Приятно сознавать, что у тебя умелые руки и в мастерство твоё настолько верят, что даже не контролируют. Майола подумала об этом и улыбнулась. А работу того токаря с авиазавода наверняка проверяет контролёр, да ещё и не один. Вот то-то… А впрочем, какое ей дело до этого парня, что она в нём нашла? Это он пусть о ней думает. Конечно, она не дурнушка. И лицо продолговатое, и глаза светло-карие, ребята на стадионе их частенько называют золотыми. А уж волосы… Ну, о волосах и говорить нечего, известно, что волосы — лучшее украшение девушки. Когда она идёт по улице, на неё засматриваются. И не потому, что у неё красивые ноги, просто многие знают Майолу в лицо. Ещё бы не знать известную спортсменку! На центральном стадионе имя её произносят с уважением. Вот так. И пусть не надеется этот «апостол Лука» на особое внимание к своей персоне. Найдутся поинтереснее ребята. Однако откуда она взяла, что он надеется? У него, наверное, и без неё забот полон рот. Тоже мне, красавица нашлась, Карманьола Саможук! А он и внимания-то не обратил на тебя. Встретились два человека и разошлись. Всего и дела-то. И не встретятся больше. У него своя дорога, у тебя — своя…
А почему же тогда мысли твои вьются вокруг этого парня? Или, может, не к парню, а к горю его устремляются они? Человек всегда живёт ожиданием счастья. И настоящее счастье приносит ему только работа. Да, именно работа. И если Майола на стадионе пробегает свою стометровку, как стрела, пущенная тугой тетивой, если показывает время, близкое к всесоюзному рекорду, то это не случай, а результат труда, напряжённого и порой тяжкого. Так она воспиталась, и к этому привыкла — любой, даже маленький успех достигается трудом и только трудом. Ну вот и конец смены. Помыть руки; повесить белоснежный халат в шкаф — и домой.
Майола вышла из высоких дверей подъезда и даже зажмурилась от восторга: таким красивым, сверкающим стёклами огромных окон, величественным и одновременно лёгким показался ей родной институт.
А на сердце почему-то всё-таки нет покоя. И весна, и солнце, и вроде бы всё хорошо, а беззаботной радости, как это было прежде, нет. И вновь в памяти встаёт этот Святошинский госпиталь. Кажется, ну какое ей дело до инвалидов, можно просто тряхнуть головой и отогнать неприятные мысли. Нет, не выйдет. Чувство такое, будто она виновата перед этими людьми.
Ну, ничего, Майола что-нибудь придумает, как помочь инвалидам. А сейчас домой, переодеться, немного отдохнуть и на стадион, сегодня день тренировки.
В большой коммунальной квартире Саможуки занимают две комнаты. Дом старый, потолки высокие, окна прорезаны в стенах метровой толщины, как бойницы в крепости, и потому в их квартире даже в золотой солнечный день всегда прозрачные сумерки. У Майолы нет своей комнаты, но в столовой отгороженный высокой пластмассовой ширмой её уголок: кровать, стол, а на стене вешалка. Кроме большого обеденного стола, в комнате почётное место занимает чертёжный столик — отец, инженер на «Арсенале», частенько берёт работу домой, подрабатывает вечерами.
— Есть хочешь? — спросила мать. Она ещё совсем молодая. Ей недавно исполнилось сорок лет.
— Конечно! Но немножко, сегодня тренировка.
— Тренировка, тренировка, тренировка, — повторила мать, и было непонятно, одобрительно или осуждающе относится она и к этому слову, и к спортивной славе своей дочери.
А слава, видно, и в самом деле была немалая. Вся стена в столовой увешана фотографиями мастера спорта Карманьолы Саможук. Вот она бежит, почти не касаясь земли острыми шипами спортивных туфель. Вот разрывает грудью тоненькую ленточку финиша, завоёвывая звание чемпионки олимпиады. Вот задорно улыбается со страницы спортивного журнала. Кажется, всё даётся ей легко, просто, и едва ли люди догадываются, какими суровым режимом и самодисциплиной достигается рекорд.
А посмотрели бы на Майолу, когда она с нечеловеческим усилием, черпая последние, где-то на самой глубине души спрятанные остатки сил, бросается к финишу, чтобы выиграть не десятую, а сотую долю секунды. Тогда лицо её искажено огромным напряжением. Вот такую фотографию хотела бы иметь у себя Майола Саможук. Не ослепительная улыбка, а именно эта гримаса последнего человеческого напряжения перед победой — подлинное лицо современного спорта.
— Замуж выйти не забудь! — частенько не то шутила, не то и вправду беспокоилась мать.
— Не забуду, — отвечала Майола. — Мне только двадцать.
— Оглянуться не успеешь, как тридцать стукнет.
— Ничего, успею. — Будущее не беспокоило девушку.
Отец, тот откровенно гордился славой дочери. Именно он украсил стену фотографиями и вырезками из газет и ревниво следил за успехами Майолы, не пропуская ни одного состязания на стадионе.
На поддержку отца всегда рассчитывала Майола, когда нужно было умиротворить мать… Самой острой темой семейных споров была проблема поступления в университет.
— Так на всю жизнь и останешься недоучкой, кто тебя замуж возьмёт, — недовольным голосом говорила мать.
— Я припоминаю случай, когда один инженер-недоучка женился на девице, которая срезалась на экзаменах в университет. — Отец не боялся гнева жены.
