Катерина жмурилась, как кошка, когда он ей про все это рассказывал, описывал: будто она чувствовала это незнакомое ей солнце, млела под ним… А потом сразу зябко ежилась. И говорила: «Да что ты, Ваня! Это ведь как будто в другую страну ехать. Может, я по-ихнему и разговаривать не сумею…» Иван смеялся: «Сумеешь! Там каких только нету людей, а все ведь одно — русские». — «Ой, Ванечка, — пугалась она, — так ведь я еще в своей жизни ни разу паровоза не видела. Веришь ли? Самолеты видела — а паровоз нет…» — «Ничего, увидишь», — успокаивал Иван и рассказывал ей про паровозы.
Но этот второй, имевшийся у него в запасе соблазнительный план как-то сам мало-помалу иссякал в его воображении и все реже упоминался в их разговорах.
Иван понял, что Катерине он не по душе — ей почему-то заранее не нравились те прекрасные места, куда он ее звал. Ей, наверное, здесь нравилось. Что поделаешь, если родина… И сам он с удивлением обнаружил, что не так уж его сильно тянет в те другие, хотя и знакомые ему места. Видно, и его приворожила судьба, затянула привычка к этому неуютному северному краю, будь он неладен. Еще, чего доброго, заскучает, затоскует, опять сюда потянет… Впрочем, без Катерины он уже и не представлял себе такого места на белом свете, где он сумел бы не сдохнуть от тоски. А она туда не хотела.
Но в эти самые последние дни вообще полетели вверх тормашками и сделались просто неосуществимыми и напрасными все прежние планы.
Кроме одного — нового. Который и предстоял.
Из базового города, сразу же после испытания скважины, поступило распоряжение. Бригаде Ивана Еремеева надлежало в полном составе и срочно выезжать на Югыд. Там им уже назначили точку — Вуква-2, где-то близ Югыда…
И вот сегодня они уезжали.
— Катя, а может, сходим?
— Куда?
— В сельсовет же. Долгое ли дело?
На сей раз она не засмеялась.
— А как только мы там, на Югыде, обоснуемся, я тебе вызов пришлю. Там уж поселок есть. Дома настоящие. Магазины. Все честь честью. И нам тогда будут обязаны предоставить полную квартиру — поскольку семья… Думаешь, не надоело мне по общежитиям кантоваться? Из одного в другое… Ведь и немолодой уже я. Тоже свой угол иметь надо. А квартиру дадут, ты приедешь — и можешь там все так же в точности обставить, как здесь у тебя…
Он обвел взглядом эту белую горницу. Пышную, с подзорами кровать. Чистые занавески на окнах, снежную скатерть на столе. И эту развесистую чайную розу в кадке, с прикрученным бумажным цветком.
Глаза Ивана с некоторым сомнением задержались на иконах в углу, потом на усатом портрете… Ну ладно. Он бы и это стерпел. Только пусть приезжает.
— Знаешь, Ваня… — тихо сказала она. — Ты погоди. Ты не торопись. Не надо… Вот приедешь туда — и поживи. И еще подумай. Мало ли что… — Катерина положила руку поверх его руки, погладила. — Поживи сам… Я, может, и верю, что тебе неплохо было со мной. Весь этот год… Так ведь без меня ты что бы тут делал? Хорошо, конечно, когда есть под боком… А теперь ты сам поживи. Вдруг тогда тебе все и по-иному представится.
Иван, негодуя, сбросил, ее руку со своей. Хотел встать. Но она удержала.
— Сиди. И не спорь со мной — я ведь тебя умнее. Потому хоть, что я женщина: мы в таких делах умнее вашего…
Он фыркнул, выражая сомнение.
— И еще, Ваня, про одно я тебе хочу сказать. У тебя там сын. Он к тебе приехал, тебя дожидается. Тебя, понимаешь? И прежде чем такое решить, у него спросить придется. Надо спросить… Ведь у него, кроме отца, еще и мать имеется. Понимаешь? — Катерина оправила фартук. — И мне спросить надо. У Альбины… — Тут, едва она упомянула свою Альбину, опять ею завладело беспокойство. — Алька-то где? — Она подозрительно заглянула в лицо Ивану. — К нему побежала, да? Ну, говори — к нему?..
Он плечами пожал. Ведь ничего он насчет этого, ей-богу, не знал. Что она ему — докладывает?
— И Альку охмурили, чертяги… — сокрушенно сказала Катерина. — В техникум какой-то собралась подавать. Тоже уезжать хочет.
— А техникум — это у нас там, в базовом, рядом, — обрадовался лишнему доводу в свою пользу Иван. — Вот и будем мы там все вместе. С ней и приезжай.
Катерина на минуту задумалась о чем-то своем. И даже ни с того ни с сего, без всякой видимой причины отодвинулась от него.
— Это что же будет? — с неожиданной посторонней какой-то суровостью произнесла она. — Что же это будет, если все один за другим разбегаться начнут? Уезжать отсюда? Я вот уеду. Алька уедет, еще кто следом… А тут кто останется? Один Трошка контуженый — за всех?
— Ничего, — успокоил ее Иван. — Вон сколько в школе учатся. И ребята молодые из армии возвращаются, демобилизованные. Я с одним тут имел разговор, так он мне признался: на строительство приглашали, подъемные в руки давали, а он наотрез — домой, говорит, хочу…
— Конечно! А то как же? — с откровенной гордостью похвалила Катерина этого парня и слова эти. — Слушай, Иван…
— Что?
