аясь не встречаться взглядом.
— А где же персонал этой странной станции? — прервал молчание Ровелли. — Надо разыскать начальника. Может быть, он нам что-то объяснит. Люди бродят тут как тени.
— Пойдем разыщем, — оживился Лещиц, стряхивая накатившее оцепенение.
— Напрасный труд, — пытался удержать их Ришивирада.
Не дав себя отговорить, они направились к станционной конторе. Помещение было пусто, на столе стояли два бездействующих аппарата. На обратном пути им встретился знакомый кондуктор с «Infernal».
— Сударь, — раздраженно кинулся к нему Лещиц, — где начальник этой станции?
— Нет здесь никакого начальника.
— Как это? Вы что, издеваетесь?
— Упаси Боже. Мы все обыскали, но ни одного служащего на станции не нашли. И вообще, когда мы сюда прибыли, на вокзале не было ни единой живой души.
— А путейские рабочие, а диспетчер?
— Никогошеньки из службы, не считая наших с поезда.
— Кто же тогда поддерживает на станции порядок, кто следит за сигнализацией, кто, наконец, зажег эти проклятые фиолетовые фонари?
Кондуктор пожал плечами.
— Я знаю аккурат столько, сколько и вы. Доброй вам ночи, господа, пойду спать.
И, широко зевнув, он растянулся на одной из лавок. Другие кондукторы его в этом уже упредили. Весь персонал «Infernal» вповалку лежал прямо на полу перронного холла и, подложив под головы плащи, безмятежно спал, как после благополучно завершенного рейса.
— У меня такое впечатление, — заметил Ровелли, когда они возвращались к тому месту, где оставили махатму, — что атмосфера станции воздействует наподобие сильного наркотика.
— Все дело, сдается, в этом проклятом фиолетовом свете. Обратите внимание на его удивительные свойства: он пронизывает тело насквозь, проникает через ткани, как рентгеновские лучи.
— И вправду. Феноменально! Взгляните на этих людей, которые еще слоняются туда-сюда: они просвечены так, что отсюда явственно видны контуры скелетов. Но, кажется, и эти уже сыты по горло своей прогулкой и готовы сдаться.
Действительно — последние пассажиры сходили с колеи, направляясь в укрытие перрона.
— Смотрите-ка! — негромко воскликнул Лещиц. — Это ведь Пембертон!
— Он самый. Но в каком плачевном состоянии! Едва держится на ногах. И тот, рядом с ним, выглядит не лучше; если не ошибаюсь, это журналист Берхавен.
Тем временем оба спутника приблизились к ним. Пембертон бормотал сонным голосом:
— I am very tired! Смертельно устал! O yes, господа! Where is my sleeping-room? My sleeping-room, — жалобно повторял он, пока наконец не свалился без памяти на рельсы, увлекая за собой своего спутника…
Вскоре вся станция уподобилась одному огромному дортуару — люди спали где попало: на стульях, скамьях, на полу, кое-кто был сморен сном настолько неожиданно, что так и остался стоять, навалившись на перила; другие валялись в колее между рельсами, на откосах насыпи. И на это становище людей, сраженных каким-то ужасным массовым наркозом, сверху, с утесов и скал, лился свет — ласковый, умиротворяющий, темно-фиолетовый…
И тут вдруг Лещицу отчего-то вспомнилась зловещая молитва Первого лица из пролога к «Кордиану» Словацкого:
Господь, на твой народ, разгромленный в сраженье,
Дремоту ниспошли, тишайший сон забвенья;
Могильных призраков отчаянье немое
Прикрой завесой с радужной каймою,
Чтоб накануне дня восстания из мертвых
Проснулись не в слезах мильоны распростертых…
— Губительный свет, — прошептал Ровелли, судорожно ухватив Лещица за руку. — Прочь отсюда, скорей! Меня здесь как будто льдом сковывает. Ну же, идем!
— Куда идти? Мы ведь не знаем дороги. Я это место вижу впервые в жизни.
— Я тоже. Но полагаюсь на махатму. У него инстинкт первобытного человека. Кроме нас двоих, только он еще в полном сознании. Взгляните, подает нам знаки.
И действительно, индиец с нетерпением поджидал их. Его благородная статная фигура казалась сейчас как бы еще выше, какой-то сверхчеловечески монументальной. Он издали звал их за собой нетерпеливым мановением руки.
Когда они наконец догнали его, он на ходу бросил:
— Нельзя терять ни минуты. Постараюсь как можно скорее вывести вас отсюда, за пределы действия света.
И они молча поспешили прочь от загадочной станции, шли на восток какой-то тесной скалистой горловиной. Вскоре рельсовый путь неожиданно оборвался, дальше петляла меж гор узкая тропа.
— Вот теперь можно ненадолго и оглядеться, — первым нарушил молчание Ришивирада, прислонясь к террасному выступу.
Спутники не замедлили воспользоваться его предложением. Тут-то они и увидели в последний раз станцию Буон-Ритиро, а дальше за нею чернеющие контуры «Infernal».