— Но ведь я поступила на следующий год! — Мать вздыхала, с упрёком посматривая на Майолу.
— А я поступлю через пять лет, — отвечала дочь. — Очень просто: мастер спорта и солидный производственный стаж. За мной университет делегацию пришлёт. Умолять будут! И потом, мама, не беспокойся: скоро пройдёт моя спортивная слава. Приди хоть раз на тренировку, посмотри, какая молодёжь растёт…
Сказано это было серьёзно и потому в устах юной Майолы прозвучало особенно комично. Отец и мать улыбнулись. Мир был восстановлен.
— И запомните на всякий случай. — Майола тряхнула волосами, в её глазах искрились смешинки. — В нашей семье я единственный представитель рабочего, последовательно революционного класса!
— Иди-ка лучше обедать, рабочий класс, — предложила мама.
…Майола любила первую минуту своего появления на стадионе, когда все взоры невольно обращались к ней, слышался шепоток: «Саможук, Саможук». Весёлая, довольная, она охотно отвечала на улыбки, на доброе слово: приятно сознавать, что тебя любят.
Переодевшись в лёгкий тренировочный костюм, Майола менялась не только внешне. Теперь для неё на всём свете существовал только один человек — тренер Василий Семёнович Загорный.
У него была целая группа девчат, мастеров спорта, и все они относились к Загорному с обожанием. Это он сумел разглядеть у своих учениц наиболее сильную сторону их таланта. И почти каждая девушка уже побывала на пьедестале почёта, когда в её честь на стадионе гремел гимн Родины, почувствовала вкус славы… Но у многих случались и горькие минуты, когда одна ошибка, одно неточное движение лишало победы, и тогда ясный солнечный день превращался в тёмную ночь. В такие минуты проверяется характер человека, и хорошо, когда рядом чувствуешь сильное плечо друга. Загорный был таким другом.
— Великолепно бежала, — сказал он однажды Майоле, хотя она тогда пересекла линию финиша последней.
— Смеётесь? — Глаза девушки вспыхнули золотыми искрами то ли от возхмущения, то ли солнце осветило в этот момент её лицо.
— Нет, вполне серьёзно, — спокойно, даже слегка лениво ответил Загорный. — Вот увидишь, что будет через два месяца.
— Ничего не будет. — Глаза Майолы теперь стали яр-ко-жёлтыми, как у рассерженной кошки. — Я бросаю спорт!
— Так просто? — Загорный провёл ладонью по густым, с сильной проседью волосам. — Сомневаюсь.
Что увидел он тогда в стремительных, но ещё неточных движениях девушки, которая заняла последнее место в соревнованиях? Какая никому не видимая грань её возможностей или характера вдруг открылась ему, сверкнув, как алмаз?
— Спорт надо бросать, — решительно повторила она.
— Возможно, — согласился Загорный, — Во вторник тренировка в шесть.
— Я не приду.
— Придёшь.
Она пришла, ненавидя и проклиная себя за слабость, бесхарактерность, мягкотелость. Увидев её, тренер и слова не сказал: всё шло, как и должно было быть,
Но лишь теперь Майола Саможук узнала, что такое настоящая работа, когда каждый мускул, каждая жилка, казалось, стонали от усталости. Иногда ей думалось, что Загорный просто издевается над ней: такими жёсткими были его требования.
Но проходило время, и Майола убеждалась, что движения её становятся упругими, мышцы крепнут, наливаясь силой, и земля теперь пружинит под ногами, словно подталкивая вперёд.
— Я не выдержу такого каторжного труда! — пожаловалась однажды Майола.
— Выдержишь, — спокойно ответил тренер. — Вот Жене Швачко этот комплекс действительно не под силу. А ты выдержишь.
Через два месяца Майола стала чемпионкой Киева. Она пробежала стометровку за одиннадцать и шесть десятых секунды. На глазах у всех Загорный обнял её, поцеловал в обе щеки, счастливую, взволнованную и от первого большого успеха, и от неожиданной ласки. Потом отвёл в сторону и, твёрдо выговаривая каждое слово, сказал:
— Ты могла бы пробежать быстрее на две десятых. На восьмидесятом метре было три неполноценных шага. Не шаги, а вафли. Разве это бег?
Она знала, что на какую-то частичку секунды позволила себе расслабиться, уже поверив в победу. Именно потому были вялыми эти три шага,
— Простите, Василий Семёнович, — виновато проговорила девушка и по-детски добавила: — Я больше не буду.
— Хорошо. — Загорный улыбнулся. — Иди, пей свою славу. Вообще-то бежала отлично, результат международного класса.
Со дня первой победы минуло два года. Не раз за это время ступала Майола на пьедестал почёта и в Киеве, и в Москве, и за рубежом.
В тот день Майола пришла на стадион, огляделась и недовольно сжала губы. Дорожку готовили для состязания, значит, придётся идти на тренировочное поле. Беды, конечно, нет никакой, но на центральном поле бегать веселее.
Она любила свой стадион, его пологие трибуны, глубокие, казалось, бездонные пещеры выходов, крутую Черепановую гору, нависшую над стадионом, словно высокий лоб, полный тяжких дум. «Как у того парня», — подумала Майола и в эту минуту увидела Луку Лихобора. Почему он здесь очутился? Что делает на стадионе?