Она на него поглядела как-то странно. Еще что-то там взбрело в ее умную голову.
— Иван, а что же я сама там делать буду… ну, в этом Югыде? Меня ведь в техникум не запишут — возраст кончился…
Иван Еремеев, для которого этот вопрос оказался несколько неожиданным, помешкал с ответом. Но тут же его осенило, и он заявил:
— А я тебе корову куплю. И сарай построю.
Катерина опять захохотала. И снова повалилась от смеха. Но уже не на сундук, а ему на колени, навзничь — так, чтобы ей можно было смотреть на него, а он чтоб ее видел.
— Корову?.. Ой, молодец ты, Ваня!
Он вместе с ней засмеялся. Умела она его рассмешить.
— Стало быть, в сельсовет ты меня звал? — спросила она снизу, с его колен заглядывая ему в глаза. — Расписываться?
— Да, — сказал Иван.
— Значит, меня хочешь — женой?
— Тебя, — подтвердил он.
— А что ж… — загадочно улыбнулась Катерина. — У нас знаешь как говорят: первая жена — утренняя заря, а вторая жена — красно солнышко…
Она покосилась на дверь, чутко прислушалась к улице, обвила рукой его шею, сказала:
— Давай мы сейчас с тобой попрощаемся, Ваня. А то ведь кто еще наперед угадать может — встретимся ли?.. Давай попрощаемся.
И хорошо, что успели они попрощаться.
Потому что потом, на пристани, им уже подойти друг к дружке нельзя было. Не то что обняться там либо поцеловаться — нет, даже и руки не пожать.
Слишком много людей собралось в этот час на берегу, все село, ну, в крайности — половина села, женская в особенности. И все с нескрываемым интересом следили за этими росстанями: кто с кем и как будет прощаться.
И на кого при этом обращать сугубое внимание — тоже знали.
Вон пришла Катька Малыгина, с дочкой своей пришла. Встали в сторонке.
А эвон — постоялец ее, длинный такой, начальник над всеми этими, которые здесь работали, — среди своих стоит, а с ним рядом парнишка молоденький, довольно пригожий с лица…
Ну что ж, пока все как положено. Должна, конечно, хозяйка сюда прийти, проводить человека, если он у нее целый год жил да столовался, — иначе невежливо будет. И что дочка с ней — хорошо, всегда положено дочке быть подле своей матери.
И вообще, никто еще никогда не мог себе позволить охулки, сказать, будто в Скудном Материке не умеют встретить да проводить гостя.
Но, само собой, и не видывали тут от века, чтобы чужие люди на прощанье друг дружке на шею кидались, лобызались или пускали слезу — такого тут никогда не бывало, нету и, бог даст, не будет. На то есть закон.
Да что о чужих говорить. Испокон здесь не принято на людях выражать свои чувства — пусть хоть муж и жена, хоть жених и невеста. Все должно быть достойно и чинно, степенно должно быть.
На то — они северяне, коренные печорские жители, поморам прямая родня. Не знавшие ни татар, ни крепости. Не принявшие троеперстия. И пуще всего на свете дорожащие гордостью своей, строгостью.
Стояли на берегу поджарые старухи в суконных черных платках. Стояли женщины, замужние и незамужние, в плюшевых душегрейках и юбках до самых пят. Стояли подружки-девушки, у тех покороче были юбки и попестрее платочки, и хихикали они меж собой неизвестно отчего — так что ж, у них законы другие, ими школа повелевает, там тоже знают, что разрешается, а что нет. И снова вокруг егозила, протискивалась, лезла совсем еще малая ребятня — ну, с них покуда нет спроса…
И все как один наблюдали проводы.
А Иван Еремеев и Катерина Малыгина не смели глаз поднять друг на друга. И стояли раздельно, поодаль.
Митя Девятков, некурящий парень, попросил у Ивана закурить.
Среди собравшихся на берегу провожающих появился вдруг Трофим Малыгин.
Он зашагал, по обыкновению дергаясь и подпрыгивая, к буровикам.
Под мышкой у него была свернутая трубочкой бумага, свиток, грамота какая-то.
Приблизясь, он достал из-под мышки этот сверток и протянул его Ивану.
— Вот, — сказал он, — прошу принять… от имени нашего совхоза.
Грамота и впрямь оказалась грамотой.
«Почетная грамота» — было написано золотыми буквами на гладкой белой бумаге. Еще на ней красовались знамена, и герб, и колосья. А в пустые, лишь черточками обозначенные строчки было вписано синими чернилами: «Буровой бригаде тов. Еремеева И. С. от дирекции и коллектива совхоза «Скудный Материк» — за работу». Печать.
Накануне Трофим Петрович обстоятельно и долго обсуждал этот вопрос с секретарем парторганизации, своим заместителем и даже счетоводом — насчет последних слов. Как написать? «За хорошую работу» — так ведь ничего они тут не нашли, сколько ни старались. «За плохую» — тоже не напишешь, старались ведь люди, просто не повезло им; да за плохую работу и не выдают таких грамот, хоть они, эти грамоты, в раймаге продаются — полтинник штука, чистые, пиши что хочешь, без печати только.
И вот после долгих пересудов и споров, было решено написать просто так: «За работу». Ведь это самое главное — работа.
— Спасибо, — сказал Иван, пожав руку директора. — От всех нас большое спасибо!