Они увидели, как из фосфоресцирующих глыб стал сочиться густой туман и огромными фиолетовыми клубами накрывать вокзал и окрестности. Клубы расцветали на ощетиненных пиками гребнях, в устланных осыпями расселинах, в ущельях, на перевалах и, завиваясь в гадючьи кольца, лавиной сползали вниз. Вскоре туман накрыл собой все. В клубящемся фиолетовом месиве исчезла станция, мертвенно застывший поезд и спящие путешественники…
— Вот и конец, — вполголоса сказал индиец. — А нам пора в путь. Через три часа встретим рассвет.
И, не обмолвившись более ни словом, они двинулись дальше на восток…
Европейские газеты от 30 августа 2345 года и в последующие дни заполнены были сенсационной новостью о таинственном исчезновении поезда «Infernal Me,diterrane, № 2», отбывшего из Барселоны 23 августа в 6.10 вечера. Последней станцией, которая еще сигнализировала (в 21.15) о его прохождении, было селеньице Вентимилья. Что стряслось в дальнейшем с поездом и его пассажирами, так и осталось загадкой. Во всяком случае, в Сан-Ремо ни в ту ночь, ни в следующие он не прибывал. Но и катастрофа была исключена: на линии нигде не найдено никаких следов, которые подтверждали бы такую версию. Все поиски и расследования ни к чему не привели. «Infernal» самым необъяснимым образом безвозвратно исчез где-то на перегоне между Вентимильей и Сан-Ремо.
БЛУЖДАЮЩИЙ ПОЕЗД (Легенда железной дороги)
На вокзале в Горске лихорадочное оживление. Канун праздников, несколько нерабочих дней — вожделенная пора! Мелькали возбужденные женские личики, трепетали яркие ленты на шляпках, пестрели дорожные пледы. В толпе прокладывал себе дорогу элегантный господин в стройном цилиндре, чернела сутана духовного лица, под арками в толпе мелькали синие колеты военных, а неподалеку преобладало серое — в серых блузах работали путейцы.
Бурная жизнь клокотала и, стесненная слишком тесными перронами вокзала, с лязгом и грохотом перехлестывала на привокзальную площадь. Голоса пассажиров, выкрики носильщиков, сигнальные свистки, шипенье пара — все звучало вразнобой, сливалось в ошеломительную симфонию, втягивало, оглушало — волны этой могучей стихии усыпляли, укачивали, дурманили…
Служба движения жила интенсивно. В вокзальной сутолоке выныривали красные фуражки железнодорожных служащих; отдавали распоряжения, удаляли с путей зевак, быстрым внимательным взглядом провожали отходящие поезда. Вдоль длинных составов лихорадочно и нервно пробегали кондукторы; служащие блокировочных постов — лоцманы железнодорожных станций — исполняли указания короткие и четкие, как свисток — сигнал отправления. Правил темп, размеренный на минуты, секунды — служащие то и дело сверялись со временем по двойному белому диску станционных часов.
И все-таки спокойный сторонний наблюдатель уже через несколько секунд ощутил бы нечто, противоречащее обычному распорядку.
Похоже, что-то непредвиденное проскользнуло в нормированную предписаниями и освященную традициями жизнь станции. В механическую равномерность движения вкралась какая-то неопределенная, но важная помеха.
Быть может, чуть более нервная жестикуляция, беспокойные взгляды, выжидающее выражение лиц. Что-то нарушилось в безупречно отлаженном организме. Нездоровое, зловещее напряжение растекалось по его разветвленным артериям, прорывалось нервными, полусознательными вспышками.
Служащие усердно преодолевали озабоченность, подспудную неуверенность, загадочным образом внесшую сбои в привычно действующий механизм. Каждый суетился больше обычного, лишь бы заглушить тягостное недоумение, удержать на уровне идеальную слаженность работы, кропотливое, но зато безопасное равновесие функций.
Ведь это их территория, их сфера, где они добросовестно и прилежно трудились много лет, сфера, которую, казалось бы, навряд ли кто изучил лучше их, то есть par exellence прекрасно.
Работа на железной дороге — особого рода жизнедеятельность, где посвященные не имеют права чего-либо не уметь; они единственные, кто осуществляет целую сложную систему действий, не могут позволить себе растеряться или захватить себя врасплох. Потому что любое движение издавна рассчитано, взвешено, отмерено, тщательно подогнано; и хотя сложный организм железнодорожной службы вовсе не превосходит возможностей человеческого разума, точность и мера без всяких неожиданностей, бесперебойный ритм повторяющихся движений — закон в жизни железной дороги.
Поэтому персонал станции чувствовал солидарную ответственность за бессчетные толпы пассажиров, коим надлежало обеспечить покой и полную безопасность.
А между тем внутренняя неуверенность, напряжение, даже страх неуловимыми флюидами передавались публике, вызывали повышенную нервозность.
Будь то хоть случайность, которую невозможно предвидеть, но по прошествии времени все же удается рационально объяснить (к примеру, непредусмотренные стечения обстоятельств), - они, профессионалы, при всей своей беспомощности, не впали бы в отчаяние. Но… произошло нечто, не поддающееся никакому объяснению.
Нечто невообразимое, химерическое, безумное, одним мановением перечеркнувшее весь отлаженный распорядок действий, всю привычную систему.
И железнодорожным служащим было стыдно перед собой и перед другими людьми, непрофессионалами.