— Чайник дай! — крикнул старик.
Мансур пригласил гостей в вагон. Старик осветил им вход, и они полезли, пока Мансур, дрожа, набивал в чайник снег.
И вот они сидели и распивали чай. И в печке потрескивало. И все теплее становилось в вагоне и на душе.
Сидели на ящиках, расставленных друг против друга. Один ящик, посередине, накрыли белым поясным платком. Взамен стола. На «столе» лежали яблоки, сахар, хлеб. Узбеки где угодно, а уж примут гостей.
Толстяк с рыхлым лицом, громко прихлебывая, кивнул на яблоки и лукаво спросил:
— На фронт?
— Да.
— Ну и ну!
Кривоносый был по натуре человеком открыто-грубым, прямым и простодушно изумился:
— Дети? Очумели, что ли?
А молодой, у колен которого лежали костыли, захохотал — безобидно, но и безудержно, так, что лохматые, перепутанные брови его разлетелись в стороны над вытаращенными глазами.
— Чего там сейчас не хватает? Яблок!
Старик все это не первый раз слышал и просто протянул молодому яблоко, не зная, что сказать. Тот повертел яблоко в руке, оглядывая его со всех сторон, невольно любуясь им, а старик тоже смотрел и, не веря, что оно никому не нужно, это яблоко, начал рассказывать… Сказку в сказке…
— Давно, очень давно через наш кишлак шел со своей армией… э-э-э…
— Кто шел? — спросил толстяк, который был среди гостей старшим и по возрасту и по положению.
Но старик никак не мог ответить, спросил Мансура по-узбекски. Разборчиво прозвучало в его вопросе имя: Искандер Зюлькарнайн, — гости такого не знали, и Мансур перевел:
— Александр Македонский.
— А-а! — сказал кривоносый.
— Куда шел? — спросил толстяк.
Старик посмотрел на Мансура.
— В Индию, — сказал Мансур.
— А-а!
И тогда старик продолжал:
— У него было много раненых, еще больше больных… Все устали… В наших горах его люди нашли смолу, а в садах яблоки… Смола была черная, как кровь дракона, а яблоки вот такие… золотые и красные… Ешь, держи… Да-а… Стали мазать раны смолой и есть яблоки… Тогда вдруг — что такое? В два дня… в три дня… в пять дней встали на ноги! И раненые, и больные… и тот, кто устал… Не веришь?
Он взял второе яблоко и покрутил в пальцах, как только что крутил его молодой гость. А тот заспорил:
— Это смола целебная! Про смолу я слыхал!
— Кто говорит — смола, — возразил старик, — кто — яблоки. Ешь. Ноги целые станут. Танцевать пойдешь.
Молодой разгрыз яблоко, а добрый толстяк вздохнул:
— Не довезете вы свои яблочки. Уж послали бы кого порезвее…
Адыл впервые вмешался:
— Молодые воюют.
— Мы поехали, — словно извиняясь, прибавил Мансур.
— Он хромой, — с улыбкой объяснил старик, — он слепой, а я старый.
— Хромой, слепой и старый, — повторил молодой, догрызая яблоко. — Компания!
Старик показал на Адыла уважительно и серьезно:
— Наш яблочный мастер. Сажать умеет, смотреть умеет, собирать умеет. Упаковку делать в дальнюю дорогу… А что хромой, это не мешает… Паровоз везет.
— Только паровоза нет, — вставил кривоносый, рубя ножом сахар на ладони.
А старик теперь сказал о Мансуре:
— Он слепой, но грамотный. По-русски пишет…
— Да никто не слышит, — усмехнулся кривоносый, справившись с сахаром и ссыпая его на «стол».
— Думали, легко будет, — сказал Мансур.
— До Москвы добраться? — непритворно удивился толстяк.
— Через всю страну на войну? — прибавил молодой, сдвигая брови, нависавшие над его глазами клочками черного меха, прямо как от дохи, в которую он зябко кутался.
Кривоносый подытожил резко:
— Стоят поезда. А то и назад бегут.
— Временные неприятности, — согласился старик.
Молодой вскрикнул, как ударил:
— Паника в Москве!
— Э! — перебил старик. — Как женщина говоришь.
Он хотел подлить чаю старшему, но тот перевернул пиалу и, поставив так, перевернутую, на «стол», повторил:
— Не довезете…
— Что в Москву довезем — не знаю, — пожаловался старик шепотом. — Одни слезы…
Молодой опять хохотнул:
— Москва слезам не верит.
А кривоносый бросил сахар в рот, твердо хрустнул им и сказал, глотнув чай, как водку, залпом:
— Надо им помочь, без нас погибнут.
— Обещали, — подхватил Мансур и закланялся всем гостям по очереди. — Спасибо! Очень приятно!
Но старик остановил его, бросил слово по-узбекски. Глаза у старшего сразу стали настороженными, застыли, напряглись.
— Что ты ему сказал?
— Сказал — еще не поехали. Поедем — тогда будет спасибо.
— Поедем вместе, папаша. Если сговоримся.
— Что вам надо? — спросил старик.
Гости нравились ему все меньше. А молодой обрадовался прямому вопросу, похвалил:
— Толковый дед.
— Вагон надо, — сказал кривоносый. — Один вагон. Разговор пошел деловой.
— Что повезете?
— Какая вам разница? — рассердился кривоносый, не любивший, как видно, лишнего интереса.
— Хлеб-соль, — ответил без обиняков старший.
— Куда повезете?
— Туда, где их нет.
