имые условия для существования… Пожалуйста, не вертитесь. Если не чистить зубов, не полоскать рта, количество мельчайших организмов во много раз увеличивается. В плохих, разрушенных зубах живут миллионы микробов…
Все присутствующие согласно кивали Леночкиным словам, друг на друга поглядывали: вот, дескать, чего только не придумают ученые люди.
Но когда Леночка извлекла из своего чемоданчика «клювики» — не очень симпатичные на вид щипцы, тетка Дарья взвыла неистово, а некоторые наиболее близкие ей подружки и соседки тоже взялись подвывать от жалости.
— Тише! — рассердилась Леночка. — Вы мешаете мне работать.
— Ох, больно… — заранее стонала тетка Дарья.
— Больно не будет. Я удалю корень без боли, — заверила Леночка.
И вынула из чемоданчика шприц «Рекорд», флакон с раствором новокаина.
От первого укола в десну тетка Дарья едва не свалилась с табуретки. После второго укола на нее будто столбняк нашел. А третьего укола тетка Дарья даже не почувствовала — заморозило…
Через минуту все было кончено. Корень тетки Дарьи благополучно выскочил из гнезда, а сама тетка Дарья — сияющая, изумленная — выскочила из амбулатории и стремглав кинулась в правление колхоза: рассказать председателю (он ей родня) про то, как ей зуб рвали. Без боли.
— Следующий, — сказала Леночка Рогова.
А под окном сельской амбулатории к тому времени собрались табунком — с гармошками и без гармошек — неженатые мамыльские сердцееды. И среди них — самый удачливый и самый неженатый сердцеед на селе Гришка Лызлов.
Парни влезали на завалинку и, расплющив о стекло носы, заглядывали внутрь. Во все глаза — глаз эдак в двадцать — смотрели они, как Леночка колдует над своими инструментами. На инструменты смотреть им, конечно, было не очень занятно. То ли дело — на Леночку…
— Вот это девка! — сказал один.
— Красивая, — согласился другой.
— Ничего, сойдет… — заметил третий.
Но этого третьего тотчас ухватил за воротник Гришка Лызлов и, оторвав от завалинки, кинул куда-то в соседний огород, причинив хозяевам ущерб в три вилка капусты.
Леночке Роговой, однако, уже надоели заоконные зрители: свет они застят, отвлекают внимание.
Она повернулась к окнам и, нахмурив широкие темные брови, в упор посмотрела: на одного, на другого, на третьего, на четвертого и так далее. И один за другим отклеивались от стекол расплющенные носы, одна за другой оседали наземь, исчезали представительные фигуры.
— Коронка зуба покрыта эмалью, — продолжала рассказывать Леночка. — Это самая твердая и самая прочная ткань человеческого организма. Сталь выбивает из нее искры…
Но не тут-то было.
В сенях затопали. В сенях забубнили голоса — будто заговор. Дурашливо хохотнул чей-то тенорок. И медленно отворилась дверь.
— Привет, — сказал один.
— Добрый вечер, — сказал другой.
— Доброе утро, — сказал третий.
— Здравствуйте, — ответила Леночка.
Сидевший поодаль Федор Петрович засопел настороженно. И поправил очки.
— Вы ко мне? — осведомилась Леночка, сипим пламенем спиртовки обмывая иглу шприца. — Вы с зубами?
— При зубах мы, — хохотнул тенорок.
Гришка Лызлов, не оглядываясь, ткнул тенорка локтем, и тот уполз в сени. А Гришка степенно, скрипя хромовыми голенищами, прошагал к табуретке.
На табуретке врачевать больных очень неудобно — у табуреток, как правило, спинки отсутствуют. И Леночке приходилось одной рукой обнимать пациента за шею, а другой действовать. Она и Гришку обняла за шею.
Парин в дверях замерли.
— Откройте рот, — приказала Леночка.
Гришка открыл.
Тридцать два зуба сверкнули жемчугами. Они гнездились рядком — один к другому — в розовых деснах, будто спелые зерна в кукурузном початке. Но зерна в кукурузном початки желтые, как воск, а эти белы, как снег, голубоваты и чуть прозрачны. Мятным, влажным холодком веет от таких зубов…
— Где? — строго спросила Леночка.
Гришка, рта не закрывая, мотнул головой: нигде, мол…
При этом глаза Гришки прямо и честно, с обожанием и преданностью смотрели на Леночку.
Она сурово сдвинула брови, выпрямилась, убрала руку с Гришкиной шеи.
— Позабавиться пришли?
Тут уж и Федор Петрович не утерпел.
— Это просто некультурно! — вступился он за Леночку. — Вы отнимаете время, а врач работает, даже не отдохнув с дороги… Это просто некультурно с вашей стороны.
Гришка Лызлов оскорбился, побледнел, через плечо глянул на Федора Петровича:
— Намекаете?
Потом снова поворотился к Леночке, кашлянул деловито и заявил:
— Рвите… любой. Хоть передний.
В дверях охнули от восхищения.
А Гришкины глаза смотрели на Леночку самоотверженно, влюбленно, даже будто с укоризной: где, мол, чуткость к живому человеку?
Леночка Рогова не выдержала — рассмеялась.
— Следующий, — сказала она.
— А вы не придете вечером на «пятачок»? — поощренный ее смехом, осмелел Гришка. — У нас на «пятачке» танцы.
— Следующий! — повторила Леночка. Щеки ее при этом порозовели больше обычного.
Уже стемнело к тому времени, когда Леночка Рогова закончила работу: все больные зубы, какие имелись в Мамылях, были повыдерганы, частично запломбированы.
Стемнело. Осенью рано темнеет в этих краях. Надо полагать, что вся темень, которая в пору белых ночей прячется по окрестным лесам, к осени возвращается — наверстывать упущенное.
В соседней комнате, на плите, фельдшерица Анна Кондратьевна сварила крутых щей, и все — Леночка, Федор Петрович, фельдшерица — сели обедать, ужинать заодно.
Федор Петрович ел сосредоточенно, прилежно — будто дело делал. Леночка ела весело, поигрывая ложкой, всем своим видом свидетельствуя, что вкусно. А фельдшерица Анна Кондратьевна к своей же стряпне не притронулась, только поглядывала на гостей взглядом жалостливым и добрым, как обычно глядят хорошие хозяева на проголодавшегося человека.
— Елена Ивановна, у вас родители есть? — спросила вдруг фельдшерица.
— Есть. Мама.
— А отец?
— Папа на войне погиб. В сорок третьем, — ответила Леночка. И тотчас поинтересовалась: — Федор Петрович, а вы на каком фронте воевали? Вы военным врачом были?
Федор Петрович, изумившись, заморгал. Ложка его замерла на полпути. Улыбнулся растерянно.
— Я… на войне не был.
— А-а, — разочарованно протянула Леночка.
Федор Петрович про себя высчитал: в тот военный год, когда погиб Леночкин отец, ему самому минуло четырнадцать лет. По детской карточке паек получал: четыреста граммов хлеба в день. И весь день стоял за этим хлебом в очереди — неподвижной, запорошенной снегом…
Семь лет разница между ним и Леночкой. В одну сторону — шаг, а в другую — пропасть.
Тут ужин кончился — кончились щи в кастрюле.
Леночка сказала «спасибо», встала, поглядела в нерешительности на темное осеннее окно. Решилась, однако. Не скучать же целый вечер!..
И — к зеркальцу на стенке. Все в порядке: красавица, Быстро надела пальто, вязаную косынку.
— Я туда… на «пятачок», — пояснила Леночка у двери. — Посмотрю только.
— В туфельках? — всплеснула руками Анна Кондратьевна. — Да ведь там грязища — ног не вынешь…
А дверь уже захлопнулась за Леночкой Роговой.
— Анна Кондратьевна, — заговорил, едва захлопнулась дверь, Федор Петрович. — У вас… есть претензии к райздравотделу?
И с озабоченным видом вынул из кармана блокнот: записывать.
— Какие претензии? — удивилась, пожала плечами фельдшерица. — Нет у меня никаких претензий.
— Значит, нет?
— Нет…
Федор Петрович раздумчиво прошелся по комнате, отворил дверцу шкафа. И стал изучать наклейки на флаконах с зельями, на банках с пилюлями.
— Из медикаментов в чем нуждаетесь?
— Все как будто есть… Витамины разве? Витаминов пришлите, в драже. Детвора до них больно лакома.
— А, хорошо, — кивнул Федор Петрович, раскрыл блокнот и стал записывать насчет витаминов.
Фельдшерица ушла в смежную комнату, пошуровала кочергой в печи, чугунной вьюшкой прикрыла тягу. Вернулась обратно. А Федор Петрович все писал в своем блокноте про витамины — сосредоточенно, деловито.
— Ну, я пойду, — сказала фельдшерица. — У соседки переночую… Елене Ивановне в той комнате постелила. А вы здесь устраивайтесь. Одеяло вот, подушка… Сами сумеете?
— Да-да, спасибо. Большое спасибо. Спокойной ночи.
Уже с порога, уже коснувшись дверной ручки, фельдшерица помедлила.
— Федор Петрович, а вы… всё неженатые?
— Что? — отвлекся от своих важных записей Федор Петрович. — Да… То есть я имею в виду — не женат… Все никак не соберусь.
Он улыбнулся. И поправил очки.
Фельдшерица ушла.
Сырая и темная ночь прильнула к окнам. Стекла оконные в измороси, в поту. Порой влажные всплески ветра доносят издалека, из тьмы обрывки звуков: визгливый перебор гармони, топот подошв, голоса…
Федор Петрович, не гася керосиновой лампы, прилег на топчан, крашенный белилами, подушку постелил в изголовье. Спать, конечно, не собирался — так, отдохнуть. Не снимая очков, зажмурил усталые глаза. Лежал, прислушивался.
Суматошно, взад-вперед, как неприкаянный, шастал по улице ветер. Редкие капли воды глухо, без звона ударяли в окно: дождь не дождь, не поймешь что…
Чьи-то нетвердые, мелкие шаги прошлепали вдоль стены. Скрипнули ступеньки крыльца.
Федор Петрович приподнялся на локте: Леночка вернулась? Но никто не пытался открыть дверь. Топтались около. Потом сиплый и пьяненький старушечий голос процедил в самую щель:
— Антихристы!.. Хирурги!..
И снова прошлепали шаги.
Федор Петрович разочарованно почесал в затылке, поудобней устроился на топчане и, сам того не замечая, задремал. Долго ли так он дремал? Но вдруг очнулся.
Музыка грянула, взорвалась под окном. Гармошка. Нет, две гармошки… Богатырским рыком исходят басы, трепещет перламутровая мелочь верхних ладов… Не две гармошки — три. Или даже четыре.