, — Робер стиснул руку Жаклин. — А я как же? Ведь я люблю тебя.
— Потому и прошу помощи.
— Ну… — Робер с трудом подыскивал слова, — Это не для меня. Ты изменила мне. Ты отбросила мою любовь, хотя знала, что я давно тебя люблю, да ещё хочешь, чтобы я помогал тебе любить другого. Извини, но это уж слишком…
— А я думала, ты сильный…
— Нет, я обыкновенный, какой есть, и благородных подвигов от меня не жди. Погоди-ка, да ты меня просто дурачишь. Как пленный мог стать твоим мужем? Когда? Где? Ерунда какая-то!
— После того, как сожгли гестапо, мы поженились, у нас дома.
— О женщины! — воскликнул Робер. — Для того чтобы выйти замуж, им нужно полчаса!
— У меня это заняло и того меньше, — Жаклин улыбнулась. И именно эта шутка окончательно убедила Робера: всё правда. Сердце сжала нестерпимая боль. Он с трудом перевёл дыхание.
— Что ж, поздравляю, — сказал он, чувствуя, как в груди закипела злоба. — Но на меня можешь не рассчитывать. Я никогда не думал, что ты так жестока… Ты его в самом деле любишь?
— Я же сказала тебе.
— Да, правда — ты сказала. Влюблённые всегда бывают жестоки. Об этом даже в Библии сказано… Ну что ж, люби кого хочешь и выходи замуж хоть десять раз — дело твоё. Но помогать тебе я не буду… Уволь от такой чести. Любишь кататься, люби и саночки возить. С меня хватит. Прости, я зайду сюда, — кивнул он в сторону бистро…
— Жаль, я так надеялась…
Робер Коше в бистро не пошёл, а круто свернул в переулок. Ещё бы немного, и с его языка сорвались бы такие слова, что всем чертям стало бы тошно. Он унизил бы и Жаклин, и себя… Робер прислонился к каменной стене и замер. Может, Жаклин разыгрывает его? Нет, нечего себя тешить надеждой. Так не шутят. То, о чём сказала Жаклин, — правда. Иначе не болело бы так его сердце. Недаром говорят: сердце — вещун, оно чует беду. Да, она сказала правду. Не думать! Только не думать о Жаклин. Иначе можно сойти с ума, можно убить её, себя, этого Шамрая… Чёрт с ними, он найдёт себе другую девушку. Это не так уж трудно сделать в Терране… Подумаешь, свет клином не на одной сошёлся. И такую свадьбу закатит… Пригласит Жаклин — пусть посмотрит, пусть позавидует. Покусает ещё себе локти, что своё счастье упустила.
Глупые мысли и глупые мечты! Нет в Терране девушки лучше Жаклин. Может, есть красивей, но лучше — нет. И чище и честнее тоже нет… Как же могло случиться, что полюбила она не его, Робера, который знал её с детства, а пленного, в общем-то чужого человека? Чем он завлёк её, чем очаровал её сердце? Как же это всё-таки несправедливо! Робер Коше чуть было не закричал от боли. Конечно, избавиться от такого соперника нетрудно. Стоит только шепнуть одно слово начальнику охраны, и всё: исчезнет Роман Шамрай, будто и не было на свете…
Что ты надумал, Робер? Предать? Ты же шахтёр!
Коше посмотрел по сторонам: не сон ли всё это.
Над Терраном дремал осенний прохладный вечер. Равнину заполнили сумерки, тихие, мирные. На железной дороге, совсем недалеко, прогудел паровоз. Безветренно, а с клёнов всё-таки падают жёлтые листья. Видно, нет сил им уже держаться на ветках. Так же нет больше сил жить и тебе, Робер. Значит, ты додумался до предательства? Одна мысль об этом — уже злодейство, и ты горько поплатишься за это. Сейчас же догонишь Жаклин и спросишь, в чём ты можешь ей помочь… Нет, это невозможно!
Остаётся смерть?
Тогда кто же поможет Жаклин, если тебя не будет в живых?
Робер Коше с ужасом и с горечью почувствовал, что сейчас догонит Жаклин и попросит у неё прощения…
Тряпка! Разве так ведут себя настоящие мужчины? Да, между прочим, именно так они и поступают, если хотят быть настоящими. Значит, выход один — идти к Жаклин? Да, надо идти.
Он увидел её стоящей возле узорчатой, сплетённой из толстой металлической проволоки калитки, и Робер не сразу понял, только что сюда подошла Жаклин или стоит давно, кого-то поджидая.
— Я уже боялась, что ты не придёшь, — улыбнувшись, сказала Жаклин.
Робер от удивления не знал, что сказать в ответ, только пожал плечами.
— Проводи меня до «Сан-маре». Я одна немного боюсь…
— У тебя дело к нему? — спросил Робер Коше, хотя прекрасно знал, что у Жаклин нет никакого дела — одно лишь страстное желание повидаться с возлюбленным. Всё его существо молчаливо молило девушку: скажи «да», обмани меня, дай мне возможность свободно дышать, прямо смотреть тебе в глаза, любить тебя.
Жаклин словно поняла его мысли и где-то в глубине души пожалела парня.
— Насколько легче жить на свете, когда рядом с тобой есть такие друзья, как ты, — искренне сказала она.
Робер благодарными глазами взглянул на Жаклин,
— Сегодня в лагере повесили пленного ни за что, ни про что. Просто подвернулся человек под весёлую руку господина коменданта. Это мог быть и Роман Шамрай. Мир отвратителен, и жить в нём страшно. Но ты этого не понимаешь. Лезешь на рожон, — сказал Робер, стараясь предупредить Жаклин от опасного шага.
— Господин комендант тоже скоро попляшет на виселице, дай срок. А со мной ничего не случится. Я бы хотела попасть в «Сан-маре» в полночь.
— Хорошо. Велосипед есть у тебя? — Голос Робера прозвучал спокойно, будто речь шла об обычной прогулке, и только Жаклин могла почувствовать и оценить, как он волнуется, сдерживает себя.
До «Сан-маре» они ехали не спеша. Шоссе, освещённое бледным светом звёзд, длинным полотнищем расстилалось под колёсами велосипедов. Тишина и безлюдье. Замерла Франция, притаилась, но не спит, внимательно всматривается, прищурив глаза, прикрытые чёрными веками ночи. Впереди на шоссе послышалось какое-то движение.
— Подожди-ка, — проговорил Робер и сошёл с велосипеда. — Отойдём в сторонку, спрячемся.
Они замерли около изгороди, увитой уже пожелтевшим плющом и диким виноградом. Машинист не ошибся. Трое велосипедистов ехали по шоссе. Прикреплённые к багажникам, темнели большие мешки. Проехали, ничего не заметив, и исчезли за холмом.
— Оружие повезли, — сказал Коше.
— А может, просто спекулянты. Где-нибудь закололи свинью…
— Нет, они повезли оружие. Я их знаю.
И сразу ночной покой Франции, тишина и ощущение безопасности стали казаться призрачными. Как будто под всю страну подведён огромный заряд тротила, и нужна лишь команда, чтобы рванул взрыв.
Они добрались до «Сан-маре» около полуночи. Осторожно прошли возле тёмных бункеров и домика машинного отделения.
— Спасибо, — сказала Жаклин. — Езжай домой. Это только поначалу страшно. Теперь я хорошо знаю дорогу и вижу, что бояться нечего.
— Нет, я тебя подожду.
— Как хочешь. Во всяком случае, спасибо. За всё.,
— Бон шанс!
Эти слова прозвучали горько и печально. Жаклин не нашлась, что ответить. Что скажешь в таком случае?
Она помахала ему рукой, сделала несколько торопливых шагов и исчезла в темноте. Щёлкнул электрический фонарик, по всей видимости очень маленький. Он указывал её дорогу к наклонному стволу шахты. Потом исчезло и это слабенькое напоминание о Жаклин Дюрвиль.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
На площади Террана снова, как зловещие чёрные вороны, выстроились механические виселицы. Эсэсовские палачи работали здесь от утра до обеда, потом переехали в соседний город и вешали там от обеда до вечера. Французы стояли, слушали не приговоры суда, а всего лишь приказы коменданта.
Раньше, в начале оккупации, гестапо старалось расследовать каждый случай непокорности, искало нити, ведущие к движению Сопротивления. Когда же это не возымело своего действия, не испугало, начали расстреливать и вешать заложников. Когда и из этого ничего не вышло, стали просто хватать каждого подозрительного. Некогда было разбираться, виноват он или не виноват. Нужно было запугать народ Франции, принудить его утихомириться. Если среди сотни повешенных попадётся один подпольщик, то и это хорошо.
Вот подвели к виселице девушку лет семнадцати, не больше. На стену дома, где она жила, кто-то наклеил листовку: «Французы, держитесь! Бошам скоро конец!» Повесили всю семью. Даже не допросили. Просто взяли и повесили.
Это была уже не политика, а истерия, страх перед ответственностью за все смерти и горе, что широким морем разлилось-разбушевалось на земле от Парижа до Сталинграда.
Иногда Роман Шамрай думал, что во время такого психоза лагерь — самое безопасное место во Франции. Здесь вся твоя жизнь под контролем, а в шахту капитан Лаузе и носа не показывает.
И ещё одна мысль не давала спокойно спать Шамраю. Да, пора кончать игру в жмурки, надоело перебираться из одной шахты в другую по ночам, быть летучими мышами, которые видят только в темноте, настало время выходить на поверхность. Нужно бросить лагерь, вооружиться и занять Терран. Кто в конце концов здесь хозяин: шахтёры или фашисты? «Бошам скоро конец», — сообщала листовка. И это было правдой. Это чувствовали все.
Такое выступление обречено на неудачу? Погибнут партизаны? Ну и что! Гитлеровцев погибнет не меньше. И силы им придётся оттянуть сюда немалые. А потом, откуда он взял, что все партизаны обязательно должны погибнуть? Достаточно вспомнить, как удачно прошла последняя операция…
Ездили на двух грузовиках, далеко — чуть ли не до самого моря. Никогда в жизни Роман не забудет этой ночи.
Есть захватывающее и неповторимое чувство движения по широкому ровному шоссе. Но для Шамрая это не просто прогулка, а бросок перед атакой, начало боя. Пусть до противника ещё далеко, десятки и десятки километров, а ты уже чувствуешь его присутствие, его дыхание, и все в тебе — мысли, воля — сосредоточивается на единственном стремлении сломать, одолеть его.