Белов кивнул.
— Я лично так и думал, — сказал шофер. — Мысленное ли дело — вон какое море. Гудит — здесь слышно.
Его сосед, молодой парнишка, недовольно пробурчал:
— Дай же мне еще коряжину, потухнет… — и показал на костер.
— Ни-ни, — помотал головой шофер. — Там люди сидят — суп сварить не на чем. Говорят, столбы телеграфные в кухнях жгут.
— Сожгли, — поправил Белов. — А ты что привез, паренек?
— Я? Воду.
Белов вздохнул: вот и вода… Ее ждут за проливом, а она — здесь, в овраге, полная цистерна.
— Застряли мы, — виновато обронил паренек, поправляя хворостину в костре черными, в пятнах масла, руками. Может быть, ночью, по пути сюда, у него была поломка и пришлось ковыряться в моторе, лежать под машиной.
Другие грузовики осели под ящиками со снарядами, уложенными вровень с бортами.
— Хуже всех раненым…
Это сказала миниатюрная девушка с пухленьким личиком, сидевшая на своей большой санитарной сумке.
Она не ходила, как другие, между машинами и костром, не металась, не таскала угольков, чтобы прикурить, она притихла и сидела уныло, как сидят в безнадежном ожидании.
— Да, — подумал вслух Белов, — раненым сейчас совсем плохо.
Обычно их возили оттуда морем. Там, под прикрытием красноватой обветренной скалы, стояли две палатки, из которых появлялись санитары с тяжелыми носилками, едва очередной катер ударялся боком о причал. К палаткам всегда жалось множество бойцов с белыми повязками. Они терпеливо и бережно теснились потом в трюмах и на палубах, уступая место тем, кто чувствовал себя хуже, кто не мог сидеть. Катера напрягались, торопились изо всех сил, а раненые и рулевые смотрели в небо, угадывая по контурам, чьи самолеты вдруг выскальзывали из-за рыхлых осенних облаков, и с тревогой наблюдая быстрые воздушные схватки.
И теперь, конечно, кто-то лежал в этих палатках у скалы, кто-то сидел рядом на сохнущей сивой травке…
К костру подошел долговязый костлявый солдат в новенькой офицерской фуражке — вольность, которую иногда позволяли себе в близком тылу.
— Поедем же, Люся, я вам говорю, — вежливо проныл он. — Вы же знаете такую поговорку: ждать у моря погоды. Так это вот то самое, что мы с вами второй день делаем. Смешно — правда?
Люся недружелюбно посмотрела в его сторону и ничего не ответила.
Долговязый водитель санитарной машины впустую двинул кулаком в воздухе, видимо, выругался про себя.
Белова поразили его глаза, большие, светлые, напряженно-неподвижные, как глаза кошки, вдруг взблеснувшие в темноте. Ничего нельзя было прочитать в них.
— Пожалуйста, — промямлил водитель, — будем еще сидеть хоть пять дней… Только вот спросите, пожалуйста, у лейтенанта: ходят катера? Ходят, лейтенант?
— Нет, — подтвердил Белов.
— А пойдут?
— Думаю, нет.
Белов знал, что не следовало прощать водителю этого свойского «лейтенант», он не любил фамильярности, независимо от званий, но застенчивость помешала ему сделать замечание.
— Вот, слышите? — между тем приставал к Люсе водитель. — Совершенно зря сидим. Что здесь имеем? Ветер, хлеб, чай…
— Без заварки, — сказала Люся.
— Ладно!.. Мне-то что!
— Ничего тебе не что, — спокойно отрезала она, вставая. — К миленькой своей спешишь, не терпится.
— Какой еще такой… миленькой? — обиделся водитель. — Смешно!
— К повару, — пояснила Люся, — к толстой Зиночке… к дуре…
Голос ее, вразумительный и ясный, не выдавал волнения, но Белову показалось, будто у нее закипели слезы на глазах — от злости на то, что приходилось уступать водителю ехать, когда хотелось остаться. Видно, у них уже и хлеб кончился, не рассчитывали ждать у моря погоды. Водитель, придерживая рукой фуражку, побежал к машине.
— Петушок, — сказал вслед ему шофер, подвозивший Белова.
— Может быть, тяжелых самолеты возьмут? — Люся с надеждой посмотрела на небо, грязно-желтое, пропыленное, пустое.
— Самолеты? Разве ж самолеты сейчас рискнут?! — усмехнулся парнишка у костра. — Их же за милую душу в щепки раскидает.
— Там девчата отчаянные… Я у них на аэродроме работала. Могут и полететь.
И, словно в подтверждение этих слов, с неба тонкой струйкой стек рокот пропеллера. Все вскочили, задрали головы, стали смотреть вверх, выискивая в мутном небе жужжащую точку.
— Летит, девочка! — крикнула Люся.
Рокот нарастал, расширялся, и наконец в стороне возник знакомый силуэт У-2, бесстрашного и беззащитного труженика военного неба. Он нестойко и одиноко проплыл туда, к морю, бодливыми рывками пробивая себе дорогу, как бы расталкивая встречный ветер.
Водитель в фуражке посигналил Люсе из кабины:
— Поехали! — и пугливо пошарил по небу глазами.
— Постойте! Где их аэродром? — спросил Белов у Люси, задерживая ее.
Водитель снова включил сигнал.
— Возле нашего госпиталя, за хутором… Они садятся прямо в степи.
— Я еду с вами.