— Продавать? — еще не верил Мансур.
— А как же! Не дарить.
Мансур поднялся, осмотрел всех остолбенело.
— Извините! — сказал он грозно.
И Адыл поднялся и закричал на Мансура по-узбекски:
— Ты кого привел? Спекулянтов!
Слово «спекулянт» по-узбекски звучит тоже «спекулянт». Вполне понятно без перевода. И молодой помахал приподнятым костылем, пригрозил:
— Тихо, тихо!
— Уходи! — сказал ему Мансур. — Ты — уходи! Ты — уходи! Все — уходи! Пожалуйста!
От волнения он, такой грамотный, сбился с правильной речи.
Потянулась тишина, если не считать нарастающего взвизгивания метели. Молодой рывком поднялся, оперся на костыли, сказал с усмешкой:
— Своего счастья не понимаете. Мы вам — паровоз, а вы нам — вагон.
Но Адыл подступил к нему в ярости:
— А яблоки куда?
И опять тишина потянулась, пока кривоносый не сказал коротко:
— В степь.
— В степь, куда же, — развел руками старший, — если ехать хотите… Яблочки из одного вагона — в степь.
Старик тихо спросил:
— Паровоз где возьмете?
— Дядя в красной фуражке даст. Он тоже жрать хочет.
Кривоносый уже стоял около молодого. Один старший сидел, ожидая решения другого старшего. На лице его застоялось полусонное, ленивое ожидание, пока Адыл и Мансур осыпали старика жесткими узбекскими словами.
— Пусть помолчат, — еще жестче оборвал их старший, укоряюще чмокнув языком.
Мансур затрясся, схватил молодого спекулянта за плечи и толкнул к двери, которую открыл Адыл.
— Ай-яй-яй! — пристыдил его молодой. — Инвалида толкаете…
Он стоял на костылях, как тумба, неподвижно. В вагон врывалась метель.
— Айда, — сказал кривоносый и первым спрыгнул в ночь, в снег, и помог сойти молодому.
И старший, кряхтя, поднялся:
— Спасибо за угощение.
И нахлобучил шапку. И уже за спиной его старик обронил:
— Я согласен.
Оба друга переглянулись и уставились на старика, как на спятившего с ума, и Мансур крикнул:
— Йок! — что значит по-узбекски: «нет».
— Йо-ок, — протянул Адыл.
— Что они говорят? — спросил старший.
— Они тоже согласны.
А Майя спала за ящиками. Возможно, ей снилась Рязань, где ждал ее папа, возможно, видела она родной дом во сне и маму, живую, и сон ее был крепким, как детское счастье. Никто из пришельцев не видел Майи, и она не видела, как из хвостового вагона вылетел и ударился о землю ящик и яблоки раскатились по снегу.
За первым ящиком вылетел второй и тоже разбился. Яшики были непрочные, из тонких досок, легко бились… Горела «летучая мышь», колыхались тени, и там, куда доставали концы жидких лучей, росла гора битых ящиков, а яблоки отпрыгивали от них вразброс, все дальше проваливаясь в снег.
— Что вы делаете? — вдруг раздался страшный девичий голос.
Старик выглянул из вагона, уже опустошенного наполовину.
Майя стояла в снегу, с ужасом смотрела вокруг. Стала бессмысленно подбирать яблоки, стала вытаскивать их из снега.
— Дяденьки!
Вслед за стариком высунул голову на улицу молодой спекулянт в дохе:
— Кто орет? Что за стерва?
Старик заволновался:
— Она с нами едет. Не бойтесь… Не стерва… Хорошая девочка.
— Куда едет?
— В Ризай… Мы взяли…
Майя смотрела, ничего не понимая.
— Приблудная? Вот еще! А ну, вон отсюда! Брысь!
— Нет, нет, не брысь, — уговаривал старик, — Она своя… Майя!
Он звал ее, переиначивая ударение, имя девушки звучало как «моя».
— Продаст еще.
— Не продаст! — Старик соскочил и приблизился к Майе. — Тише, дочка, тише… Ехать надо, стоять не надо Собирай доски. Дрова будут…
— Что вы делаете? — повторила ошеломленно Майя и огляделась.
Вокруг падали ящики, бились с треском.
— Дочка, — сказал старик просительно и виновато. Она замахнулась на него обеими руками. Он смотрел ей в лицо. А она била его в грудь яблоками, которые держала в руках, и кричала, давясь от плача:
— Бандиты!
Он не отвечал. Тогда она побежала прочь по шпалам, растворяясь в темноте. Старик бежал за ней в эту темноту и звал:
— Дочка! Дочка!
Что-то подвернулось ему под ногу, он чуть не упал, наклонился, поднял яблоко, потер о халат и опустил за пазуху.
Постукивали рельсы на стыках. Покачивались ящики в вагоне. Молчаливо сидели вокруг печки их хозяева в распахнутых халатах. Раскаленная печка обдавала недобрым жаром, сухие доски потрескивали в ней, стреляли безостановочно, брызгая из-за приоткрытой дверцы гаснущими искрами. Досок лежало много. Навалом. Старик подсовывал их в огонь.
Теперь было много топлива, но огонь не мог отогреть сердец. Старик объяснил мне это так:
— Человеку холодно, когда сердцу холодно.
А я слушал и думал, что литература родилась задолго до чернил и бумаги. Был бы рассказчик и слушатель. И первой, конечно, родилась сказка.
Жизнь подсказывала сказки даже тогда, когда в ней ничего не случалось. А может быть, скорее всего — тогда?