В крытом кузове санитарной машины Белову ударил в нос запах, оставленный здесь бинтами, и он внутренне содрогнулся. Никогда ему до сих пор не случалось ездить в этих машинах. Война пока щадила его, хотя и он прижимался к земле от пуль, резавших траву, прыгал в теплые воронки, опережая взрывы новых снарядов, под бомбами переправлялся через реки и еще недавно плавал на лодке с минометом на корме, среди камышей, в гнилых топях Кубани.
Люся тоже забралась в кузов.
— Я с ним не хочу, — сказала она, кивнув в сторону кабины.
— Вы давно работаете в госпитале, Люся? — спросил Белов.
— Всю жизнь, — ответила она и засмеялась.
— Это ваша самая первая работа?
— Не совсем, — ответила Люся тем ровным голосом, каким она, видимо, обычно разговаривала, и Белов подумал, что из нее вышла бы хорошая учительница. Она умела терпеливо и размеренно, не возбуждаясь, объяснять все, что надо. — Но самая первая тоже в госпитале была, только не здесь… В тылу, далеко отсюда… Мы туда укатили с мамой от немцев… Из Новомосковска. Знаете такой городок на Украине? Не знаете?
— Нет. А что в нем примечательного?
— У нас там хорошо, река… с утками… домашними, заливами… Мы любили купаться в сосенках, там пляж, песок… И дно коричневое… темного золота… По заливу охотники, рыболовы плавают на лодках — кинут вершу и бьют палками по воде у зарослей, рыбу загоняют… Вот вспомнила, сама не знаю чего…
— Ваша мама учительницей работала?
— Нет, — Люся сняла шапку и встряхнула головой, рассыпав каштановые, отливающие темным лоском, несмело вьющиеся волосы. — Откуда вы взяли? Буфетчицей была на станции.
— А отец?
— Что это вас интересует? Отец пожарной охраной командовал.
— Здорово, — сказал Белов.
— Почему?
— У мальчишек страсть к пожарникам. Где он сейчас? Воюет?
— На Белорусском. Сержант минометчиков. А мы с мамой заехали в город Пензу… Вот город какой! Стоит на крутой горе, трамваи ходить не могут, только автобусы. Я там всего одну зиму пробыла, там и в госпитале работать стала, санитаркой. А потом спросили, кто хочет на фронт. Мать чуть не умерла, когда я сказала, что записалась…
— Да, здорово вы ее испугали, Люся.
— Вот вы уж мое имя запомнили, а как вас зовут?
— Игорь.
Люся все так же устало смотрела в окно, задымленное пылью. Вдруг повернула голову, кинула на Белова неспокойный взгляд в упор, широко раскрыв глаза, точно опалила его, и опять отвернулась. Может быть, она только в этот миг и увидела, каков он. И Белову стало досадно, что никогда не узнать, понравился ли он ей. Нечаянный попутчик, один из многих, многих… Военная дорога всегда полна людьми, а для нее, Люси, особенно… Но вот так, в необъяснимом порыве, взглядывала ли она на другие лица?
Люся помяла руки, похрустела пальцами.
— Я привыкла раненых возить…
— Хрустеть так пальцами вредно, — заметил Белов. — Где-то я слышал…
— А тротуары там, в Пензе, деревянные, — договорила Люся и опять помяла руки, точно грея их. — Чтобы не было грязно… когда дожди льют.
Игорь улыбнулся и кивнул. Он видел такие. Он вспомнил пору своего детства, от которой его отделяло совсем не так уж много лет… Далекий забайкальский городок, куда он ездил к отцу, в геологическую партию, искавшую золото. Он забыл, какие там были дома. Помнил только неожиданное — деревянные тротуары, аккуратно настеленные из досок, пахнущих хвоей.
И затем еще вспомнились красные ручьи, кувырком срывающиеся с сопок, и Шилка, с диким шумом катящая свои волны вокруг островов с черемухой.
В то лето Игорь впервые видел тайгу, впервые охотился среди заросших озер на уток, неумело крякая самодельным рожком, чтобы подманить их поближе, впервые ездил по стремнине в рыбацком челноке.
Ах, как это все было далеко отсюда, далеко — не по расстоянию. Далеко — точно в глубине другой жизни, потому что все это было до войны.
— А вы кто? — спросила Люся, не поворачиваясь к нему. — В свою часть едете?
— Нет.
— Ведь вы за пролив хотите?
— Я корреспондент, из газеты…
— А-а, — протянула Люся не разочарованно, но как-то скучно, словно это ее совсем не касалось.
— Возьмут меня девчата?
— Летчицы? Не знаю. Как повезет…
Машина бежала по укатанной степной дороге легко и мягко. В дверной щели висела вздутая колесами пыль, а за окнами кузова медленно и однообразно плыло бесконечное небо.
Люся расстегнула шинель и прилегла на брезентовые носилки, подвешенные в кузове, как койки в морском кубрике. Сначала сунула под голову шапку, но потом выдернула ее и положила сбоку. Голова ее откинулась, глаза попали в полосу света, тянущуюся из окна, и замерцали чистым серым сиянием.
— Третьи сутки не сплю, а уснуть боюсь, — призналась она.
— Почему?
— Как зажмурюсь, вижу мамины галушки. Серьезно.
Скоро Белову показалось, однако, что она уснула. Видно, мерное, как стон точила, взвывание мотора, подгоняемого долговязым водителем, одиноко сидевшим в своей кабине, убаюкало Люсю.
Белов и сам попытался вздремнуть сидя, но вдруг услышал: